Дмитрий
Казарин

В потаённом саду

В потаённом саду

круглый год распускаются почки.

Вешний запах цветенья

царит в потаённом саду.

В том саду навсегда

все мы – чьи-то сыночки и дочки,

все мы – братья и сёстры

по совести и по стыду.

В потаённом саду

под мерцающей веткой берёзы

так легко засыпать

на шершавых ладонях отца.

В потаённом саду

так сладки наши детские слёзы,

наши вечные слёзы

мы там не стираем с лица.

Если бы я был богатым

Если бы я был богатым,

я не стал бы ждать получку,

и жены своей получку

пятый месяц бы не ждал.

Я с долгами расплатился б

и пошел … по магазинам!

Ведь с богатством не сравнится

скромный мамин пенсион.

Если бы я был богатым,

я купил бы дочке туфли.

Впрочем, что за мелочь – туфли?

Взял бы ей велосипед!

Как на троне трехколёсном

восседала б моя Дашка.

А крутить педали можно

даже вовсе без туфлей.

Если бы я был богатым,

то жене купил бы лифчик.

Впрочем, на фига ей лифчик?

Платье ей бы я купил.

Ослепительное платье.

На груди – глубокий вырез.

У моей жены Ларисы

грудь уж больно хороша.

Если бы я был богатым,

маме я купил бы тапки.

Обязательно бы тапки

маме новые купил.

Чтобы в новых мягких тапках

было ей шагать удобно

узнавать на нашей почте:

скоро ль пенсию дадут?

Мой дед

В образованье был сплошной пробел.

Крестьянин. Руки, как коряги.

Расписываться даже не умел.

Он просто крест поставил

                                        на рейхстаге.

* * *

«Мы не умеем подавать калекам.

Какой-то стыд отводит нам глаза…»

Так я писал пятнадцать лет назад,

но всё проходит. Время – лучший лекарь.

Мои глаза не ведают стыда,

хоть и не чёрств я сердцем, господа.

Зажав последний рублик деревянный,

миную строй просящих подаянье

спокойно, будто бы на мне – броня.

И только отмечает взгляд усталый,

что в том строю есть промежуток малый.

Быть может, это место – для меня.

* * *

Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.

На дармовых харчах и так ты растолстела.

Ещё мой скудный ум на выдумку горазд,

а много ль даст тебе моё худое тело?

Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.

Не в этих кирзачах приду сюда я снова.

Тебе привычны плач и вопиющих глас,

а что ответишь ты на матерное слово?

Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.

Ведь мы с тобой родня по плоти и по крови…

Не чавкай, как свинья. Прощай на этот раз.

Я смертное себе ещё не приготовил.

* * *

Оттолкнув затвор и раму,

под давлением бойка

норовила пуля замуж,

выбирала жениха.

Был жених беспечен, молод,

он не думал, не гадал,

что в открытом чистом поле

ждёт его такой удар.

А вокруг природа пела

и весной дышал простор.

Только пуля не хотела

оставаться холостой.

Пуля замуж выходила,

от волненья горяча,

И любовь свою дарила

ниже левого плеча.

* * *

Р.Ш.

Проходила ночью Смерть

по моей избе.

Я проснулся посмотреть:

«Кто там? Что тебе?»

Заглянула мне в глаза

и сказала:

                «Мить,

затупилася коса.

Надо б починить».

Вот стою, наждак кручу.

Смерть расселась в кресле.

Всю косу на нет сточу,

не порежусь если.

Рассказ бабушки

– Беда одна не ходит,

это верно…

В сорок втором

погиб на фронте мой,

а через месяц после похоронки

из пятерых оставшихся детей

Надежда – старшая,

шестнадцать лет,

невеста,

помощница –

от менингита умерла…

На кладбище её похоронила

за три рубля

тогдашними деньгами

и деревянный справила ей крест…

Могилку долго я не навещала,

едва хватало силы на живых.

Поди-ка, четверых поставь на ноги!

Когда ж пришла,

креста не отыскала.

Видать, пошёл кому-то на дрова,

зима тогда была у нас суровой…

Теперь, как на могилки прихожу,

ищу примерно, где её,

и плачу.

Реквием

– Раскинулось море широко,

и волны бегут за кормой…

Приснились мне токарь Серёга

и Виктор Андреич – сварной.

Серёга по этому миру

с лицом почерневшим ходил.

И фрезеровал и сверлил он,

и шпонки под паз доводил.

Способности были для роста,

но в штате лишь третий разряд.

И кости его на погосте

четвёртый уже не узрят.

Он был разведён. Алименты

платил на двоих пацанов.

За лучшие в жизни моменты

останемся мы без штанов.

Но миру невидимы слёзы

в прищуренных наших глазах.

Он помер от туберкулёза,

и водка была, как слеза…

А Виктор Андреич…  Да что там!

Давай, разливай эту муть.

Помянем…  Эх, рижские шпроты

не лучше, чем килька. Ничуть.

Третий поезд

«Пошарь, хозяйка, под заплатою,

да не жалей своих рублей, –

гадалка в мае сорок пятого

гадала бабушке моей. –

Ты заплети косу до пояса

и платье новое надень.

Твой муж вернётся третьим поездом.

А третий поезд – через день».

Под неказистой старой сливою,

что очень кстати расцвела,

стояли бабушка счастливая

и дети – меньше мал мала.

Они стояли, взявшись за руки,

они таращили глаза.

А слива расточала запахи,

и с неба падала слеза…

Вот здесь в семейной нашей повести

я резко открываю дверь:

«Он не вернётся третьим поездом!

Не верь ей, бабушка, не верь!

Нет у гадалки этой совести».

И я кричу через года:

«Он не вернётся третьим поездом!

Он не вернется никогда!»

«Ну что ты расшумелся, лапушка?

Конечно, не вернется он.

Но той гадалке ваша бабушка

шлёт самый искренний поклон.

Что смотришь, как на сумасшедшую?

Поклон ей низкий от меня».

И с расстановкою, неспешно так:

«Мы были счастливы три дня».

* * *

Хрупкий сон разбивает выстрел.

Очень близко. За ним – другой.

И вся жизнь твоя быстро-быстро

с колокольчиком под дугой

вскачь несётся перед глазами.

Врут, что в гибели есть восторг.

Распластавшись под образами:

«Боже, - думаешь, - Ну за что?»

А когда стрельба затихает,

встанешь призраком у окна:

«Слава Господу, запятая.

То «братки» шалят, не война».

Утро вечера мудренее.

Над Отчизной солнце встаёт.

Жизнь добра. Тепла батарея.

Канарейка в клетке поёт.

Четвертинка чёрного

Четвертинка чёрного,

точно ночь, черна.

На четыре стороны,

эх, судьба одна.

Вышел в поле чистое,

руку небу выставил,

помолился истово:

«Вытяни со дна».

Осветил ладонь его

месяц молодой:

«Ну чего долдонишь ты,

что пуста ладонь?

Для того, блоха моя,

дни твои постны,

чтобы мог со славою

ты за дело правое

со своей оравою

в землю лечь костьми».

Четвертинка чёрного,

точно ночь, черна.

Под крылом у ворона,

эх, не спит страна.

Семеро на лавочках

просят сладких пряничков,

а отец их – Ванечка

чистит пулемёт.

* * *

Этот дом с виноградником и огородом,

где родился я сорок тому назад,

мы его продали через полгода

после смерти отца…

                            А ещё был сад.

Ну не сад, а так, несколько деревьев,

но и их обработать – надобно сил.

Сливы, вишни и персик – редкость в то время.

Первый раз у нас он плодоносил.

И последний. Под тяжестью урожая

раздвоился ствол его до самой земли,

и плоды зелёные на этой земле лежали

и уже дозреть не могли…

А в комнате, откуда беру начало,

в потолок был ввинчен стальной крючок.

На него вешали зыбку, и мама её качала,

чтобы не приходил ночами серый волчок.

Но он приходил, и я горько плакал.

Тогда папа быстро шел в чулан за ружьём,

дедушка брал вилы, бабушка – скалку,

мама в ладоши била,

                               и волк не лез на рожон…

Дедушка давно похоронен на Старом,

бабушка и папа на Новом лежат.

То, что от продажи дома осталось,

в 92-м Сбербанк слизал.

Мама постарела, не поёт больше песен,

их теперь жена моя дочке поёт.

Не забыть бы, поставить на даче

                              подпорки под персик,

обещает быть урожайным год.

* * *

«… и смешаем там язык их так,

чтобы один не понимал речи другого».

Бытие 11:7

– Я узнал тебя, кореш родной, 

Хоть при тачке ты нынче и башлях.

Мы с тобою в бригаде одной

вавилонскую строили башню.

Помнишь, вместе месили раствор

знаменитой совковой лопатой?

Как тогда торопил нас «бугор»,

в совершенстве владеющий матом!..

Горы золота нам обещал,

отрабатывал горловые…

А потом вроде трест обнищал,

и строительство остановили…

С той поры что-то мне не везёт.

Ты же знаешь, пахать я умею.

Вот и грузят на тех, кто везет,

да с зарплатой мудрят что-то, змеи.

Ты-то как? Вижу сам – с ветерком!

Иномарка. Прикид. Не зазнался?

Что воротишь лицо? Не зна-ко-ом?..

Извини, брат, видать обознался…