Письма с Белого моря
I.
Дорогая, наконец-то добрался до места.
Трое суток в пути – устал как сволочь.
Ощущаю себя как на чужой свадьбе невестой
Не знаю с чего начать, впору хоть звать на помощь.
Погода прелестна.
Пора обустраивать быт. Развёл костёр.
Достал котелок из кладовки, сажу оттёр.
Сижу, хлебаю свой суп. Из московских припасов.
Смотрю, как лихой мошкодёр на своём баркасе
Тянет травы склизкий ком из морских глубин.
Я здесь один. Представляешь? Совсем один.
К чему и стремился. Дом наш стоит, как стоял.
Слегка покосился. Построили новый причал.
Я ещё не входил в эту дверь, сидел во дворе за столом.
Я пытался с ним вслух говорить, как когда-то, но дом
Молчал.
II.
Мы входим в жизнь, как входят в эту воду:
Зажав в горсти скукожившийся срам,
Глядя по сторонам –
Не видно ли народу?
И опускаясь под воду по плечи.
Напротив – остров. Звать его – Овечий.
Хотя овец там сроду не паслось,
Но были вырубки. Британец деловит –
Всё зрит насквозь.
Теперь там лес стоит.
Да ямы от заброшенных колодцев.
Дёрн шведский, иван-чай да колокольцев
Извечный звон. Как, впрочем, и везде.
Пловец ныряет. Волны по воде
Как кольца.
III.
Ты знаешь, я прожить хотел давно
Остаток дней у северного моря.
С судьбой не споря
Уйти на дно.
Зарыться в ил, как древний полихет,
Течение воды теченью лет
Предпочитать. Замкнуть спираль сезонов
В единый, прожитый уже однажды круг.
Зевать до звона.
И однажды, вдруг
Окрестность оглядев, понять, что одинок.
Один как перст. Что времени поток
Их всех унёс – друзей, подруг, знакомых,
И в тот же миг услышать телефона
Звонок.
IV.
– Привет. Я так и знал, что это ты.
– Ну как дела?
– Молитвами твоими. Как прежде, не у дел.
Вокруг полно воды.
– Ты похудел.
(Воде, водой, вода…)
– Оно не мудрено. Я мало ел.
На жидких общепитовских харчах
Не разлетишься. Правда, не зачах –
Скорей наоборот – окреп. На лодке, что твой боцман,
Хожу на острова. Махаю топором.
Хожу с ведром к колодцу.
Грею дом.
Как видишь, жизнь бурлит (как мы с тобой
Когда-то – помнишь? – этой же тропой
Ходили вдоль реки из Запони в деревню?
Так я сейчас иду – ты слышишь? – и деревья…)
Отбой.
V.
Всё призраки вокруг – стоят сплошной стеною.
Глаза закрою – вижу лица, лица… и слышу их слова.
Открою – море.
В море – острова.
Хожу, держа себя за горло, чтоб не вскрикнуть.
Нет, не дано, похоже, мне привыкнуть
К их появлениям за каждым поворотом:
Свернёшь за угол – там уже стоит
С раскрытым ротом.
«Здрасьте» говорит.
И ты, и ты, вдруг явишься, как странно,
Как прежде – нелюбима, но желанна,
И, сжав гортань искусанной рукой,
Я, подавившись собственной слюной,
Вдруг выдохну: «О, Анна!
Анна… Анна…»
VI.
Ты хочешь, расскажу тебе о них? Об островах?
Вон там, гляди, Шишигин. Самый дальний.
Он копотью пропах –
Пожар случайный.
За ним, отсюда не видать, есть Сосновец.
А тот, соседний, представляешь? – Еловец.
Фантазия тут, видно, подвела
И грубого помора, и карела.
Хоть флора там одна –
Не в этом дело.
Вот ближе – тот Кривой. А рядом с ним – Высокий.
Левей – Высоконький (опять полёт убогий
Фантазии у местных моряков). Но что тебе и мне!
Овечий я уже упоминал. В другом письме.
Ей-богу.
VII.
Анастасия, Анна, Ольга, Света, Лиза,
Наталия, Татьяна, дальше – сумрак.
Кто был когда-то близок,
Словно умер.
А я остался. Я перебираю их имена, их лица представляю
И их тела. И в памяти моей они как будто оживают,
И говорят со мною. Я хожу взад и вперёд по глинистой грунтовке
И с ними говорю. И их слова мне сосны передают на собственный манер
В своей трактовке.
И на свой размер.
Густеют сумерки. Темнеет лес. По лесу разносится сорочий хай, и эхо
Его приумножает. Меж деревьев становится видна луны прореха.
Бреду через тайгу, словно в бреду. Багульник, сфагнум, заросли черники.
Хрустит валежник. Вашим голосам ночной таёжный шёпот многоликий
Уже едва ль помеха.
VIII.
В столовой нынче благодать — не то что в прошлый
Приезд, сто лет назад. Полно свободных мест.
Народ, который есть, расселся у окошек.
Чего-то ест.
Скучают официантки. Подбегают к вошедшему,
Ведут скорей за стол. Ничто здесь о прошедшем ему
Не говорит. Меню – хоть падай, хоть стой. Супы, закуски,
И выпить есть чего, и в кошельке не пусто. Попса течёт из ящика рекой.
У барышень, как в театре, юбки узки.
Жевачка за щекой.
А за окном у нас – расстрельных ям нарыто по всей тайге, сколько хватает взора.
Гуляя по костям, на них вор вору читает отпущение грехов. За ним вся свора –
Паяцы, стрелочники и марионетки – глумится над скелетами погибших.
Бред заразителен. И на столах салфетки – цветов российского, поди ж ты,
Триколора.
IX.
Сосед зачем-то стал со мной на «ты».
Хоть я не приглашал. На брудершафт не пили.
Да ничего и нет, кроме воды,
В моей бутыли.
По шесть раз за ночь бегая в сортир,
Я думаю о том, что этот мир
Не так уж плох. Удобства во дворе –
Конечно, минус. Но хотя бы ночи
Сейчас светлы, как небо на заре.
Что надо возвращаться (многоточье).
Что вспять отлив не обернёшь, и хватит гнаться
За прошлым, и что надо утешаться
Своей порой глухого листопада,
Что стоило уйти, но всё же надо
И возвращаться.
X.
Мы скоро увидимся. Рада? Ты знаешь, я тоже.
Я сижу на камнях, смотрю на морскую природу.
Пахнет гнилью отлива. Можно в уме умножить
Часы на слова, канувшие в эту воду.
Что получится? Произведение слов на время, на воду, на небо и дым из печки
Ты знаешь, я понял внезапно, что стал ничьим. Не твоим, не временным, а вечным.
На переднем плане я нарисую, пожалуй, лодку.
В лодке – пусто, но капает с вёсел вода.
Почти темно уже, где-то поют про красотку.
Небо синеет. Всходит на небе луна.
Кольца от капель расходятся по воде,
Я сижу над водой, и в сумерках кажется мне,
Что каждая капля летит как будто до дна.
Поверхность воды не видна.
И ещё мне кажется, что нету на свете слова
И времени нет. Вот капнула капля, и снова
Тишина.
Чтение двенадцати Евангелий
А. Л.
Мне снился сон. Сгущался небосвод
Гуашевой вечерней синевою.
Издалека, через пространство вод,
Явилась ты, чтоб рядом встать со мною.
Пел звонкий хор. Тянулись облака
За синий горизонт волной рябою.
Я знал и видел – ты была глуха,
Но был мой слух тобой удвоен.
«Беги, беги несытыя души», –
Пел хор высоко. Голоса срывались.
Хор замер. В ослепительной тиши
Мне зрение твоё досталось.
Народ и клир склонялись перед Ним,
Шло чтение о Гефсиманском саде.
Твой шёпот стал дыханием моим
В молении Его о малом стаде.
Я видел в перекрестии окна
Асфальта глянец и воды теченье,
Я видел свет жаровни и Петра
Отчаянное отреченье.
Я видел тех двоих и зал суда.
Твоя душа металась между ними.
Кто ты? И что есть истина? Тогда
Твои сомненья сделались моими.
Был суд свершён. Его ведут на казнь
Во внешний мрак, за городскую стену.
Моя ладонь с твоей рукой слилась,
И кровь твоя в мои проникла вены.
Сон истекал. Разбойник мудрый в рай
Стремился, как стремятся к пробуждению.
И я шептал во сне – не отпускай, –
В твоём лице ища себе спасенья.
За чтением день страшный иссякал,
Стемнело в храме. Мать над телом воет.
Отверзся гроб в проёме тёмных скал
И твой покой субботним стал покоем.
Закончили. Народ под тихий вой
Тянулся к выходу. Я знал, что не успею
Тебя запомнить. Но ты стала мной,
И с памятью слилась моею.
Храм опустел. В приделе ни души.
Ты удалилась. Мир во мраке тонет.
Лишь в бронзе две свечи, как две судьбы,
Зажатые в одной ладони.
Родосские стансы
I.
Катит по морю зыбка
Волна,
Волна,
Раскачала мой остров
До дна,
До дна.
Погоняет бог мёртвых
Волну волной,
И ложится к ногам прибой.
Погоняет бог мёртвых
Строку
Строкой,
Взял я дочь у него
На постой,
На постой.
И ложится покорно
К строке строка
Вязью умершего языка.
И ложится поспешно
В руке
Рука,
Пока есть ещё время
Пока,
Пока.
На ничьём берегу,
На краю времён
Тку твоих хоровод имён.
II.
На ничьём берегу
Ничей,
Ничей,
Стал бог пригоршней серых
Камней,
Камней.
В мостовой перетёртой
Его алтарь
Крошкой каменной вбит встарь.
В мостовой перетёртой
Звенит,
Звенит
Отзвук мёртвых шагов и
Копыт,
Копыт.
В каждом камне, как в капельке
Янтаря,
Отразился бог мёртвых. А зря.
В каждом камне видений
Полным
Полно.
Камнем память ныряет
На дно,
На дно.
И таращится рыбой
Из-под воды.
На крутом берегу – ты.
III.
На крутом берегу
Мел
Бел.
Иностранец в руинах
Стал
Смел.
Чужеземцев ряженая
Толпа
Вытанцовывает гопака.
Чужеземцев кружится
Рой,
Рой,
Каждый город себе тянет
Мой,
Мой.
На цветных лоскутах
Иудей и эллин
Держат вместе кабак один.
На цветных лоскутах
Налетай!
Налетай!
Шелестит суета
Птичьих стай,
Птичьих стай.
И в поспешном, ларёшном, лотошном
Переливе торгуется с прошлым.
IV.
В переулке лотошном
И турок,
И грек
Доживают упрямо
Каждый свой
Век.
Оба смуглы, чернявы, гортанны,
И ведут себя, в общем, на равных.
Раньше храм здесь стоял –
Чего нет,
Того нет.
Там, где храм был теперь
Минарет,
Минарет.
Но – наставшего века примета –
Муэдзин не поёт с минарета
В переулке лотошном
Века,
Века.
Стала камня порода
Не та,
Не та.
Выясняешь, свернувши
За угол, —
Мрамор нынче не бел стал, а смугл.
V.
Выясняешь, свернувши,
Что нет
Угла,
Что, куда ни сверни, всё
Вода,
Вода.
И солёной водой
Набухает глаз
От обилия водных масс.
И солёной водой
Волна,
Волна
Город сносит в прибой
Дочиста,
Дочиста.
Крестоносцев, османов, колосса,
Знак ответа и знак вопроса.
Остаюсь я один лишь
С тобой,
С тобой.
Мёртвый бог тает в дымке
Над
Головой.
И везёт самолёт
За одним другой
Чужеземцев на берег мой.
Автопортрет
Жизнь продолжается, хотим мы или нет,
Но все взыскательней глядят в глаза потомки.
Я нарисую свой автопортрет,
Смеющийся над этой гранью тонкой,
Что отделит моей души потёмки
От дивных дней счастливых наших лет.
Словарь времён моих уже почти прочтён,
Любое слово – непроизносимо.
Что жизнь моя? Что плеск моих имён?
Что я тебе, что ты мне – всё едино!
Наш день перевалил за середину
И опалил полуденным огнём.
А мы рисуем дивную картину –
Автопортрет у бездны, на весу,
В последний срок, в двенадцатом часу
Мы смеха эхом заполняем дом старинный.
В счастливый час темнеющих теней,
В исходе лет, в закат неумолимый,
Под бой курантов – длинный, длинный, длинный,
В счастливейший из всех счастливых дней.
Старение. Простая благодать…
Старение. Простая благодать
Полночной слабости, когда все тихо в доме,
Когда уснули дети, внуки, жёны внуков,
И правнуков приплод, раскинув руки,
Весь милый, беспокойный, долгий род
Спит вперемешку – деды, дети, кроме
Её одной. А ей одной – не спать,
Не спать, не спать, не спится, мочи нету
Сомкнуть глаза, с собой наедине.
О, одиночество, – карету бы, карету!
Да нет, не спится, явью – как во сне
В её барсучьей старческой норе –
Виденья детства, длинной залы, света,
Стоящего в узорчатом окне.
Опять явятся милые живые –
О, наваждение, кошмар, в который раз
Встают из-за предела – вы ли, вы ли?
Как восемьдесят лет тому назад –
Вас позабыли правнуки – вас, вас!
Вас нету больше, вы давно в могиле,
Да в памяти моей, в моих глазах,
В моих глазницах мутных – ваше зренье,
В моих остывших венах – ваша кровь,
И чем слабее глаз, тем память злее,
И прошлые обиды вновь и вновь
Являет мне с настойчивым терпеньем.
Вот фотография. На ней десяток лиц.
Обскура, магний, вспышка, отпечаток.
Так отпечатан в памяти начаток
В печать ещё не вышедших страниц.
Кто помнит вас? И я уже не помню.
Вот дед Семён. Вот дядя Моисей.
Вот некто безымянный, но по сей
Момент живущий в памяти знакомый.
Племянник чьей-то тётки, без затей,
Хоть и впоследствии служил в четвёртой конной
Иль в первой? Кто их, к чёрту, разберёт...
Зелёные, то белые, махновцы,
Красновцы, красные, узнать бы наперёд,
Чей флаг вывешивать... Народ? Народ – что овцы.
Народ безмолвствовал, на то он и народ.
Не рассказать – никто не станет слушать.
Что этим? Тьфу. Одна воткнула в уши
Наушники, другой всегда спешит.
А мы с тобою, милый друг Петруша,
В Ориенбургской крепостной тиши
Готовимся к осаде. Здесь есть Пушкин.
Зашёл однажды да навек остался.
Вот мне б тот век, да мне иной достался:
Бомбёжки, зарево, спасите наши души…
Ах, няня, что ж, сполна наполним кружки,
Пой няня, пой, за упокой души!
Спой, няня, мне, как за морем синица
Тихонько коротала птичий век,
Как с коромыслом поутру девица
Спускалась на речной песчаный брег.
Сейчас сказали б: берег. Повезло ж ей
И с веком, и с рекой. Дай мне напиться
Из решета моих угасших дней –
Напиться ненависти. Дай мне, дай мне, дай мне
Не исчерпать течения её!
Не прорастёт забвения быльё
На пахоте моей обиды давней.
У, ненавистный! Ненависть сильней
Твоей могилы, и мечтать не смей,
Что смерть твоя несёт тебе спасенье!
Что? Вновь ты здесь? Всю душу истоптал...
И сорок лет спустя мне нет покоя,
Но я не сплю, не сплю, и в своём бденьи
Я снисхождением тебя не удостою –
Ни дня, когда ты в этот дом попал,
Ни знак судьбы, ни провиденье злое,
Ни случай, тот, что нас с тобой связал.
Я всем чужая здесь. Мне все здесь равно чужды.
Все ждут моей лишь смерти. Что ж, дождётесь.
Уже недолго. Мне не будет нужды
В цветах, в речах, в слезах, что вы прольёте
Неискренно и наспех, и помчитесь
Скорее накрывать столы, салаты кушать,
Воспоминанья смешивать с вином…
Ну что же, ешьте, пейте, но учтите –
Мне ваша скорбь в говяжьем заливном
Противна и смешна. Не стану слушать
С расчётом не ко времени речей
О том, сколь я была вам всем бесценна,
И сколь вы без меня осиротели.
Я среди вас всегда была ничьей,
Я заживо была взята к вам пленной,
И пленной оставалась в этом теле,
И в этом веке, в этом доме, с этим –
Чьё имя было отзвуком того,
Иного имени, кто предо мной в ответе,
Что на мгновенье подменил его.
Что ждёт меня за гранью бытия?
Старею я – уж тело стало в тягость,
Как в тягость Парке труд её шитья.
Ну что ж, терпи, труда осталось малость,
Я долее не утружу тебя.
Не верю в ад. Не верю в рай, не верю.
Всё врут попы. Видала я всех этих,
Что бьют поклоны, крестятся, целуют
Всё что ни попадя, пьют горькую, звереют,
Рвут глотки, каются, все в праведники метят,
И в рай гуртом пролезть желают всуе.
Беспомощные, злые лицедеи!
Вы зря кривляетесь, слова ваши – что ветер,
Вы сами их талдычите впустую,
И сами им не верите. Не те ли
Бездарные актёры, что на сцене
Вещали о божественной любви,
Переодевшись, грим сняв еле-еле,
С хоругвями громить евреев шли?
Ад – памяти моей набрякший плод.
Ад – горечь неисчерпанной обиды.
А вы, беспамятные, жить так не смогли бы,
Как я живу уже который год.
О, слабость подлая дряхлеющего тела!
Весь на виду приватный обиход.
О, как отгородиться б я хотела
От вас стеной, чтоб больше не зависеть
От вашей памяти, в которой нет мне места,
От ваших ссор, обид, уловок лисьих,
От вашей суеты, от вашей лени,
От вежливости вашей бессловесной,
И если рай ваш есть – он мне не нужен,
И если ад и есть – я в нём давно,
Но мне в воспоминаниях дано
Увидеть рай, что выше, чище, глубже,
Чем всё, что во мне видеть вам дано.
Ведь рай и ад – внутри, а не снаружи:
Вот символ моей веры неуклюжей.
Я вижу детство. Пол. Полоску света
У двери кухни в тёмном коридоре,
Смех взрослых. Голоса. Звук скрипки где-то.
Рояль. Шопен. Мазурка в ре-миноре.
А в кухне кур попался сдуру в ощип.
А в темноте шуршит газетой мышь.
И, по стене ведя рукой, малыш
Идёт на звук, на свет, на жизнь, наощупь.
Малыш тот – я. Мне здесь лет пять иль шесть.
Я не успела людям надоесть,
И люди меня больше привечали,
Должно быть, по неведенью – вначале.
Покой вещей есть памяти мерило.
Тогда, чтоб позвонить в дверной звонок,
Влезать мне приходилось на перила
И, мелкой дрожью неокрепших ног
Дрожание руки уравновесив,
Тянуться к кнопке в крашеной стене,
И пел звонок, трезвоня обо мне,
И восхищался собственным известьем.
Полвека минуло. Случайно я опять
Неволей оказалась в том же доме.
Взялась было ступени сосчитать,
Но сколько быть должно их – нет, не помню.
Не узнаю ни дома, ни людей,
Ни этажа, ни двери, ни квартиры.
Но током – прикасание ногтей
К дряхлеющим, расшатанным перилам.
Прошла вся жизнь – Москва, семья, война,
Работа, дети, радости, печали,
Дом тоже повидал всего сполна:
Его бомбили, жгли, в него стреляли,
Он еле жив, но вот – он сохранил
Иных времён дословную цитату:
Свидетельство расшатанных перил
О росте девочки, что здесь жила когда-то.
И кнопочка в исписанной стене
Хранила память о моей семье.
Должно быть, вот вещей предназначенье –
Лелеять голос давнего мгновенья,
И через много лет – опять, опять
Неповторимость эхом повторять.
Последняя любовь – как отголосок
Заката в бересте седых берёз,
Как отзвук, что над миром эхо носит,
Что ветер мне под старость лет донёс
И положил у моего порога.
Что мнилось и звалось, что не сбылось,
Что чаяла дурёха-недотрога
В подвальной коммуналке, меж пелёнок, –
Любви всесовершенной, разделённой,
Единства душ, родства дыханья, глаз
Соединенья, удвоенья слуха...
Та-та-та-та! Твоих шагов виденье
Дом пробудило в мой закатный час.
Что было не дано, то я, старуха,
Обманом у судьбы взяла добычей;
Что вымолить я не сумела в дар –
То создала сама, создавши внука.
Его черты, повадки, голос птичий,
Улыбку его глаз, ладоней жар –
В нём отразила я свои виденья,
Свою семью, себя саму – иную,
Он наш, ростовский, видно без сомненья:
Вот – Тодины глаза! Вот – пальцы Вени!
Я целовала их, его целуя,
Его любовь себе присвоив – я
Искала повторения себя,
В своей судьбе ища судьбу чужую.
Живых – любите. Мёртвые не имут
Ни срама, ни почёта, ни любви.
Любите недолюбленных – такими,
Как их сейчас и здесь застали вы.
Любите искалеченных – так трудно
Любить невидимое, прошлое, живое
В судьбою пережёванном огрызке.
Любите – любящих. Любить чужих – пустое.
Так трудно быть любимым, нужным, близким,
Так трудно нежным быть... Любовь – ярмо такое...
Сколь многих я обременила им,
Скольких обременила я собою –
Крадя любовь и требуя любви,
Что не была отпущена судьбою,
Но спит младенцем в старческой крови.
Я девочка. Я в коридоре тёмном
Крадусь на цыпочках, держась рукой за стену.
Босые ступни холодит паркет вощёный,
Из кухни пахнет завтрашним бульоном,
Там Эльзочка с него снимает пену.
Я в зал парадный дверь приоткрываю
И – свет в глаза. И время – не беда,
Здесь все – мои. Здесь музыка играет.
И мама у рояля – навсегда.
© Дмитрий Казьмин, 2020.
© 45-я параллель, 2020.