Денис Голубицкий

Денис Голубицкий

Четвёртое измерение № 17 (473) от 11 июня 2019 года

На краю равноденствия

* * *

 

Сколько наших у города мест.

Захлебнись глубиной отпечатка.

Время – живопись и палимпсест

не единственный, впрочем. Сетчатка

 

перерезана улицей лиц,

приумножена линзами смыслов.

Я бесстрашен, и ты из цариц

не исторгнута...

Аве, Владислав.

 

Сколько в городе чуждых имён,

сколько зданий, подвергшихся пыткам.

Что душа – бледнокрылый ион,

не заметный глазам любопытным.

 

И никто никого не отверг.

Но февраль из чернильницы вылив,

улыбается мальчик-четверг,

клеть зрачка пробегая навылет.

 

* * *

 

Завтра будет самое прекрасное утро

с едва заметным ароматом тимьяна,

даже если убежит молоко тумана.

Завтра сочиню самое лучшее стихотворение.

 

Опубликую в фейсбуке или отправлю по электронной почте.

Завтра семя скажет «спасибо» почве,

завтра гумус обнимет росток по-отечески.

Начну новую книгу. Произнесу «люблю» по-гречески,

между «агапэ» и «филио» выберу «эрос».

Завтра наступит для человечества новая эра.

Ну если не для всех, то хотя бы для одного человека.

Будет выставлено на всеобщее обозрение

потрёпанное чучело века.

 

Перестану смотреть в глаза календарю,

ища в них тень лукавства.

Завтра буду не сам по себе,

а лишь тем, кем быть велит каста.

Но тут же одумаюсь: во что же я влип, ввязался?

И будет окончание ночи

торжественно объявлено работником ЗАГСа.

 

Как будто ночь и день

только что совершили расторжение брака.

Завтра будет самое прекрасное утро,

на волю вырвавшееся из барака.

 

Завтра всё станет понятным, возможным и гармоничным.

Хлеб окажется не мокрым от слёз,

а политым вареньем сливовым и земляничным.

Завтра будет самый прекрасный день и вечер,

который будет лениво тянуться,

самое невероятное утро из тех,

в которые доводилось проснуться.

 

Совершу что-нибудь легкомысленное,

возвышенное, простое,

нарушающее привычный ход вещей,

опровергающее все устои.

Стану брать уроки вокала, терпения,

фехтования и благородства.

Завтра будет утро – самое подходящее для того,

чтобы жить и лениво со сном бороться.

 

* * *

 

Припять – пересечение белого и чёрного.

Здешнее колесо действительно чёртово.

Что сказать из две тысячи восемнадцатого пытаюсь?

Припять, зачем я хлебом твоей пустоты питаюсь?

 

Припять надёжно припрятана, словно клад,

время – это и есть саркофаг, усмиривший ад.

Солью надежд не пропитанная земля,

что камертон твой произнесёт вместо «ля»?

 

Припять, позволь же к ногам твоим припасть.

Ты одичала, ты не узнала меня и открыла пасть.

Значит, придётся снова тебя приручать.

Ангел трубит, кровоточит звезда, Божья горит печать.

 

* * *

 

Разговаривать с тобою, разговеться,

расплескаться свету, речи разгореться.

Нам казалось, что остались только угли...

Мы – проказники, поставленные в угол.

 

Разговаривать с тобой, словесный гравий

ворошить легко, не осязая граней.

Ни арго, ни сленгу не давая места,

разговаривать с тобою, ночь-невеста.

 

Обнажить тебя до памяти подкожной,

до сосудистой растерянности ложной.

Разговаривать, варить в печи без соли

дёготь времени, добавку канифоли.

 

* * *

 

Отпусти меня, боль, мой любимый безжалостный хищник.

Все тебя отвергают, ни глаз, ни объятий не ищут.

Я тебе помогу, даже если никто не поможет,

но потом, не сейчас, а пока – отпусти меня всё же.

 

Ты мне кажешься женщиной, самой прекрасной на свете,

отпусти меня, боль, разорви свои прочные сети,

я не верю, что ты злонамеренна, ты до восторга желанна.

Но сегодня меня отпусти,

нам друг к другу припасть ещё рано.

 

Я хочу тебя, боль, в исступленье меня твоё тело приводит.

Но пока не держи, я тебе изменяю, отдавшись свободе.

Да, люблю тебя, боль, пусть тебя ненавидят другие до крика.

Мы ещё насладимся друг другом

до обморока, до предела, до пика.

 

* * *

 

Бывает, что сердце открыто всему, и за что бы ни брался,

становится стихотворением в ту же минуту.

Хочу попросить: повторите в концерте у Брамса

одно только место, на время унявшее смуту.

 

Мы в этом столетии в зоне особого риска.

Мы – корни дерев, ради нотной бумаги убитых.

Одно только место напомните мне, пианистка.

Игра музыкантов – и призрачный праздник, и быт их.

 

Синонимом времени если ни зала убранство,

то, может быть, стройность оркестра считать не зазорно?

Одно только место в бескрайнем концерте у Брамса.

Когда подготовлена почва, найдутся и зёрна.

 

* * *

 

Все бесценное наше у марта идёт с молотка.

Как сорвать беспардонное пиршество аукциона?

Лёд, что света прозрачней, и снег, что белей молока,

выдают по талонам, безбожно скупясь, порционно.

 

Все уснувшее наше апрель разбудить повелел.

Распорядок больничный ничем не стеснит пациента.

Нет, не компаса стрелка, но тень положения тел

указала на время, которое твёрже цемента

 

скоро станет. И значит ему, чтобы форму принять,

хватит выдержки нашей, присутствия нашего в зале.

Так в немом алфавите хранится пропавшее «ять»,

так заплаканный снег жадно ждёт, чтоб его растерзали.

 

* * *

 

Канители больничной воздам

надлежащие почести.

Невозможно гадать по годам.

Быть антонимом прочности

 

оболочке души иль самой

обнажившейся мякоти.

Пастернаку минувшей зимой

удавалось не плакать и,

 

оброненным словам вопреки,

не считаясь изменником,

каждый шаг по канату строки

завещать современникам.

 

Метафизика – книжный предел,

всё решается в действии.

Рассыпается времени мел

на краю равноденствия.

 

* * *

 

Что у марта на уме –

только спор о языке.

Свет, долги вернувший тьме,

бьётся птицею в руке.

 

Плеск ночных твоих дежурств

пледу моря шерсть прядёт.

Прошепчи: держу-держусь.

Сколько мест душа пройдёт.

 

Время медленно разрежь

жестом памяти любым.

В воду брошенная брешь.

Кроме Крыма есть ли Крым?

 

Кроме дома есть ли дом?

Сердце в музыке сокрой.

Чтобы небо билось в нём

кровью смешанной, второй.

 

* * *

 

Это не Чернобыль, а Чернебыль,

потому что небо стало чёрным.

Брезговать водой, давиться хлебом,

тут же оказаться заключённым.

 

Это не Чернобыль, а Черноболь.

Это вакханалия Системы.

Если бы не день такой, никто бы

не сумел разрушить века стены.

 

Но сломался адский позвоночник,

но упала Гидра в пропасть-реку.

Из тюрьмы, из страха этой ночью

вырваться случилось Человеку.

 

* * *

 

Кажется, что не случится больше ничего плохого.

Ясногорский ангел в помощь путешественникам многим.

Без конца и без начала по аллее Ченстоховы –

лишь к ногам Марии Панны все тревоги, все дороги.

 

Кем написана икона? Может быть, святым Лукою…

Здесь не ищут доказательств, здесь доверие бездонно.

Ангел, ты коснись печалей ясной пламенной рукою.

Сколько радости и света дарит Чёрная мадонна.

 

Будто ничего плохого точно не случится больше –

ни слепой имперской спеси, ни потопа, ни пожара.

Лишь к ногам Марии Панны в совершеннолетней Польше,

в летней Генриховой Польше, не ища другого дара.

 

* * *

 

В метро разговаривать неудобно.

Мобильный не прячет в карман мадонна:

а вдруг позвонят, чтоб сказать о сыне?

Мадонна играет на клавесине.

 

Мадонна в оркестре на первой скрипке.

Она продолжает писать постскриптум.

Она размещает посты в фейсбуке.

Как долго у сына кровили руки.

 

Как сердце у сына всю ночь кровило,

голодные души собой кормило.

В метро только рельсы и шпалы накрест.

Мадонна поёт, не молчит анапест.

 

И можно поверить пустому ямбу,

коль тело не в землю легло, не в яму.

В метро есть свои города и веси,

своё погребенье, своё «воскресе».