Дмитрий Митрофанов

Дмитрий Митрофанов

Все стихи Дмитрий Митрофанов

Бледная подводная лодка

 

Апрель. На улице кто-то в белом

(грязь и цветные заплаты не в счёт)

хрипел: «Забери меня, небо!

Небо, слышишь? Послушай, чёрт...

 

тебя...». (дальше совсем невнятно)

Горло перекручено жгучим криком.

Запах прохладно-щемяще-мятный

растекается игреком.

 

Апрель. Неизвестный на колени падает,

лицо воткнуто в небо – не вырвать.

Господи, хуже этого ада нет

выбора.

 

Хуже некуда. Или нет – хуже.

Впрочем, куда хужее?

Асфальт – удавками держит лужи,

затянутыми на шее…

 

По чёрной реке, по петлям, по глоткам,

продёргивая сквозь толпы своё лицо,

подобием бледной подводной лодки,

вглядываясь в перископ

 

бутылочного стекла. (Наощупь

будет куда верней.)

Почти пунктиром неверно-тощим

по переходам, канавам сточным

держишь свой курс за ней.

 

Вина

 

Подсердечная впадина, лучше сказать – дыра,

червоточина в past, пасть, пропасть,

«Тьма, пришедшая со Средиземного..», антиРа,

антитропы.

 

Направление избирательно – в гиппокамп,

позабытое, обесцененное, былое,

расположенное вне навигации, вне карт

в подсознательном слое.

 

Ежедневный реверс. Несколько раз на дню –

напря(ж)жение синапсов; рваная цепь разрядов

заползает в переполненную западню,

заполняет ню.

 

– Я бы…–

голос, сорванный на корню.

 

 

Всё за тысячу

 

Рас-стояние: версты, мили…

Нас рас-ставили, рас-садили

М. Цветаева

 

Метры, мили под рессорами –

рассорИли нас, да рассОрили –

развели по углам /на пряники/;

развезли, разнесли, как пьяненьких.

 

Под прицелами, под прищУрами:

бирки с ценами. Мышцы щупают.

Миг – растащат, костей не сыщете.

Жаль – пропащее. Всё – за тысячу!

 

До предела забит поцелуями мёртвыми рот...

 

До предела забит поцелуями мёртвыми рот.

От щеки до щеки разлож/ж/ение киssoв и лоvов.

Под такие симптомы назначается с/т/рочный аборт

и стотысячедневный ноктюрн крысолова.

 

Раз такие симптомы, разводят руками врачи:

«Ну какие лекарства, закопайте его, да поглубже.

И давайте скорее, пока эта сволочь молчит –

мордой в лужу его».

 

Рвутся крики, срываются скрепы к чертям.

Кровянисто пылают разбитые бешенством губы.

Алфавитов шрапнель разбежалась по о-чере-дям

и толкается грубо

 

словно выстрел в упор в позвоночник затасканных фраз,

загоняя меж дисков запятые кривых костылей,

ухмыляется, лезет наверх и срываясь на раз,

лишь становится злей.

 


Поэтическая викторина

Интеграл свободы

 

Кто бы что ни кричал, но интеграл свободы

метеонезависим, особенно по субботам,

тем паче после обеда, а более – после бани,

абсолютно инертен к накалу брани.

 

Интеграл свободы – не приравнять к свободе,

можно на бал завалиться в телесном боди,

выпрямить экспоненту, запараллелить оси –

теоретически можно. Попробуй выключить осень,

 

не говоря про солнце, ядерный взрыв, константы,

глубокий вакуум за наружной стеною станции

"Мир" в восемьдесят шестом или

отыскать внеземную флору в придонном иле.

 

Просто – выводить формулы, притягивая их за уши,

когда о-peace-ываемое уже разрушено,

до последнего human (вымарано) цента, – оплачено

человеческими годами, людскими плачами.

 

Оборотная сторона зеркала – лицевая экрана,

трансформирует в зрелища чьи-то раны.

Написал бы: "кровь", но субстанция в коде

содержит так много жизни, что не подходит

к ситуации, к авторитарному образу мыслей

во главе которого числа, числа, числа...

 

Логика вины

 

Это вторжение, извержение, жжение, жесть,

мимолётное зарево, странная царёва милость.

Из растянутых нервом зрачков упирается в «шесть»

внесекундная стрелка гнетущего вектора силы.

 

Межсекундная пауза. Точкой на белом холсте –

внесистемно зачатый эмбрион горизонта событий;

отпечатки ладоней в плоскостях не(на)видимых стен

нарезают шагами пунктир. – Отрываю! Но выйти

 

не удастся ни мне, ни тому, кто стоит за спиной,

чьи шаги так легки, как плевки, как косая ухмылка.

Чьи глаза, если б были глаза, истекали б виной

вглубь по зрительным нервам натертым до блеска обмылком,

 

расширяли поток, углубляли библейскую хлябь,

заполняли все трещины варом кипящего воска.

Словно ноту протеста, поднимали гудящее «Ля!»,

обдирая до синапсов зону бикини мозга.

 

До ну ля.

 

Не выходи из комнаты

 

Не выходи из комнаты,

не совершай ошибку.

И. Бродский

 

Не выходи из комнаты ни в пятницу, ни в субботу,

даже до магазина, тем более – на работу.

Отключи телефоны, баррикадируй двери,

зажми ладонями уши, если слышишь – не верь им.

 

Не выходи  из образа – счастье не провоцируй.

Счастье всегда заразно. Чаще коли вакцину:

двести страниц на завтрак, двести – после обеда,

на ужин – сколько осилишь, триста – считай победа.

 

Не выходи из кокона, бумажного, но надёжно

прячущего твои слабости сумраком пододёжным.

Помни: люди, собаки, всякие твари, впрочем,

мертвы потенциально. Этим они порочны.

 

Не выходи из комнаты, пустые комнаты плачут,

на людей непохоже, может быть по-собачьи...

 

Облачно, возможны осадки

 

Комы небесной ваты то тихи,

почти впадают в неподвижность комы.

То высшей беспокойностью влекомы -

летят к земле, что капли, что стихи

 

дробятся на осколки. Холодок

вбегает позвонками. И нахально,

с той стороны, рисунок бьёт наскальный

звенящее стальное долото.

 

Усталый.  Возвращается, как дрожь,

почти антропоморфно и бестактно.

Так первый град начнёт своё стаккато,

выстукивая в мир: не трожь, не трожь.

 

Память

 

Мой закат вычерпан полностью.

Фонари –

золотистые рыбки.

Мокрый туман волной

плещет на скалы.

Стонет гранитный риф

в маленьком парке.

Лавочка.

Спящий Ной.

 

«Каждой твари по паре» –

Смешок в ладонь.

Шаг. И ещё один.

Дальше –

здравствуй, дно.

Странно дышать

и говорить водой,

думать водой,

быть водой,

жить одной

 

памятью.

Или что там ещё внутри

костной коробки,

кроме нытья и рифм?

Бьюсь головой –

выпадает голодный крик

из любовей скроенный

вкось

и вкривь.

 

 

Пробуждение

 

Ночное небо таяло в руках,

стекало сквозь стекло под одеяло,

то ёжилось, то невпопад смеялось,

то холодком, забравшимся в рукав,

тянуло томно: «Мало-мало-мало...».

 

Стонал рассвет. Раздетая кровать

всё больше обретала форму всплеска.

По воздуху растянутые лески,

как право вето к слову «открывать»,

горели раной рваной в занавеске.

 

Май догорал – «Весна! Весна! Весна!»,

крутил фокстрот ромашек между сосен,

навязчиво. (На ум пришло: «Несносен!».)

А меж теней растаявшего сна,

уютно притаилась чья-то осень.

 

С-4

 

Я не разговариваю с тобой, а лаю.

Твой голос –

надрывный птичий крик.

Мои ощущения

(где-то одна вторая)

решительно утверждают,

что я – старик.

Стены криком

выдавливают из комнаты,

выталкивают из коридора

меня за дверь.

Чёрным

ледяным комом

в тыл

дикой бессонницы

врывается зверь.

Звёздами небо

смотрит в душу мне,

всю ночь лыбится

ртом лунным.

Мысли затвердели,

стали послушными,

кирпичными строками

сердечного Лувра.

Ворваться варваром бы,

вспышкой, взрывом,

слова целого

не оставить в мире

клетки грудной.

Идеальный выбор:

грамотно заложенная

си – четыре.

 

Сам (ни ангелов, ни демонов... I)

 

Ни ангелов, ни демонов – тоска.

С жужжанием простреливает воздух –

не пуля. Охлаждение виска

напоминает – не зима, но поздно.

 

На улице наставил пирамид

неегиптянин, эфемерность впрочем

соблюдена и заоконный вид

осеннему кубизму приурочен.

 

Мир кажется нелепым, словно кисть

пошла вразнос под судорогой тела.

Ты сам себе прошепчешь: «берегись»

удела и, наверное, предела.

 

Ты сам себе заваришь чай и сам

рецепт напишешь: хванчкара по двести –

раз в час. А там глядишь и небеса

краснеют и становятся чудесней.

 

Хорошее настроение

 

Город щурится улиц каньонами;

гордится стрижками парков.

Город кажется непривычно влюблённым

и неприлично жарким.

 

Небо августа кистью окрашено

в сочное солнечное утро.

Настроения моего оранжевого

масса нетто сравнялась с брутто.

 

Я вышагиваю. Асфальт – плавится.

Лазурь волнами плещет.

Даже пиво интенсивнее пенится в пятницу.

И кружка кажется легче!