Дмитрий
Близнюк

* * *

ты живёшь во мне.

и каждое утро подходишь к глазам

изнутри моей головы, точно к французским окнам –

чистое литое стекло разлито до самых пят,

и ты потягиваешься на цыпочках и смотришь

на едва шевелящийся зеленью водопад

нового дня,

оставаясь собою.

смотришь на знакомо незнакомый мир after-dinosaurs,

на просыпающийся в сиреневых камушках город...

я подарил тебе яркую каплю бессмертия,

впустил тебя хищной неясытью

в красный лес своего сердца...

когда-то

я целовал тебя, всасывал сладкий дымок

из глиняных рожков твоей груди,

поглощал солоноватую суть

полупрозрачных ключиц и шеи,

приминал пальцами муаровое свечение

на лопатках;

я осязал твоё сознание –

точно пушистый одуванчик в руке –

и оставалось только нежно подуть тебе в глаза,

чтобы ты распушилась по спальне,

медленно закружилась тысячей и одной

ласковой лебяжьей иглой...

а потом мы засыпали, хрестоматийно обнявшись;

иногда я вздрагивал в полусне, точно холодильник,

и ты нежно гладила меня по загривку.

наша жилистая от множества проводов квартира

нуждалась в ремонте, словно бедный факир –

в новой корзине для змей-танцовщиц.

и не было у нас ни золотых рыб, ни синего моря –

лишь монументальный вид из окна

наподобие... (удалено модератором)

я был ребёнком внутри корабля,

а ты была моим таинственным морем.

я боролся с дневным светом – лучами твоей свечи.

никто из нас не хотел уступать,

никто не хотел сдаваться,

проигрывать обжигающей темноте,

разрастающейся между нами.

я шептал «выкл»,

но твоя любовь мягко сияла.

ты исподволь становилась частью меня,

победоносно вкладывалась в мой мозг,

как лезвие – в перочинный нож.

как ребро, переросшее Адама...

любимая,

я стал заложником полезных привычек,

меня с годами поражает вселенский голод:

все, кого я запоминаю, становятся мною.

вот так мы находим продолжение души

в бесценном камушке, найденном на берегу моря,

в женщине, идее, дереве на горе,

в теореме, триреме, тереме,

в деревенской глуши, в дебрях науки,

в бессмертных, мерцающих садах искусства,

в крохотной тёплой ладошке внука...

держи меня, соломинка, держи...

* * *

осеннее пасмурное утро;

фонари, точно жирафы, тихо бродят в тумане,

косые сгустки теней вздрагивают

за деревьями – это плотва прошедшей ночи

запуталась в водорослях во время отлива.

пахнет палёным войлоком и подгнившими сливами;

осень, тонкокостная, дрожит –

будто жеребенок-рахит

с гнутыми ножками-ветвями.

старушка тащит тележку с яблоками.

иные листья ещё рдеют – цвета желчи с кровью.

внезапно срывается мелкий дождь,

сотни призраков трут мокрые ветки ладонями,

добывая туман.

две студентки укрылись от измороси в беседке;

курят, бережно кормят друг друга кусочками шоколада,

словно птицы окающих птенцов – червячками,

лишь бы не размазать на губах помаду.

а захмелевший дворник Ефим грустит у подъезда,

скучает по отчему яблоневому саду;

но не пройдёт и месяца,

как явится чистокровная зима,

и глянешь – с утра уже снегопад бредёт за окном,

точно сказочный единорог,

и его жалят белые слепни,

а он нервно отмахивается позёмкой-хвостом...

* * *

где заканчиваешься ты и начинаюсь я?

видела, как китайская стена упирается в море?

а куда исчезает твой мир?

серый хрусталь тишины в этих комнатах

впитал наши голоса, сохранил нас,

будто живых саламандр внутри шара

с мокрыми камнями и отрезком ручья.

сколько ещё любви и жизни спрятано в этих шарах?

сколько этих волшебных шаров позади нас,

будто пузырьки бессмертия, вьются и беснуются

вдоль времени-пуповины, вне смерти?

а как ты грациозно выходила из моря –

высвобождалась из пышного платья волн,

простирающегося до самого горизонта,

сияя соблазном, разглаживая волосы…

а дальше вырисовывался величественный Рим,

и оползни голубей Google’ились на площади,

и мраморные протезы колонн

подпирали рухнувшие небеса,

и к платанам слоновьего цвета тянулась рука, и ты,

как оса, лакомилась персиковым закатом.

и зачем вспоминаю нас, тебя вне меня?

выжимаю тёплую заварку из пакетика чая

на закисшие глаза слепой суки.

ты воруешь моё время из памяти, как подросток

мелочь у родителей из карманов пальто.

это странно, это приятно.

это грильяж истины, об него я и ломаю

молочные зубы воспоминаний,

чтобы взамен проросли коренные.

* * *

лучи красиво пронизывают прорывы в тучах,

точно кто-то светит мощным прожектором

сквозь шёлково-пепельные ребра небозавра.

и осенние листья отдают сырым арахисом,

и ветер лижет лужи, будто чеширский котяра

шершавым языком, и тут же растворяется

в величественных складках осеннего дня;

улица с наполеоновской треуголкой киоска

выходит на побеленный бедлам (боковая стена

частично разобрана на кирпичи, как в тетрисе),

а дальше строительные краны сгрудились

над бетонными литерами новостроя (н-акробаты),

строительные краны

готовы схлестнуться в жестокой схватке,

как громадные механические пауки

в громадной трёхтрилионнолитровой банке.

чувствую себя ничтожной плодожоркой

в райском саду для отсутствующих гигантов,

где каждое яблоко – величиной с Люксембург.

а по ночам звёздное небо не дает уснуть,

приподымает сон –

точно кончиком лунной шпаги марлю или вуаль.

Млечный Путь… так Бог пытался отстирать

пространство от тьмы в центрифуге Вселенной.

этот мир создавался не для нас.

и где мы бы были сейчас,

если бы не зловещая опечатка разума?..

* * *

расстеленное в саду старое ватное одеяло;

лунный чертог паукообразный

раскинулся над нами

шатром ветра,

тонко-металлической музыкой хитинового Баха

в исполнении электронного стрекота сверчков,

тишайшего чавканья, тонких шорохов –

сквозь узкие ветки яблонь и груш.

ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,

и я чувствовал себя где-то далеко-далеко

в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.

ящером задирал голову от протяжного выдоха

и упирался отуманенным взором в кусты помидоров –

кусты-джентльмены укоризненно наблюдали за нами,

облокачивались на тросточки в металлической сетке-оправе.

и детский мяч, укрывшись под скамьёй,

точно глобус с вылинявшими материками,

бормотал во сне: «Забери меня в коридор».

лунный свет притворялся спящей лисой

на поляне, заполненной

зеленовато-синими цыплятами.

—

мы занимались любовью в райском саду,

жадно дышали, сверкали тугими поршнями,

напряжёнными ногами,

будто нефтяные насосы в Техасе,

мы качали древнюю и сладкую, как чёрный мёд, тьму

из скважин звериной памяти,

и я не чувствовал боли – от её ногтей,

от досадного камушка, впившегося в лодыжку,

не ощущал растёртых коленей –

до консистенции вулканического варенья.

её тело сияло красотой и заброшенностью:

ночные пустыни, над которыми проносятся

жадные руки – своевольными буранами.

и банальный расшатанный стол под вишней

вмиг обращался под нами

в эротический трон для двоих...

—

ночной июль –

заброшенная винодельня;

всех нимф вывели отчернивателем,

как яркие пятна с тёмной блузки природы.

это ночное преступление

с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина

посреди лунного райского сада,

где каждый миг кто-то сомнамбулично пожирал кого-то.

но часть меня – щепотка – возносилась над садом

и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.

вот так время сомкнулось петлёй,

как строгий ошейник с шипами вовнутрь,

и зверь Вселенной жадно дышал –

звёздами, миллионолетьями…

* * *

Я найду тебя в иконе из трав,

в клейком шёпоте молоденьких клёнов, сквозящих на солнце.

Так и хочется спросить у вечернего мира: ты ещё здесь?

Но в ответ пахучая тишина

танцует босиком на тёплом песке,

с голубой лентой ветра в прозрачных волосах.

Или это младшая сестра тишины?

С веснушчатым тонким лицом

нащёлкивает песенку кузнечиков,

дразнит слух занозистым звуком далёкой пилы,

вздрагивает звяком собачьей цепи...

Так я сейчас в каком мире? В лучшем из невозможных?

И правый берег сознания

исподволь исчезает в электрическом тумане;

я слышу тихое мур-мур мира –

песенку беременной кошки

(изящно растеклась  по подоконнику),

прислушиваюсь к невечному, зыбкому, сиюминутному.

Так младенец в утробе

различает размазанные, будто джем, звуки музыки извне

и невпопад вздрагивает ножками,

миниатюрными кулачками.

Все эти лёгкие чувства – шестые, седьмые, восьмые –

твои, Господи, невесомые шаги.

А все мои слова – трёхтонные одноразовые якоря;

я бросаю их на немыслимую глубину,

чтобы уже никогда не поднять на поверхность...