Дмитрий Пилипенко

Дмитрий Пилипенко

Все стихи Дмитрия Пилипенко

7/8

 

ночь от ночи бормочешь 

на выдуманном языке

призывая к магии ли 

ко сну ли

корабли лавировали вдалеке

корабли лавировали налегке

корабли лавировали 

лавировали 

утонули

 

всё равно что скажешь 

повсюду найдётся смысл

и на каждый 

что ни на есть бредовый

наизнанку вывернутый посыл

непременно сыщется два-три цзы 

понимающих с полуслова 

 

вот опять

лавируют корабли

мертвецы на палубах ждут исхода

далеко 

далёко ли до земли 

ой люли

ой люли люли-люли

всё равно что скажешь

под воду 

опять под воду

 

бывает

 

А.К.

 

бывает 

не видишься с человеком

но он таки есть 

и оттого спокойно 

и небо на всех одно 

прозрачное и густое

 

а встретишь случайно 

молча

ладонями трёшься трёшься

не зная какое слово 

к месту 

и думаешь

как прекрасно 

когда ничего не надо 

произносить

 

 

и вроде бы 

всё как прежде

слова прилипают к нёбу

а помолчать 

и не с кем

 

бывает 

приходят люди

бывает

уходят люди

а небо ни сном ни духом

прозрачное и густое

 

 

Был ли мячик?

 

Речка тащит к морю мячик,

убегает от села.

Был ли мячик? Был ли мальчик? 

Или девочка была?

 

Всё глядела вдаль печально,

будто милого ждала.

Гроб хрустальный, принц брутальный,

подростковые дела.

 

Сердобольные селяне,

поразмыслив кто о чём,

поняли – проблема Тани

в отношениях с мячом.

 

– Тише, Таня, тише, тише.

Мяч не тонет неспроста.

Не грусти напрасно, слышишь?

Не реви, пожалуйста.

 

Таня всхлипнула вполсилы,

мотыльком пошла на свет.

– Ну, Танюша, отпустило?..

Таня, где ты?.. – Тани нет.

 

Непутёвые селяне

разошлись. Невдалеке 

в опустившемся тумане

тихо плачет мальчик Ваня,

не замеченный никем.

 

Вера

 

Любые совпадения имён –

банальная случайность.

 

Вера пишет стихи, не жалея ножа и нить, складно вспарывая и штопая судьбы своих героинь. Вере страшно, ей страшно жить, страшно хочется жить, не копаясь в подробностях, что же такое – жизнь. Но пока на завтрак молчание, кофе, дым, недосып, недовыплаканность и прочая маета, Вера длинно пишет, что значит по-вериному – быть пустым, с левой скобкой в конце своего поста.

В интернет-журнале, который всегда живой, сотня девочек строки впитает, едва дыша. Девяносто девять под вечер пойдут домой, а одна – из дома. С десятого этажа. Просто ей покажется – это всё о ней: безысходность линий в палитре «кобейн-о-рай» и, смотри, внизу в мираже путевых огней загорелось «Выход»…

Наутро у Веры чай. Сигареты в мусор. Светает. Есть повод начать с нуля. Боль излита оптом в социальный ЖЖ-жилет. Вера сильная. Выдержит. Вынесет. Даст ещё вагон поэтического угля. Бескорыстно, даром, без цели оставить след.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Голливудский снег в фонарных кущах, 

лавка с вензелями на углу – 

маленькое чудо для бредущих, 

повод для двуногих нигдесущих 

улыбнуться в призрачную мглу.

 

Напролом ведёт, несёт прямая 

от нуля к великому нулю. 

Ясный ум, вселенная честная, 

боженька, которого не знаю, 

сохраните, что ещё люблю.

 

день седьмой

 

корабли бороздят 

космические просторы 

а в ответ просторы 

взрывают грузовики

корабли взывают о помощи

сходит скорый байконур-канаверал 

в сахарные тростники

 

джордж второй 

вызывает вождя гуронов

бьют тамтамы радостное шалом

машиниста заживо 

с почестями хоронят 

тянут волоком поезд 

в металлолом 

 

день седьмой затянулся

опричь субботы 

не видать иного 

в вышних календарях

отдых праведный – это

считай работа

нко диалоги с господом 

на паяхъ

 

а меж тем гагарин 

несётся в межзвёздном море

пьёт нарзан из тюбика

с хрустом грызёт азу 

и в окошко круглое смотрит всё

смотрит смотрит

но нет-нет 

отвернётся 

сухую смахнёт слезу

 

мечты исходе

 

Аризона небу: «Мечты исходе».

Телеграф бездумно жуёт предлог.

Логопед смущённо к родным подходит

и молчит. Не смог.

 

Аризона плачет в глухую трубку,

просит выслать крылья и к ним ещё

одного пилота. Последний – хрупкий.

Не идёт в расчёт. 

 

Аризона просит в письме товарку

к мандолине струны, к ружью чехол.

Аккуратным столбиком клеит марки, 

убирает в стол. 

 

Телеграф ворочается ночами.

Всё зубрит грамматику, пьёт сироп.

На глазах врача выкипает чайник.

У врача озноб. 

 

Аризона небу: «Мечтанье мило».

Логопед печально жуёт рецепт.

Аризона ждёт (а кого – забыла) 

на косом крыльце.

 

необыкновенно

 

август плетёт паутину для летних птах

дева в плутоне ягнёнок на ложе дракона 

семенем пройдена мысленная черта 

несуществующего рубикона

 

время элегий вострит колыбельный кол

ловко шурует булавкой беззубый набоков

жизнь никому не обещана течь легко

око за око за око за око

 

катится яблочко в утренней тишине

зрелая молодость бродит по яблочным венам 

август плетёт паутину ложится снег

обыкновенно

 

синдром молчания

 

Вспоминается всё не то: 

сны из детства, дорога на кладбище,

бревношкурый бабулин дом,

бывший город и бывшая. Та ещё.

 

И в итоге сидишь тишком 

в щедрой на дух и байки компании, 

ни о чём молчишь, ни о ком,

умный вид придавая молчанием. 

 

Видно, дедова масть во мне – 

находить в безголосом прибежище.

Только дед молчал о войне,

а моё молчание немощно.

 

 

слово за слово

 

Слово за слово 

с форсом строятся города. 

Обрастают тропами 

топи, леса, пустыни. 

Караваны ходят, 

курсируют поезда, 

но никто из них 

не возьмётся к тебе докинуть.

 

Проводник с улыбкой 

похлопает по плечу,

капитан протянет 

последнюю сигарету.

Они знают всё, 

знают даже о чём молчу,

но спроси – вздохнут 

и не смогут ответить где ты. 

 

Рыбаки к зиме 

вспоминают о якорях.

Рыбы стаями 

выбрасываются на берег.

То ли так 

за свободу от ига благодарят,

то ли в Святый Стальной Крючок 

потеряли веру. 

 

Слово за слово 

сердце спутанного клубка

рассуждений о снах и яви 

всё тише, тише.

А начнёшь разматывать,

дрожью пойдёт рука –

я ищу тебя,

но тебя ли я там 

увижу?

 

сон и бессонница

 

сон и бессонница

лекарь и пьяница

день к ночи клонится

ночь к свету тянется

 

ухнулось с горочки 

кубарем времечко 

село на корточки

лузгает семечки

 

эту за Ванечку

следом за Венечку

Ваня упал ничком 

Веня занервничал

 

было, а кажется

будто и не было

вырастут саженцы

сущего в небыли

 

русло отклонится 

высохнет старица

сон и бессонница

всё, что останется

 

беспечальное

 

Нет печали. Есть тень ускользнувшей возможности сбыться.
С терракотовых крыш время струйками тянется вверх.
А под крышами тишь и лишь гнёзда, что свили синицы,
временами за ворот трухою слетают со стрех. 

Нет печали. Есть память, похожая больше на вирус,
на назойливый привкус, на наледь в морозном окне,
на потёртый пиджак, из которого вечность, как вырос, 
только вот почему-то желания выкинуть нет.

Нет печали. Есть вечер, знакомая улочка в гору,
в играх с видом своим неизменная – та, да не та,
тихим эхом шагов по-приятельски вторящий город,
и была, но ушла, незаметно ушла пустота.

 

вкус

 

Остывший чай.
Я столько раз выливал его 
и заваривал новый,
что, наверное,
хозяин небольшой чайной лавочки
где-то в предгорных районах Китая
заработал на поездку старшей дочери
в Лондон или Париж,
где та, по всей видимости, и осядет. 
Будет писать отцу и сестре письма 
о том, что жизнь налаживается,
что ей несказанно повезло.
Всё реже, реже…
А потом и вовсе перестанет,
потому что надоест врать.
Сказать правду не хватит сил,
а вернуться – денег. 
А отец,
экономя на пустых развлечениях
вроде сахара и театра по выходным, 
терпеливо будет копить на билет 
для младшей. 
День за днём
скручивая из податливых листьев 
небольшие шарики,
он не заметит, 
как дочь 
перестанет принимать его всерьёз,
отдалится от него
и как-то вечером 
тайком, 
не оставив даже и записки,
уедет в город,
подальше от запаха сохнущего чая 
и молчаливого отца.
По утрам 
снова будет всходить солнце,
а почки чайных кустов
лопаться от напора молодых побегов.
Наскоро позавтракав холодным рисом,
он будет встречать сборщиков чая
с пустой корзиной и медяками в ладони.
А затем снова 
сушить и скручивать чай,
сушить и скручивать,
сушить и скручивать…
А ещё улыбаться покупателям
и складывать деньги в шкатулку,
которая стала теперь слишком мала.
Ведь я по-прежнему выливаю чай.
Вот и сейчас 
он остыл, потемнел 
и потерял вкус.

 

легко

 

если слышишь –
шепни пилоту качнуть крылом,
если видишь –
уверуй в то, что я тоже вижу;
нам с тобой
отчаянно повезло
над мечтой оказаться
на волос выше

нам легко
расстоянья делить на дни,
а молчанье –
нА три нелепых точки,
нам легко 
и быть, и не быть одним
в рукавах 
бездонной бессонной ночи

нам легко не ждать
и не знать угрызений зуд,
не важны ни мили нам, 
ни шаги, ни йоты,
нам хватает просто 
иметь ввиду – 
самолёты в небе
порой ведут 
ничего 
не слышащие 
пилоты

 

не

 

Не уповай на время – суть не в нём,
не возвращайся мыслями в былое – 
там, в глубине, под выгоревшим слоем 
вчерашних красок – тёмный водоём
холста. Увы, пустого. Память врёт,
копирует любимые мотивы,
а ты в ответ, стараясь быть учтивым,
молчишь… молчишь… Ты знаешь наперёд:
когда-нибудь в бессонничном аду
все эти «не» окажутся за гранью
и время – неуёмный кроткий странник – 
подаст с подножки руку на ходу.

 

ощущение тебя

 

О.


Слов обрывки, свет лица в тумане…
Ворот виновато теребя,
память из-за пазухи достанет
только ощущение тебя.
Ни движений нет, ни чётких линий,
голос многократным эхом шит,
разрисован запахом полыни 
кисточкой цикория во ржи.
Ты во мне без блажи, без предлога.
О тебе не знаю ничего.
Так, наверно, верящие в бога
чувствуют присутствие его.

 

 

порция счастья

 

Когда в жестяной коробке
вместо туго скрученных 
высушенных чайных листков
в угол ссыпается порошок 
невзрачного цвета,
снова вспоминаешь о том,
что так и не сделал,
не сказал тебе то,
что, наверное, 
изменило бы весь этот мир,
глотающий за неимением ничего другого
эту разбавленную улыбками тишину,
словно выброшенная на берег 
рыба.

Но, немного помявшись,
выходишь из дома 
за новой порцией 
тёплого, уютного счастья,
в котором, как это ни странно,
и слова, и безмолвие 
лишены всякого смысла,
в котором 
достаточно только знать,
что ты 
есть.