Все стихи Дмитрия Курилова
* * *
Ах, это чувство без любви – голода.
К чему свободы мне моей разности?
Мне не хватает твоего голоса.
Я задыхаюсь без твоей радости.
Я улетел бы в небеса с птицами,
Да только небо без тебя – падает.
Ах, пусть хотя бы голос твой снится мне.
Ах, пусть хотя бы тень твоя радует.
* * *
В бессонной голове
такое оригами! –
то ангелы поют,
то демоны трубят…
Шататься по Москве,
ходить весь день кругами
и думать о тебе,
и чувствовать тебя.
Любовь моя и боль,
ты – рана ножевая,
ты – мой горящий куст,
и крест, и забытьё.
И горько, и светло
мне жить, переживая
присутствие твоё,
отсутствие твоё…
Воробьёв
«Зачем же вы уснули, дурачьё?» –
кричал Филиппов посреди спектакля,
напудренный парик в партер кидая.
Парик летел, как бабочка седая.
Партер безмолвствовал, и лишь один Орлов
метнулся прочь в панической атаке.
Филиппов снял запачканный камзол
и тоже кинул. Бледный Соколов
схватил его, надел и стал артистом.
Парик меж тем неспешно долетел
до Аллы Кузнецовой и возглавил
её главу. Она преобразилась
в старуху и достала свой лорнет,
упершись взором в действие на сцене.
А там Филиппов уж снимал порты,
сорочку с кружевными рукавами,
кальсоны, майку с надписью «Fuck you!»,
остановившись на линялых плавках,
он стал похож на горе-культуриста,
чем вызвал одиночные хлопки
стоявшего за сценой Тишинкова.
Тот вынул бутафорский пистолет,
как фокусник, из декольте Смирновой,
решительно к Филиппову прошёл
и выстрелил, чем напустил туману
в и без того запутанный сюжет.
Филиппов замер… задрожал… завыл
какую-то таинственную песню.
Его зачем-то поддержал оркестр,
доселе спавший в оркестровой яме.
В партере стали тихо танцевать,
сломав по ходу несколько сидений.
Петров решил, что это чересчур,
и вырубил на сцене освещенье.
Вся сцена погрузилась в полумрак.
Филиппов, Тишинков, да и Смирнова,
с поклоном удалились наконец,
оркестр затих, и Алла Кузнецова
сняла парик и убрала лорнет.
И режиссёр, валокордин глотая,
пошёл готовить нитротолуол.
Уж занавес пополз, и Полупанов
в суфлёрской будке крикнул: мол, конец,
но зрители всё ждали продолженья.
…Вот тут-то и явился Воробьёв.
* * *
Горя от страстного огня,
прочтя восьмой сонет,
спросил он «любите меня?».
Она сказала «нет».
Пылая в профиль и анфас,
допев восьмой куплет,
её спросил он «а сейчас?»
Она сказала «нет».
Он посвятил ей сборник свой,
сплошной любовный бред.
Она, качая головой,
опять сказала «нет».
Он сочинил рассказ, эссе
и написал портрет.
Она спросила «Qu’est-ce que ç’est?»
и вновь сказала «нет».
Тогда он к своему виску
приставил пистолет
и прошептал «merci beaucoup»...
Она сказала «Нет!!!»
А ночью, после похорон,
струясь сквозь лунный свет,
к ней в будуар явился он...
Она сказала «нет».
Кострома
В ручейках утонули кораблики.
Небеса, покачнувшись, уплыли.
Мою маму три раза ограбили.
Мою родину – похоронили.
Мы поставили дверку железную.
Мы укрыли окошко решёткою.
Помянули её бесполезную
И залили, как водится, водкою.
И ушли переулками шаткими,
Растекаясь долинами низкими,
Где сороки трещат демократками
И дворняжки глядят коммунистками.
* * *
Метель мела. А женщина всё шла
по белу свету, и сама бела,
и белый пар от губ её струился,
и улетал всё выше, в облака,
и любовался ею свысока
и белым снегом в небе становился.
И падал вниз, и землю укрывал
нежнейшим из нежнейших покрывал,
баюкал так, что пушка не разбудит.
Метель мела. Но женщина всё шла.
И жизнь была тревожна и светла.
Была и есть.
Была.
И есть.
И будет.
На даче
Когда ты входишь в этот дом,
внимая голосам
чужих людей, живущих в нем,
играющим часам,
кровавым пляскам комаров,
кастрюлям на огне,
и дешевизне громких слов
и яблоням в окне;
когда ты входишь в этот сад,
склоняющийся над,
вникая в музыку цикад
и в ранний листопад,
и в этот сумеречный грим
акации в саду,
ты этот мир как древний Рим
приветствуешь в бреду
и пьёшь, как старое вино,
и дождь, и сад, и гром,
и в растворенное окно
порхаешь мотыльком.
Молчат часы. Ползёт паук,
и тень его светла.
И дольше века длится… звук
разбитого стекла...
Николаю Рубцову
Заберите меня, гуси-лебеди,
На закате пропавшего дня,
В тихом клёкоте/трепете/лепете
Заберите на небо меня.
Я устал, я отстал, мне б опомниться,
Мне б очиститься от шелухи.
Красным солнцем пылает околица
И кричат из огня петухи.
Я давно уж не чаял спасения,
Но разбужен ночным соловьём.
И пресветлый огонь вознесения
Разгорается в сердце моём.
Рваный лист на полуночной площади,
Трепещу в ожиданье чудес.
Попрощайтесь со мной, люди-лошади,
Я ушёл, я взлетел, я исчез.
Над берёзами, вязами, клёнами,
По наитию иль колдовству,
Очарован глазами зелёными,
Я по синему небу плыву…
Петру Тодоровскому
Послевоенный дворик с патефоном.
На лавке инвалид с аккордеоном
в футболочке с эмблемой ЦДКА.
Одновременно танцы и тоска.
Вскипает ностальгией Риорита.
Две женщины, Адель и Маргарита,
В обнимку то ли пляшут, то ли плачут
И тёмной тенью смерть над ними скачет.
У тёти Ады сын под Сталинградом
Разорван в клочья вражеским снарядом.
У тёти Риты дочка под Игаркой
Растерзана гулаговской овчаркой.
Плывёт над Пресней Russisch-jüdisch вальс.
Клеймят ботинки старые асфальт.
Уж полночь. В темноте белеют платья.
Не разойтись, не разомкнуть объятья.
А в их глазах такая тишина…
И никогда не кончится война.
* * *
Соблазны тают белоснежками,
Зудят созвездья комарья,
И подрастают сыроежками
Мои продрогшие друзья.
Глотнув холодного и синего
Пространства, догоняя мысль,
И я расту, как подосиновик –
Хоть вкривь да вкось, но всё же ввысь.
В усталый день откуда брошены
Навстречу зыбкой синеве? –
Хорошие, мы все хорошие,
Проросшие и непроросшие,
Запутавшиеся в траве.
Нас время, как грибник, уверенно
Срезает в самую жару,
Оставив лишь стихотворения,
Чернеющие на ветру.
Сорняки
Мы растём, здоровые, как римляне,
Страшные в зелёном большинстве.
Кто назвал нас непотребным именем?
Умник, не запутайся в траве!
Мать-природа, мы – хитросплетения
Страсти, злости, жизни и грызни.
Бойтесь нас, культурные растения, –
Пропадёте, слабые, в тени!
Ползают под нами змеи гадкие,
Лапки наши лезут в небеса.
Соки, ядовитые и сладкие,
Заполняют наши телеса.
В драке с чудаками-чистоплюями
Лишь один исход, всегда простой:
Все леса и пашни завоюем мы
Нашей пустотой и густотой!
Вдаль распространимся, ввысь расселимся!
Поглотим, проглотим, заметём!
Родина, спасибо, что ты ценишь нас! –
Мы растём, растём, растём, растём!
* * *
Ты не поверишь, дорогая, но в тебе
Воскресают все женщины, бывшие в моей судьбе.
Все мои бывшие, меня любившие и неполюбившие,
Все, мною брошенные, снегом запорошенные,
Пахотой запаханные, суетой затраханные,
Все мои любимые, в сердце моём живые,
И особенно – роковые.
Они говорят со мной, я теряюсь в их голосах,
Я путаюсь в их волосах, путаюсь в их телесах,
Путаюсь в их чудесах,
Может, потому что я частично уже на небесах?
Может, мы уже ангелы? И летим по небесной Англии?
Или мы демоны? Йоко-Оны и Джоно-Ленноны?
От облака к облаку, от песенки к песенке
Вверх по чудесной лесенке? Вниз по прелестной лесенке?
Что там вверху припрятано? Что там внизу схоронено?
Память – белыми пятнами. Совесть – крылами вороньими.
Признаки – ускоряются, призраки – растворяются.
След их во тьме теряется.
След их во тьме теряется.
И – посреди высоты,
пустоты, тишины, красоты –
Есть только я и ты.
Есть только я и ты.
* * *
Я сижу на какой-то скамейке в каком-то городе в какой-то стране.
Я не помню, как меня зовут. Вспомните обо мне.
Я не вижу, не слышу, не чувствую ни наяву ни во сне.
Я наверно на дне в глубине в тишине на слоне
Или просто лежу красивый на первой германской войне.
Посмотрите на фотокарточку. Вспомните обо мне.
«Говорите. Перезвоните. Я отсутствую. Я на Луне».
Запрокиньте у неба голову. Вспомните обо мне.
Это я пролетаю голубем в маленьком вашем окне.
Это я проплываю парусом на волне.
Да, я парус. Лечу над Припятью в медленном, плавном сне.
Загрузитесь, отчальте, выпейте – и вспомните обо мне.
* * *
Я – очень длинная река.
Я к вам теку издалека,
То извиваясь, то резвясь,
То забываясь, то смеясь,
То водопадами струясь.
Я – ваша жизнь, я – ваша связь.
Я – полноводная река.
Во мне гуляют облака,
И звёзды светятся во мне,
И раки топчутся на дне,
И рыбы в тишине ночной
Ныряют молча за Луной.
Я – очень древняя река.
Я к вам плыву изглубока,
Из сна, из сказки, из лубка,
И затонувшие века
Плывут со мной, живут со мной
Моею жизнью неземной.
Я помню всё, я знаю всех,
И бабий плач, и детский смех,
И взмахи резкие пловца,
И холод в глотке мертвеца.
И кости старых кораблей
Покоятся в воде моей.
В моей воде, в моей крови
Смолкает музыка любви,
И каждый звук, и крик, и стон
Впадает в сон, безмолвный сон.
Плывут столетия во мне…
В моей крови… в моей волне…
* * *
когда-то я стану стихами
и музыкой стану
и те кто меня не любили
кривляться устанут
устанут прочтут улыбнутся
и даже поплачут
и тоже стихами очнутся
а как же иначе
а те кто со мной разделяли
и радость и горе
сольются со мною ручьями
в небесное море
и там среди солнечной бухты
сплетём наши руки
мы буквы мы чёрные буквы
да белые звуки