Диана
Рыжакова

3-я Рыбинская

Тоненькая улочка, на этикетке «Рыбинская»,

цвета маренго, полосы по краям.

Замотаешься, никак не выбраться,

щиплет мороз Мыс Надежды, укоряя

трафик в оппозиции новостям.

Жизнь изменяет, пытает: «Видели?»

Всё постоянное баюшки-баю:

редкие пешеходы, редкие водители –

редкие птицы, давно в раю.

Одна она никуда не торопится,

лежит под лоснящимся воротником,

связана гладью на спицах, снится

мне – дышит неслышно, но глубоко.

Бабушка

В деревянном домике ребёнок,

Смешное ласковое дитя,

Из пелёнок чуть выросла

И уже бежит встречать

Внука, приехавшего на дачу,

А он важный такой, удачливый,

Смотрит по сторонам,

И жена его тоже там.

А она бежит, не чуя больных ног,

А она и живёт-то только из-за него,

И ждёт его, и верит в него.

Ласточка, солнышко, бабушка.

Баошичи

Изумрудный свет в старинной чаше,

сколы и трещины по краям ощупывает языком заря,

олеандры томятся в глубокой тиши, ничьи,

только ветер порывисто дышит –

это Баошичи

выплывают на берег из узких колодцев времени,

из спутанных завитков,

из плена фарфоровых облаков

выпадают,

вытягивают загорелые шеи,

распластываются на камнях,

оживают профили на камеях.

Черногория – медленная земля,

будто горячий кофе или сухое вино,

сестрица к сестрице потягивают улыбки на лицах,

каждая смотрит в своё окно, но лишь одно

нараспашку, ночью открыты ставни,

и лишь она могла бы, но так и не стала...

В Бока-Которском заливе, повесив нос,

дремлет лёгкая лодка, укачивая на руках

чешуйку, лепесток плавника.

Рыбка моя ненаглядная,

каменная моя рыбка.

Берёза

Что же ты, ангел мой, смотришь так бережно

на кружевную, прилипшую прядь?

Не Белоснежка я, не белоснежная

тропка из пустоши в каменный град.

На иссечённой, обветренной коже

сложный рисунок из пятен и дуг,

жёлтые кудри, прошедшие обжиг,

прикосновения всё ещё ждут.

Если дотронешься, если осмелишься,

хлынет вселенским потоком листва.

Девица – странница, гордая, лешая,

в серой кольчуге берёзовый стан.

Не пощади! Наступай и пророчествуй!

Память на паперти, наперечёт

светлые дни, полнолунные ночи.

Небо моё, и ещё, и ещё.

Где-то

Где-то по улицам, скроенным встарь,

Тихо ползёт утро и,

Из смолы выпекая янтарь,

Заполоняет маршруты.

Стройные пинии – зонтики в ряд

Шествуют преданно рядом,

Порабощая блуждающий взгляд

После недолгой осады.

Сонные чайки на башнях сидят,

Ждут своих правильных принцев, ‒

Пёрышко к пёрышку – гладный отряд

Твёрдых моральных принципов.

Вьётся сирень, умиляет свирель,

Сердце стучится в двери:

‒ Please wait a bit! ‒ Метрдотель

В кипенно-белой купели...

Там никогда не бывало широт

За болевым порогом.

Там проживает счастливый народ,

Благоустроенный Богом.

Дождь

Странное лето, но это за окнами, это

где-то на расстоянии строки.

Здесь в полудрёме дыханием обогреты

Латте, клубника, – выкладываю на блюдо, –

будет – не будет, любит – не любит,

не лги.

Тонкие пальцы захвачены, в мякоть повиты.

Сок или кровь запекается на ногтях?

Знаешь, за голод заплачено и забыты

все пригласительные, разосланные гостям.

Платье из ландышей в серое перешито,

в серых вуалях реют верхушки аллей,

может, увидит и перестанет резвиться,

отяжелев.

Двадцать по Цельсию вызвонят трелью из душа,

солнце за шторку зацепится, будто без сил,

он ледяной, по сезону немного уснувший, ‒

всё-таки мило, что падая не погасил

круглый светильник. Дождливое, леживое

утром забудется, в небо лети, беги,

только клубнику осталось стерпеть по живому,

так что не лги, хотя бы себе не лги.

Истерзанные деревья

Истерзанные деревья, голодные вопреки,

встречаются взглядами – ночь бессмертна –

тянут раздвоенные, тонкие языки,

впиваются в пепельно-фиолетовый –

мир распадается на куски

полнометражные, остросюжетные.

Перед рассветом

Лета омывает корни, фиксирует каждый шаг,

кажется, – вот оно утро, только встало,

стоит на длинных, вытянутых руках,

стопы упираются в облака,

не знают усталости,

справа и слева солнечная река,

ни одного берега не осталось.

Птица

Утро. Улица.

Скребут, царапаются тормоза,

Мельтешат дверцы,

Солнце в глаза, в самое сердце,

Скоро родится весна и на этом деревце,

Скоро весна подойдёт вплотную, поднимет лицо,

‒ Алло, птица, пора бы приободриться,

Никому не легко, кончилось у Господа молоко,

Птичье твоё молоко,

Смотреть на тебя – тоска, очень уж высока ветка,

Спускайся на землю, детка.

Рыбинка

Рыбинка – речка подземная,

речь течёт, пробивая в коллекторе брешь,

улица расплылась в сирени,

окна светятся, – слушает этот бред:

«Можешь не видеть, на ощупь не чувствовать,

просто знай – есть водопад, он струится,

до дна заполняет искусственный,

асфальтовый угол, кирпично-панельный край.

Можешь не верить, он у тебя под ногами,

в трубах холодных и грязных пытается жить,

можешь забыть его имя, уменьшить, забанить,

полностью изменить.

Он будет длиться в потоке диггеров,

от фабрики Динга до Страхова особняка,

рыбинкой, серенькой, глупой рыбинкой,

не предавая ни одного твоего сиреневого лепестка».

Сука любовь

Она приходит, когда не ждёшь,

Когда по сценарию мелкий дождь,

Сокольники, крестики-нолики.

Потом антракт, остывает чай,

‒ Чего не хватает то? И отчаянно

Молишься, молишься вечности,

Особенно истово вечером.

А тут с порога тебе: ‒ Ага! ‒

Носок резинового сапога,

‒ А я тебя разве трогала?

А ты сияешь, как медный таз,

Эмаль голубая потрескалась,

Какие открытые раны,

‒ Ты что ли сегодня пьяный?

Шершавые руки, пот горчит,

Голодный, обветренный рот: ‒ Молчи! ‒

И крылья: под белой майкой,

Под логотипом Найка.

Шутит, а мне совсем не до шуток,

Лицо опасно для жизни,

Стекаю по улицам мутной жижей,

В ней тонут старые миражи –

Легковоспламеняющиеся,

Многотоннажные баржи.

А на миру и смерть красна,

И как-то сама собой пишется

Самая ритмичная,

Самая головокружительная

Во вселенной весна.

Церера

В лепестках носил по океанским скверам,

гравием чернёным с ложечки кормил.

Над яремной ямкой на шнурке висела

карлица Церера – планета тьмы.

Он её берёг от пристальных и пьяных

пристаней, где корабельный сброд

согревал в ладонях скулы океана –

сакуры цветущей розовый налёт.

На неё молился, с грустью созерцая,

как она, касаясь края перемен,

угасала, илом – бледная, босая –

обводила тело, он её жалел.

Вот и сказки нет. И вздрагивал, и прятал

вздохи в бесконечный горизонт,

обнимал за шею, бережно и мятно

прорастая в приоткрытый рот.