Все стихи Дмитрия Евсеева
* * *
«Элегия» Массне. Шёл снег.
И белая печаль
являла сквозь века –
величие души, летящей в облака,
величие дорог без края и конца,
величие тревог...
«Элегия» Массне. Шёл снег.
И знал он наперёд –
бессмысленность обид и суетность забот,
бессмысленность души, утратившей печаль.
Шёл снег.
«Элегия» Массне. Элегия во сне.
А жаль.
* * *
А может быть, мы все однополчане?
...Ребята засыпают на топчане.
Наш караул, готовый встать «в ружьё»,
отцовским домом в снах своих живёт.
Бормочет, что-то вспомнилось, наверно.
...А корабли уже спешат в Каперну.
И паруса, отлитые из ветра,
пылают между небом и водой
и крика ждут:
– Он! Он! Совсем такой!
...На смену! – Заряжаю автомат.
Остатки сна уходят виновато.
– Вы досмотрите за меня, ребята.
Расскажете, когда вернусь назад.
А может быть, мы все однополчане,
и время разлучило нас случайно?
Александру Грину
Это ветры Прибалтики пляшут
над лесом заснеженным,
и стволы вековые трещат
над январской пургой.
В караульном тулупе
оловянный солдатик
вдоль колючки протопал,
смешной и нагой.
Уж судьба одарила!
Монетой на паперти
неожиданно звякнули чудеса.
Только в городе нет
ни таблички, ни памятника,
что отсюда к Ассоли
плывут паруса.
Этот город застыл над рекою Великой
с измордованной верой в тепло и добро.
Шла зима. Её кто-то окликнул.
И она рассыпала серебро.
Бегущая…
I. Adagio cantabile
Ты скользишь по воде, как по травам –
а травы колышутся ветром.
Ты скользишь по воде, как по небу звезда –
а звезда в этом августе тленна.
Как движенья легки, когда ноги касаются пены –
эта пена всего лишь тропинка на Млечном Пути.
Плавным взмахом руки ты прощаешь,
прощаешься и пропадаешь.
Пропадаешь средь волн, среди неба,
в середине этой строки...
II. Allegro
В пурпурном закате – отражение осени.
Её виноградников, клёнов, цветов.
А днём то же небо в сияющей просини
от ясности ласки и ясности слов.
Но ты убегаешь по склонам обветренным.
Тебя не догонит сухая листва.
И вьется полотнище ткани набедренной.
И гордо закинута голова.
Куда ты?!
Как птица из рук моих бережных.
Вот точкою скрылась в бездонности дня.
И только тепло твоё, как и обещано,
в ладонях оставила
для меня.
III. Andante
...Ты создал этот мир, и уселись доверчиво птицы на плечи.
Но не каждому выпало счастье прожить наизусть.
Лишь тому всё едино – что вечер, что вечность –
кто сумеет в мгновенье вместить
ликованье, надежду и грусть.
* * *
Андрею Вознесенскому
Буквы А, нанизанные на ось,
создают анфиладу
…или крик о помощи?
Так же одиноко и немощно
выглядят башенные краны,
несмотря на то
что они, как соборы,
устремлены в небо.
* * *
В час непогоды
молнии бьют тех,
кто выше –
кто выше духом
или выше плотью.
Кто послабей,
уходят под защиту
крыши,
дверь закрывая плотно,
и тем свой долг исполнив.
В час непогоды
молнии бьют тех,
кто выше –
кто выше духом
или выше молний.
* * *
Всё, начиная с рисунков наскальных
до Геродота и далее –
это всего лишь догадки и сплетни ,
как ни печально.
То, что мы учим, зубря,
от усердья потея –
только гипотезы, предположения
или же козни злодея.
Так вам напомнят о бренности мира,
с долей иронии,
вечно торчащие из-под портьеры
ноги Полония.
Точно лишь то, что на Оссе,
рядом с Олимпом,
издавна пляшут две дочери Зевса –
Нужда и Молитва.
Гёте и Кристина
Вечер спускается в Веймар,
дождь обнимая за плечи.
Путь освещают свечи.
В Веймар спускается вечер.
Щека на руке засыпает –
ей сладко дарить тепло.
И время не замечают,
а время уже истекло.
В окно полумрак отступает.
В синюю даль окна.
Утро. Дождливо в Веймаре.
И музыка чуть слышна.
Девяностые
Мы, временно побеждённые...
Марк Блок – Люсьену Февру
Франция. 10 мая 1941
Оставаться людьми
среди нечисти, крови и спеси.
Оставаться собой
среди злобы, обмана и тьмы,
зная всё наперёд
из простых и доверчивых песен,
разрываясь
меж зовом души и судьбой.
Время плесени.
Сырость. Промозглая сырость.
Правда, мальчик у Бредбери
верит, что солнце взойдёт.
Дай-то бог,
чтобы так и случилось.
И поклон ему
тех, кто живёт
и от тех, кто умрёт.
Но остаться людьми,
зная всё наперёд
из простых и доверчивых песен.
Но остаться собой,
разрываясь
меж зовом души и судьбой.
* * *
Дождь вышел в двери дома моего,
нахмурил брови и надвинул кепку,
потом взглянул на небо
и пошёл.
Друзьям моим…
…прекрасные гнёзда давно улетевших птиц
Георг Лихтенберг
Публичка – в девичестве «Карлы Марлы».
Камин да скрипучая лестница.
Каталог на втором этаже,
а на первом, при вечных запретах,
прокуренные туалеты.
И внутренний дворик, вечером с подсветом,
с импрессионистским приветом при этом.
При этом в коридоре –
сонеты Эредиа,
«Мой Париж» Эренбурга,
французские рондо,
выглянувшие
из приоткрытых дверей
редкого фонда.
От настольной лампы круг белого света,
в который вплетается странный венок
из Бальмонта и Хикмета.
* * *
Федерико Гарсиа Лорке
За горизонтом солнце расстреляли,
и пала ночь израненной на землю.
Там, среди плача горького по свету,
печальные сидели палачи –
как мало пуль им выдали сегодня.
* * *
Как бесценно то, что ты есть на Земле.
Вот шаги в коридоре.
Вот звякнул замок.
Вот ты вышла.
Вот двери закрылись.
...Если ты помнишь, Овидий, последний свой пир у Руфина,
может быть, вспомнишь раба, подносившего чаши?
Ты ещё весел и путь свой далёкий не знаешь.
Я же заметил, как некто стремительно вышел из зала.
Он так спешил, подгоняемый в спину доносом,
что чуть не сбил двух матрон, разгулявшихся вволю.
Так он спешил донести, что ты знаешь об Августе нечто.
Нечто... что знает весь Рим.
Но вот открывается дверь.
Ты вернулась.
Тихо звякнул замок.
Потом шаги в коридоре.
* * *
Майе Плисецкой
Как кричат эти руки и плечи,
эти ноги скользящие в танце, –
плачет лебедь в тоске человеческой,
умирающий лебедь Сен-Санса.
Кто стрелял в тебя зло и напрасно?
Страсть к курку – какой жуткий каприз.
Если смерть твоя так прекрасна,
то какой же должна быть жизнь?
* * *
Когда вечером у огня
собираются эти три женщины –
о чём говорят они?
Урда – богиня прошлого,
Верданди – богиня настоящего,
Скулда – богиня будущего.
* * *
Лист оранжевого цвета –
символ канувшего лета.
Па-де-де. Па-де-труа.
Кружат теплые ветра.
Кружат. Кружат.
А под утро
вдруг завьюжит
снеговей.
Даже осени не снилось
столько белых листьев.
Стылость
и молчанье
вдоль заснеженных полей.
Опоздавшая снежинка
серебриста и хрупка,
словно скляница разбилась
в облаках.
* * *
Жене Фридману
Лицедействуйте! Спешите!
На глазах у всех свершите
всё, что хочет видеть зритель,
ну, чего бы ни желал.
Лицедействуйте! Спешите!
Расскажите! Расскажите!
Всё как есть на самом деле –
кто был прав,
а кто неправ.
Но закончился спектакль.
Гаснет рампа.
Дали свет.
Разболелись ваши раны или нет?
Как там жизнь – удалась или просчёт?
Только дети говорят:
– А ещё...?
Неизвестный художник
Не в автобусных окнах вижу тебя, а в багете.
Мимо Клода Моне в зал притихшие люди войдут.
Будут долго смотреть. В это время на свете
будут только они, только взгляд твой и дрожь возле губ.
– До свидания... До завтра...
Автобус уходит пыля.
Ничего, что напишут: «Неизвестный художник».
Ты-то знаешь, что это был я.
Нефертити
(в ритме самбы)
Что бы там ни говорили
ацтеки и ассирийцы,
болгары и буры,
валлоны и валлийцы,
греки и гагаузы,
даки и друзы,
евреи и египтяне,
занде и зулу,
индейцы и индусы,
карелы и карены,
лаосцы и литовцы,
майя и мавры,
немцы и ненцы,
овамбо и оджибве,
персы и парсы,
рамо и ремо,
сибо и сиу,
тхо и тринидадцы,
узбеки и удины,
фиджийцы и финны,
ха и хакасы,
цзино и цзинпо,
чоко и чочо,
шина и шона,
эвенки и эскимосы,
юан и юкагиры,
якуты и ямайцы.
О чём бы они ни говорили,
сегодня в полдень, –
кто-то из них
обязательно назовёт это имя:
«Прекрасная женщина идёт».
Памяти Публия Овидия Назона
Сумрак спрятал улыбку твою, оставляя нечётким лицо.
Тишина. Только шелест воды из клепсидры.
Скоро смена. Кончаются иды.
Жизнь смыкает своё кольцо.
Ветер плащ развернул, как крыло.
Не взлететь – парки нить обрывают.
Но мне чудится, кто-то читает:
«...оставляя нечётким лицо».
«Пассажирка»
Анджею Мунку
Погас экран, и зрители уходят.
Не с середины фильма – обратите внимание.
И даже не после слова «КОНЕЦ»,
ибо конца быть не может.
Одним не хватит жизни, чтоб забыть,
другим, чтобы понять,
почувствовать,
как ты мечешься,
обнажённая, среди ночи,
облапанная прожекторами,
белая
и одинокая,
как изолятор на колючей проволоке...
* * *
Сусанне Арабкерцевой
Поговорили…
Три горсти земли опустили.
Почтили…
Букеты поникли –
им время пришло увядать.
А старцы как встали,
так и остались стоять.
* * *
Жене Дольнику – учителю и другу
за его беспощадную доброжелательность
Помянем умерших… Пока мы живы.
Пока мы живы – им очень трудно будет умереть.
Обрывки встреч, улыбок, расставаний –
вся эта кутерьма дневная,
как хвост кометы, тянется за каждым.
Так запросто, легко и беззаботно.
Обрывки встреч, улыбок, расставаний.
До них теперь невыносимо далеко.
Помянем умерших… Пока мы живы.
Пока мы живы – им очень трудно будет умереть.
Прелюдия. Allegretto con estatico
И вечер наступил, свечами озарённый.
Волшебники умерят пыл. Утихнут голоса.
Пройдет секунда тишины, и дирижер смущённый
на волю выпустит всё то, чем дышат небеса.
* * *
Прижавшись лбом к стеклу,
сквозь капли на стекле,
пытаюсь рассмотреть размытые сюжеты
начала осени
и тех остатков лета, которые прощаются уже.
Осенний танец ветра и дождя
смешал заборы, двери и фасады.
До первых холодов, до первых снегопадов,
до неподвижного безмолвья декабря.
Романс
Не торопись. Не пей вино.
Пусть подождёт печаль в бокале.
Не торопись. Пока ещё
глаза и губы не устали.
Хмельным огнём не заменить
ни волшебство, ни восхищенье.
Когда царит сердцебиенье.
Мольба. Опять мольба. Моленье.
Всё об одном –
любить... любить...
Не торопись. Не пей вино.
Пусть подождёт печаль в бокале.
Не торопись. Пока ещё
глаза и губы не устали.
Рондо
Найти бы, но не телом, а душой.
И ликовать и сердцем, и глазами,
и слышать, как звеня колоколами,
разносится:
– Спасибо, дорогой!
Прижаться бы не телом, а душой.
Прижаться бы и чувствовать губами,
как трепетно, не пользуясь словами,
ты говоришь:
– Спасибо, дорогой!
Остаться бы не телом, а душой
чтоб пронеслось над снегом и веками
предсмертное:
– Спасибо… дорогой…
Соncerto piccolo
(для валторн и скрипок)
С. Х. Арабкерцеву
Сверкая в солнечных лучах,
звучат валторны.
Им стало эхо отвечать,
искрясь в повторах.
И скрипки, медленно начав
in moderato,
уйдут на forte
и опав
взлетят обратно.
И вновь паденье.
И опять звучат валторны.
И так призывно прозвучат,
так гордо,
что удивленье и восторг
вдруг сдавят горло.
… а скрипки, не зная об этом,
стремятся валторны догнать,
о чём возвещают победно,
на forte взлетая опять.
Финал. Andante piano ma marcato
И вечер наступил,
свечами озарённый.
Волшебники умерят пыл.
Утихнут голоса.
Пройдет секунда тишины,
и дирижер смущённый
на волю выпустит всё то,
чем дышат небеса.
Часть вторая. Scherzo un poco agitato
…И нагая, и стройная женщина
одиноко танцует под ливнем…
Иржи Шотола
Холодно, милая, не простудитесь.
А впрочем…
Ей не грозит прозаический насморк души.
Пусть это дождь.
Она пляшет и щедро хохочет.
Холод ночной эту женщину не устрашит.
А нагота от завистниц и сплетников спрятана
в запах сирени и трав,
в запах сирени и трав…
Только её одиночество
спрятать нельзя,
не солгав.
Часть первая. Andante furioso
Жажда жгучим желаньем жестоких,
прежних, ждущих пробуждения жрецов,
желтым жирафом множит ожоги
с монотонной яростью уставших жнецов.
Зноем зрелым зримая злоба
забвенье зовущая зелёной зарей,
не даст мне услышать чудного зова
рыжеволосой и неземной.
Икарийскими играми изнывают идолы.
Идиоты иссушают иррациональный мозг.
Интерес к индульгенциям вряд ли вырастет –
счастье безумцев в бессилии розг.
Но красным кокосом, кружащей керамикой
круглые кудри кричат кораблём.
Кто Вы? Куда Вы зовёте?
Маленькие, белые руки плывут за окном.
Часть третья. Adagio assai
Простуженным осенним днём,
чуть-чуть охрипшими словами
откроешь дверь –
и мы вдвоём.
И больше никого
над нами.
Над нами
больше никого.
Лишь мы вдвоём.
Открыта дверь
чуть-чуть охрипшими словами
простуженным осенним днём.