Дмитрий Лукьянов

Дмитрий Лукьянов

Все стихи Дмитрия Лукьянова

Девочка-диско

 

Среди унылых ёлок –

Порушенный поселок.

Но небо полно синевой июня,
И в тёплом поле пахнет молоком…
Мы там смеялись в сумерках на сене,
И размыкались трепетно колени…
Без джинсов я был наглым дураком,
И ты смутилась мудрости умений
(а в этом деле каждый голый – гений…)


На стоге сена – выше всех вершин,
Как в шаттле – в небо,
вырастающе большим,
В ту тишь, потроганную шорохом машин,
Где горизонты оказались в яме,
Там дальний город расцветал огнями,
И звёзды перемигивались с ним.

...Так солнечною пылью сыплет лето,
Так диско по-крестьянски:
на день ж/д в ДК,
разрушенном слегка,
Так в девочкиных пальцах сигарета.
 

…Мне письма осенью (конечно, без ответа),
как снег, сомнутся в ком.

А в тёплом поле пахло молоком.

 

Думаю о мёртвом насекомом

 

Морозной ночью
думаю о мёртвом насекомом –

сухое и опустевшее, на спине,
оно лежит под берёзовой ржавчиной,
под безопасным пенопластом снега,
под голубым платочком лунной тени…

Мне очень нравится
как пара коричневых и тёплых оленей
вылетает из леса
купаться в космическом молоке…

Но по-прежнему
я думаю исключительно о мёртвом насекомом!

 

 

Мария

 

Что-то есть в тебе,
Как что-то есть в Тибете –

Та недоступная тонкость
(или тонкость тысячного журавлика в конверте),
Требующая от меня
Искать процент погрешности в твоих словах,
Замечать процент погрешности в твоих делах…

В вагоне
становится совестно, когда покатится калека,
коснётся локтями-колёсами колен.
У калеки нет колен,
У нас на каждого – четыре.

Да, от количества поцелуев на эскалаторе
стали смешны скрипочки загсов,
песочек пляжей, басок дискотек...
 

Двадцатидвухлетний народ,
ныряй в туннели,
залитые жёлтой электрической жижей,
эскалатор – палец, туннель – кольцо.
«М»,

на ступеньку ниже –

«Ж»…

 

Мертвецкая

 

...И молодится месяц, уколот шилом ели,
И скачет оттого, беспечен и несносен,
И ветер растревожил струны сосен
И трупы пели, пели...
Я слышал сам!

Я сам смотрел –

Оскалилось село;
Не страшно:

Челюсти оград пусты,
Мертвецкие дома в немом молчании,
В седом молчании,
И в палисадниках топорщатся кусты,
Нет, это кости!
Не страшно, бросьте!
Не страшно?!

Собаки покусали тишину,
Она на снег истёкла синетенью
И снова трупы – высохших растений,
Что не стерпели: им в напрасную весну
нести пустоты тел...
И лес так заскучал и посерел.

Будто будильники,
Стучат сердца старух до срока,
Стучат, скрипят калитки,
Скрипят и стонут ставни,
Воют ставни!
Смерть смеётся сбоку!
Я слышал сам, не страшно?!

Нужны мне очень те сердца старух,
Мне бы спастись, пока снега не съели,
Пока луна, уснувшая на ели,
Застряла в иглах головой совиной,
И провода нависли паутиной –
На липкий иней ловят белых мух…

 


Поэтическая викторина

На Муромской дорожке

 

В небесах у осени –
Ледяные просини.
Покачнулись ясени –
Поднялись чуть свет.
Шёл Есенин старенький,
С бородой до пояса,
Муромской дороженькой в город Назарет.

На треухе трёпанном
Свил гнездо воробушек,
В бороде ракитовой
Затаился тать,
А из сердца красного
Выросла берёзка,
Бросила поэта
И пошла гулять…

 

Площадь трапеции

 

(Кафе)…

Она села,
И сразу –
До спазмов, до коликов –
Рвутся глаза,
В горле красный ком перца:
Я смотрю,
Как под её куцым столиком
Белый треугольник
Ширится в трапецию!

Выпила, встала,
Уходит,
Я за ней следом!
Ладони вспотели, когда потёк в её ушко:
«Хотите, буду вам псом
И собою, как пледом,
Укрывать ваши ножки,
А хотите,
Буду игрушкой?!..»

Отвечает:
«Вы меня задушили, достали,
Хватит,
Мне дурно!
Когда это кончится?!
Мне
до матери
Ваши радости-печали
И то, что вам в брюки
Залезло
Одиночество!»

…А потом,
В пахнущей дизелем роще,
Мы пили спирт,
(Я закусывал её улыбкой
И думал: что может быть проще?)
Если честно, то руки дрожали,
Рвали пуговицы,
И трещала по швам
Её накидка...

Возвращаясь домой, под утро,
Когда люди шли на работы,
Вдоль дороги
Полил каждый куст
Кислотой
Своей радостной рвоты.
 

12 марта, 2005

 

Свобода

 

Капли ливня оставляют на асфальте
Тонкие водяные цветы.
Я отмечаю простые факты совместной биографии –

Совместной с голубями, троллейбусами, может быть, и ты
добавляешь в неё себя,
И мы
обречены на встречу, как

Капли ливня, что оставляют на асфальте
холодные водяные цветы –

Они живут меньше секунды,
(может быть, и ты...)
Но качества человеческого зрения достаточно,
Чтобы отмечать простые факты,
Как достаточно человеческой жизни, чтобы понять
правила поведения, расписания поездов и устройство вселенной…

Как Афродита из пены,
Из утреннего тумана выходят дома,
с бельём на балконах и прочим срамом.
Неинтересно: улицы – та же мебель, равно,
как человеческое мясо – тюрьма,
Равно,
как людские слова – людские слова.

Свобода в том, что выбора уже нет, и я,
Что ж, чувствую себя телевизором в птичьем гнезде,
Отражаю бетонное небо,
И сам себе
                рождаю напряжения.

 

Секс

 

Апрель, поспели кошки,
Полился сок в постели липких улиц,
И мы проснулись,
Наверно, понарошку мы проснулись,
как пчёлы в лоне у тюльпана…

«И пахло хлоркой», – говорила ты.

Я говорил: «Грибами!..»
Конечно, нет! Всё – аромат расцветшего каштана,
И одеяло – лодочка цветка…

 

Стрекоза

 

Июльский зной был зол и ненасытен –

Почти как ты,
От лени я насовершал открытий,
Что
мухам тесно в душной тени тростника,
Что
звенья стрекозы красивы,
как разливы,
наверное, бензина,
Что
в мягкий ил улёгшийся налим
сонливо разевает рот
и отпускает по спиралям пузыри,
они же – невесомые планеты,
чудна река –

там всё наоборот:
планеты – вакуум, а космос – вещество,
но что с того?
Июльский зной умелый инквизитор:
Тут Бруно бы отрёкся...

А козы – неземные балерины,
вспорхнули лёгкими ногами
к белой капусте в синем огороде…
Что значит – кто-то там земной
Трещал осокой за спиной –

Так мальчик, что подсматривал за нами,
смутился, что мы смотрим на него. Я не пойму,
чей был острее интерес – его к твоей природе?
быть может, мой к нему?

Ведь в нём,
мне кажется, я узнаю себя
он стрелки сжал осоки,
и пусть ему больнее нагота –

твоя.
Зато мгновенье
материализуется во шрам
осокой. О, дети так чудесно одиноки,
И потому у них галактики – в тупой норе крота
И бабушкой затерянном под шкафчиком напёрстке –

От одиночества фантазия быстрее, чем стихи.
(В чьём же доме теперь,
теперь мой напёрсток?)...
А кровь…
а кровь течёт с руки!..
И высыхает бурою коростой.

Пласты осоки, словно жалюзи во спальне, –
глобализация предельно натуральна,
Как неизбежность осени,
наверно, так же,
как плодово-половая зрелость,
Когда есть всё, что так хотелось, –
То старость лезет в поры, точно сажа,
А старость, как и жалость, так приятна…

В сетчатке стрекозы отражены стократно,
Мы, как в камерах догляда,
В Ашане или на Лубянке –
Ты, мальчик, я и на реке рычащий танкер
Сто раз одно, одно! – Так бесполезно сомневаться:
Ты, мальчик, я, и на реке рычащий танкер,
Что берёт досада:
а так ли мы различны
во времени, в пространстве,
во муравьиной пользе для цивилизации,
То есть во всём, что может разделять?
Ты, мальчик, я, и на реке рычащий танкер…
А ветер через волны гонит рябь
и через волны тянет небо, и ставит небо вертикально,
и теребит за белые бока
лишённые пропорций облака –

в бесцельности пути столь уникальных.

 

 

Фри-Лав

 

Какая ночь,
И как же ты пьяна,
О боже!
Но все мои уловки наготове –

Так я ловкач ловлю тебя на слове,
И, верно, понимаю, что «быть может»…

Какая грудь,
И как же ты пьяна,
Что даже дед Мамонов устыдился б,
Но надо бы признать – я сам напился,
Ползу, ползу в сиреневой накидке,
Ползу на Фудзи по следам жёлтой улитки,
Ползу в кровать...
Ах, дайте скрипку, я буду Моцарта играть!

Какая ночь,
Какая тайна мрака!..
Мой друг Есенин отлупил собаку,
Что подняла конечность на берёзу.
Орёт хозяйка – «бейте лимиту,
не эту,
ту!»
И – в слёзы…
 

Ну не Москва – тьмутараканьско царство:
Стрелять их надо!
Спокойно, граждане, на то есть государство
И мент-сосед с глазами Миши Круга…

Снимай штаны, давай любить друг друга!

 

Чудо

 

…чудо нашло место в комнате,
в то моё детское утро,
когда у недельной мухи на потолке появилось имя,
а за стеной неумолимо возникал завтрак
(блины с клубничным вареньем) –

из мясных и механических маминых рук…
Короче, когда ребёнок был ребёнком.

Мы лежали голые в ещё вчерашней постели.
Я смотрел на тебя и чувствовал,
что, странное дело, перед тобой я смущаюсь своей наготы,
будто моё мужество не делает меня привлекательным,
мне казалось, что я раздет до лиловых костей позвоночника,
ты же голая была наглухо застегнута в собственную красоту
и совсем не стеснялась меня…
И мне это нравилось.

Я открыл окно и сорвал гроздь чёрной рябины –

никчёмных ягод, лакированных точно дохлые жуки;
вкус чёрной рябины, обычное дело, слишком сух,
захотелось пить, и время потянулось…

Нашлось ещё много вещей, о которых
я успел подумать
прежде чем отыскал ногой прикроватный коврик…


Также мы позанимались любовью два с половиной раза
(в конце концов мы же любим друг друга).
Когда ты хотела произнести это резкое, похвальное слово,
состоящее из одного звука,
я клал тебе на распустившиеся губы пальцы и никчёмные ягоды чёрной рябины.

Не нашлось бы ни одной причины писать об всём этом,
если бы это утро было не сегодня,
а я уже давно не зову друзей на свой день рождения.