* * *
Девушка с удочками
на звёздном опрокинутом плоту
закинула волосы-лесы в мои объятия, в мои глаза.
Шумят колесницы листьев и витражные голоса
далёких стрельчатых мыслей.
Откуда у тебя это лёгкое дыхание, моя девочка?
Мы лежим нагие на террасе (старое ватное одеяло),
и мошки лёгкого винного перегара
ластятся, облепляют моё лицо.
Город безымянно покоится, как обручальное кольцо
на дне старинной чернильницы.
Над нами шевелится фрагмент склонившегося каштана,
и ночь трещит по швам мелких звёзд,
и луна, словно просроченный пакет с молоком,
вздулась, упругая, грозит вот-вот разорваться.
Откуда эта нескладная грация?
Эта лунная долина с мерцающими ляжками и кошками?
Что бы ты ни делала – готовила борщ, рожала дочку,
мыла свою машину – суккуб в джинсовых шортах, –
всё ты делаешь с лёгкостью неописуемой,
порхаешь стрекозой по минному полю,
перелетаешь с цветка на цветок,
с сапога мёртвого солдата
на треснувший от спелости арбуз.
(А как ты играючи окончила вуз?)
И всё в тебе вращается, танцует и скользит,
вальсирующие пузырьки
несутся вверх – сквозь носоглотку, –
к зелёной свободе разбойничьих глаз.
Я хватаюсь за тебя, как тонущий за соломинку
в потном океане глупых тел и ныряющих бензопил,
а игривая девчонка подает руку Голиафу: держись.
И звонко смеётся.
Дьявольская беспечная лёгкость,
свеча танцует под натянутым лезвием гильотины,
и сквозняк ползёт по спине, как едва ощутимый паук ноктюрна.
Я вжимаюсь в тебя всеми астральными телами,
а ты мокрой змеёй скользишь вдоль меня.
Откуда в тебе эта хитрая сладость?
Постой, ты куда?
Я подбрасывал мышеловки в огонь.
Думал поймать тебя, поймать пламя.
Грозно махал дубиной перед ветреным лицом,
зыбким, как отзвуки осени.
И – спустя годы – я поднимаюсь на восьмой этаж
(сломался лифт) и ощущаю небольшую одышку.
Где же наше лёгкое дыхание, моя девочка?
Где наших летних ночей
сгущённая, сверкающая в неге плеть?
Тишина рисует на стекле человечка.
И берёза в лунном свечении
забрасывает саму себя в небеса,
полные звёзд, как в рыбацкую сеть.
* * *
Да, люблю я осень! Люблю я писать про это лисье,
трагическое, разбойничье нагромождение гениев.
Из каждой лужи сквозит зазеркалье,
как последние капли во флаконе Poison.
Наглые белки в парках,
словно вертикальные рыжие ящерицы,
отбрасывают пушистые хвосты
и собираются в наэлектризованные стаи,
а потом набрасываются на прохожих,
не знающих «очей очарованья».
С деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные
миллионами несостоявшихся поэтов... Кто им Гомер?
Сколько этих матовых бульков разнеслось по поверхности?
Осень как восемь,
только со сточенным клювом. Ближе к семи
над площадью и вождём сгущается рыбья стальная синева.
Вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в Листа,
пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.
Но где же герой нашего времени?
Выйди за разум и жди. Он приедет вечером,
пропахший октябрём, кострами и псиной,
на высоком коне, состоящем из Есенина,
святой печени и пятен родимых.
Будет много музыки. Страшной музыки. Бах. Он сдирает кожу
с твоей души, как со спелого персика.
А мы поставим капельницы
с настоящим кагором и лёгкой мелкокалиберной грустью.
Или томлянку из листьев.
* * *
С утра всё небо заполонил Микеланджело облаков,
и в мраморной глыбе созревающего дождя
легко разглядеть зёрна будущих статуй Давидов
или асбестовых девушек с винтажными зонтами птиц.
Я иду домой по переулку Чёрной Кошки (привет Николо!),
иду по времени, как паук по чужой паутине.
По автомобильной дороге рассыпан песок –
пятнами, пятнами, отпечатками от больших лап –
это крался зверь песочных часов, похожий на коричневую рысь
с лапами-конусами. И душа замирает...
Ты чувствуешь, сейчас произойдёт небольшое чудо.
Из-за угла выбегают три девочки, друг за другом,
все разного роста и возраста от большего к меньшему.
Это линейка развития «девочки разумной» в картинках –
от неуклюжей обезьянки с золотистыми кудрями
до наглой ехидной бестии с пластинами на зубах.
И это чудо длится меньше мгновения.
Мгновенья – ограда из зубов (привет Гомеру!).
Но лучистое нечто успевает
протиснуться из одного мира в другой, перебежать
из вагона в вагон электрички напротив.
Так истина сбегает из одной реальности в другую,
а принцесса, накинув мастерку «Пума», спешит
со скучного бала на пиратский фрегат
«Летучий Сентябрь».
* * *
Любопытно посмотреть на себя
со стороны, с точки зрения смерти. В этом и есть
наша сила и слабость. Мы бессмертны. Пузырьки Я
стремятся к поверхности времени, лопаясь
и приклеиваясь к стенам, к сонетам, к бурым водорослям.
Мы патологически не умеем умирать.
И когда моя жизнь разлетится на тысячи замшевых «ч»
(«что?» – «зачем?» – «почему?»),
я, возможно, смогу наблюдать свои похороны из твоей
уютной души. И я неловко брошу сухой брикет земли
на собственный гроб твоей нежной рукой, ненаглядная N.
Так мы бросали блестящие монеты в фонтан Треви,
чтобы вернуться. Помнишь? Как потом глубокой ночью
сонные уборщики водным пылесосом собирали
монеты со дна? Вспомни это, чтобы вернуться однажды
жарким летним вечером в скромный отель
недалеко от пьяцца ди Спанья...
* * *
Как же я оказался на чердаке?
Вот картонный ящик с грецкими орехами –
я зачерпываю пригоршню плодов
и высыпаю их обратно, словно крошечные черепки.
И смотрю сквозь окно на дождливое недружелюбное небо,
небо похоже на мрачного полицейского,
вызывающе жуёт зубочистки деревьев,
надвинуло козырёк горизонта на самые глаза.
Что я здесь делаю?
Прислоняюсь лбом к холодному, точно стетоскоп, стеклу
и с жадностью созерцаю
кусок ещё тёплого, ещё не отброшенного мира,
как ящерица, которая решила оглянуться на свой любимый хвостик,
прежде чем нажать на рычаг,
сократить необходимые мышцы. Реальность, прощай!
Что же я здесь делаю?
Медленно дотрагиваюсь языком до холодного стекла –
стекло горькое на вкус,
за годы пропиталось лунным светом.
Вот так устроена волшебная лампа Аладдина.
Но что я здесь делаю?
Время снежинками отслаивается от меня, перхоть судьбы.
Я чувствую, как превращаюсь в воспоминание,
прошедшее застывает, словно холодец.
И бабочка, не испытав полёта,
вновь становится беспомощной куколкой,
узор морщится на крыльях и сворачивается, подобно вееру.
Ещё мгновение – и ничего, ничего не останется,
кроме отпечатка прохлады на лбу,
лунная горечь во рту и пряный запах орехов.
* * *
Ну и резанула же – кривыми ножами
идея возвращения.
Иероглиф чернильной боли на молоке
медленно расползается по темени.
Кто-то прошёлся вальвулотомом по клапану сердца.
Вернуться? К тебе? Невозможное – возможно? Да ну его к чёрту!
Так трощит скрипку подбородком безумный музыкант,
так удивлённый стекольщик
сдавливает пальцами перерезанную вену,
но музыка пробивается – толчками, сгустками, овалами.
Маэстро, смертельно простуженный временем,
отхаркивает на ноты мелких красных улиток без панцирей.
Голые деревья валятся в ряд под натиском ветра –
валится шеренга из костяшек домино.
Идея вернуться к тебе торчит между лопаток,
как шпага тореадора.
Вибрирует тяжёлой уродливой струной.
Стоит ли возвращаться?
Идти сквозь паутину прошедшего,
выставив пятерню и сощурив глаза?
Может, и не существует никаких возвращений?
То, что вчера было блюдом со слезами влюблённых,
сегодня – банальность, салициловая кислота.
Я никогда не вернусь – но мысленно делал это не раз,
обвязавшись верёвкой – уходил в буран невозможного,
верёвка натягивалась, скрипели колки тысячи скрипок,
предательски тонко визжал стальной трос буксира.
Может, не стоит тревожить призраков и богов?
Не стоит возвращаться? Возвращение –
ностальгия котлеты по говяжьим ляжкам и травяной благодати.
Каждый третий здесь инопланетянин.
Плотник Иосиф,
построй мне деревянный вертолёт, чтобы смог я вернуться –
инкогнито. На несколько минут:
пролететь над замершими в дивных позах днями –
над спящими прозрачными младенцами,
а внутри младенцев цветочным роями
кружатся, беснуются души миров,
утраченных навеки.
* * *
Ветка легонько бьётся в окно.
Равномерное постукивание вязальных спиц.
Звуки сливаются в оглушительное волшебство тишины –
тишина на фоне мелкого шума, как девушка,
что вышла из моря, – она по-русалочьи ловко отряхивает волосы,
выжимает их и кладёт себе на плечо, как солдат мушкет.
И я беру девушку за руку – доверчивая и нежная –
и иду вместе с ней по парку, усыпанному звуками
(шапка Мономаха тишины утопает в драгоценных каменьях).
Монета падает на асфальт,
воздух царапает чирк зажжённой спички,
и где-то вдалеке позвякивают кастаньеты трамвая.
Слепой человек на скамейке причмокивает губами –
его глаза-улитки ввалились внутрь, а рядом с ним
терпеливо сидит женщина, прямая и плоская,
как дева на иконе, и держит его за руку.
И сосны неподвижны в небесах, точно скалы. Так тихо,
что слышен скрип крошечных челюстей белок на соснах.
Тишина – это дорога из другого мира.
Фундаментальная стезя богов, проложенная через
музицирующий бедлам человечества.
В тишине мы зрим вечную сюрреальную толчею
и шествие слоновьих идей, образов, призраков.
Отодвинь бахромчатую ковбойскую завесу ноября.
И прислушайся к тишине... Это всё,
что останется от тебя.
* * *
А мы вдвоём встречаем рассвет.
И город-тореадор, раненный чуть выше паха,
ползёт по серой пыли дорог, оставляя за собой
потёки разлитого кофе, вина и мочи.
Прозревающие улицы невинно дыбятся,
как детёныши великана, продольно и гулко
нежатся в каменных распашонках.
Бутылка креплёного – и табурет вылетает
из-под босых, сучащих ног мира.
Мы вместе только вторую неделю. Секрет
влюблённости в том,
чтобы как можно больше и глубже
ввести параллельных игл и катетеров в душу.
Так гадюка в террариуме
не съедает полюбившуюся мышь – всех ест, но её
не трогает. Уже вторую неделю…
Свежий воздух внезапен, как заяц.
Первый троллейбус
на кругу разминает тазобедренные суставы.
Наш разговор прост и прекрасен,
точно кошка лениво прошлась по клавишам рояля
необязательным невозможным этюдом.
Звуки собственных голосов
наблюдаем издалека – сверкающие конструкции,
мост через озеро в Мичигане. Благодаря
этой ночи я встретил судьбу. Судьба
взглянула мне в глаза смеющимся парабеллумом.
И я понял: больше медлить нельзя.
И смёл с доски все фигуры, кроме ферзя и дамки.
Пришло время рисковать на рисовой бумаге
зарисовками простуды, отроков, молебна, Гертруды
в жёлто-синих воскресных тонах.
* * *
...или вот – наша остановка – для крабьих объятий
и длинных, как лёд, лобызаний. Вполне неприличных.
Теперь сей разграбленный саркофаг не воодушевляет.
И самозваные фараоны пьют пиво,
как невинные черви, извиваются смехом
сквозь древнедетский мат.
Сидят на скамейке.
Помнишь, девочка, как мы медленно, самозабвенно
пропитывались закатом,
золотые скумбрии в необъятном аквариуме?
Кувшины, отлитые по форме ювенальных тел,
затопляло морковным соком.
И проносилась лёгкая дрожь в холке – словно Бог
соизволил почесать нас за ушком. Щекотно.
Сейчас смотрю на закат
длинным, театральным взглядом пылающих трирем.
Дегустирую дивный бархатистый цвет. Глинтвейн
Бога. Прихожу в себя
и вновь отправляюсь на поиски.
С расцарапанным планшетом,
с птичьим гнездом, переполненным скорлупой.
* * *
Вагон метро качается, как метроном кошмара.
Берлинская стена из лиц и искривлённых взглядов.
Вот базальтовая женщина в очках. Что ей сегодня снилось?
От этого зависит судьба целой планеты.
Неужели она третья лишняя в самодостаточном мире?
Посторонняя насквозь, с мигренью и страстью к белому шоколаду?
Жизнь непоправимо стареет и теряет каштаны.
У вселенной опускаются руки с фломастерами –
все миллиарды, всё летит к черту в тартарары!
Неужели в спектр радуги не входит цвет
её карих настороженных глаз? Кто-то выдрал
провод из кабеля человечества – авось никто не заметит.
Я смотрю на неё и чувствую –
что-то в мире идёт не так. Логика эгоиста мечет бисер,
но я не свинья разумная – бери выше!
Она – один из каратов алмаза, смысла моей жизни.
Без неё вчерашний день развалится на куски,
как халабуда бродяги под ливнем. Без неё
строки растекутся растаявшим мороженым.
А она по-носорожьи прямо смотрит в меня,
инстинктивно прижимает сумку к бедру,
где кошелёк и ключи от дома. От иного мира.
И вся планета безнадёжно кишит бабочками Брэдбери,
полыхает людьми Брэдбери, как в немом кино.
И лик мира меняется ежесекундно, ежеминутно, ежечасно,
точно его нещадно бьют током, танком, танку.
* * *
Ты смотришь на меня.
Зелёный звериный взгляд
обволакивает меня,
заводит меня,
как запах кирзовых сапог заводит молодую овчарку.
Твои чуть приоткрытые губы –
последнее, что я увижу в своей жизни сегодня:
розовый пищевод изнутри питона.
Ты кошка, сексуальная кошка
умостилась на моём животе.
И так вытягивать по-кошачьи ногу
можешь только ты,
эротическое кунг-фу,
связки и сухожилия натянуты, точно эспандер.
Там, где у ангела растут крылья,
у тебя расстёгивается французский лифчик.
Что, в общем, и отличает тебя от ангела.
Стараюсь писать о тебе
и не соскользнуть за ту грань,
где блестит и мертвеет мускулистая пустыня похоти.
Твоё тело – нежная пустыня, наблюдаемая с высоты
самолётного полёта
(пересыпать из ладони в ладонь
нежный песок твоей кожи
я могу до утра).
Вот караван маленьких родинок,
вот оазис бритой подмышки в серых лучах рассвета,
минареты сосков
или лики Будды, высеченные в камне,
и призрачный город богов среди раздвинутых скал.
Я целую твоё тело.
Я фанатик-муравей в нирване
среди вкусных запчастей для бабочек и стрекоз.
О слепая грудь Мадонны,
вечно ждущая губ младенца…
И мои губы репетируют великое действо,
а ты с любопытством смотришь в меня –
в слегка волосатое мускулистое зеркало,
умеющее интересно врать.
© Дмитрий Близнюк, 2012-2014.
© 45-я параллель, 2014.