Преображение
Тане, жене и другу
1
Пришли письмо, чернил не экономь.
Разлукой терпкой пахнет клей столярный.
Быть может, как в Иртыш впадает Омь,
и мы впадём в соблазн эпистолярный.
Не то, чтоб осязанью вопреки
отринута бумажная морока…
Но что за город вырос у реки,
невнятный отзвук школьного урока?
Как будто в чай добавили имбирь,
стремясь от расстоянья излечиться.
На языке всё вертится: «Сибирь»,
играет, дышит, ластится, лучится.
А это жженье лёгкое во рту –
примета ожиданья и смятенья.
И строки оживают на свету,
и нежность, прихотливое растенье.
2
Преображенье леса, дальних крыш,
Озёр окрестных, обрамлявших пустошь.
Полынь и мята, щавель и спорыш…
Взметнёшься вмиг и крыльев не опустишь.
Листва берёз, как только день погас,
Совсем иным наполнилась сияньем.
И Яблочный означен будет Спас
Смородиновым кровоизлияньем.
Август 2013, деревня Преображеновка
Омской области – август 2015, Киев
* * *
Владиславу Городецкому
Истерзана душа и мостовая.
Найдут друг друга камень и праща.
– Постойте, эта улица живая! –
Прошепчет тень под складками плаща.
– Постойте… –
Гул пожарища неистов.
Лишившись слов, от боли обомлев,
Стоит в огне растерянный Владислав,
И плачет он бесслёзно, будто лев.
– А знаешь, Лешек, пуля ведь не дура!
И я тебе одуматься велю!
Ах, Дезидерий, что архитектура,
Когда здесь люди, слышишь? Лю-ди! Лю…
Не видно ран. Но помнит мостовая:
Найдут друг друга камень и праща.
– Постойте, эта улица живая! –
Одни слова – ни тени, ни плаща.
2014 – 2015
Анна
Восемь строчек до Крещатика,
Две страницы до гимназии…
Слышишь, дремлет Адриатика
В тусклом зеркале фантазии?
Кто же ты, девчонка дикая,
Царскосельская изгнанница.
То ли стала Эвридикою,
То ли птицей-бесприданницей…
Научись терпенью заново.
Вспыхни, песня отзвучавшая…
Что шептала ночь Иванова,
Колыбель твою качавшая?
Как непрочно всё, что дорого!
Юность века опалённая…
Гроздья храмов, ветви города,
Тень латыни окрылённая.
Чётки дней в ладони вечности
Бросит осень византийская.
Пламя веры, ветер верности.
Весть безмолвная софийская.
Жизни строгая грамматика.
Сны и годы вереницею.
Восемь строчек до Крещатика,
Свет над каждою страницею.
2012
* * *
Мирл Аврумовне Ягуд
(Голубицкой)
Дремлет в сосуде миро.
Пусто в осеннем храме.
Бабушку звали Мирл –
имя ловлю губами.
Девочка Мирл, девушка Мирл…
Не оскудеет мера.
Вздрогнут птенцы.
И ветер
не пощадит жилища.
Бабушки нет на свете –
имя приюта ищет.
«Бабушка Мирл,
бабушка,
бабуш…»
канули звуки в небо.
Бабушка, ты увидишь
Радугу за слезами!
То ли забылся идиш,
То ли у сердца замер.
«Мейделе Мирл, бабушка, бобе…» –
Яр отзовется Бабий.
Хрупкий рисунок мира.
Сонный сентябрь простужен.
Девочку звали Мирл –
Слышишь, зовут на ужин?
Живы остались дети,
мрак отступил смертельный.
«Мирл…» – промолвит ветер
бережный, колыбельный.
Бабушка Мирл, девочка Мирл…
Вот и уснула мирно.
2013
* * *
Гари Лайту
Лето и Яр тёзками оказались…
Если поэзия всё же возможна и после такого,
снова с плодами рифмуешь – как странно – осеннюю завязь,
и понимаешь, что «больно» – прогорклое слово.
Нет, ты не циник. Но сказано многое слишком,
речь человечья сама по себе еретична.
Улицу знаешь на память – беги к старикам и к мальчишкам,
Впрочем, едва ли экзамен ты сдашь на «отлично».
Стой! Не пиши! Это что за кощунство, ей-богу?
Ты упражняешься, будто жонглер сумасшедший…
Грузный октябрь омывает и жадно глотает дорогу.
Вот и в тебе отзывается каждый ушедший.
2015
* * *
За хлеб мой насущный,
за каждую каплю воды
спасибо скажу.
За то, что Адамовы я повторяю труды
спасибо скажу…
Пахнет в булочной уютом домашним.
Сон отступит перед нашим упорством.
Хлеб насущный не бывает вчерашним,
даже если он становится чёрствым.
Своды сумрака доступны гардинам
и кулисам измеренья иного.
Это правда, что не хлебом единым –
только в булочной об этом ни слова.
Нет, пожалуй, здесь и нужно об этом!
«Всяким словом, – говорю. – Всяким словом…»
Потому что возвращенье к основам
уготовано не только поэтам.
Пахнет в булочной уютом домашним.
Жизнь проста. Гораздо проще с годами.
Хлеб насущный не бывает вчерашним.
Всё, что будет, было прежде, в Адаме.
2008
* * *
Как настойчиво, как неотступно
дождь смывает румяна зари...
Я проснуться хочу не от стука
потревоженной ветром двери,
но от шелеста и шевеленья
крыльев света в соседнем окне.
А промокшие за ночь поленья
так растерянно стонут в огне.
Дождь исчез, но оставил улики,
и вот-вот будет пойман, злодей!
Посмотри: недотроги-улитки
перестали бояться людей.
Миновала гроза, отступила,
добродушием светится лес.
Исхудавших деревьев стропила
дотянуться хотят до небес.
Как чудесно в лесу просыпаться!
Только Богу и слову служить.
А потом – в октябре осыпаться,
оступаться – и падать. И жить.
2005
* * *
... и зацветёт миндаль,
и отяжелеет кузнечик,
и рассыплется каперс…
Книга Екклесиаста 12:5
Рассыплется каперс.
В лесу не останется листьев –
нам все это будет даровано,
если, конечно, подарком возможно считать увяданье.
И чтобы найти оправданье
такому порядку вещей и укладу подобному,
не нужно готовиться вовсе к отчету подробному.
А всё же придется, мой друг, отвечать без запинки,
какие лелеяли мысли,
зачем выбирали тропинки, ведущие Бог весть куда,
любопытства ли праздного ради.
Зачем равнодушные строки заполнили наши тетради.
А впрочем, словам не присущи людские пороки,
они на устах у пророка и сами пророки,
они по веленью Творца собираются в строки.
А мы, если толком, всерьёз разобраться,
совсем не творцы, а всего лишь, всего лишь посредники…
Рассыплется каперс,
и осени крохи последние склюем осторожно,
доверившись доброй руке.
Тогда и поймём, что наметилось устье в реке.
Сейчас это кажется нам запредельным, несбыточным.
Но есть запредельность другая,
и мы к ней приблизимся, это уж точно.
Рассыплется каперс.
Да он и сейчас рассыпается.
И все-таки утро опять и опять просыпается.
Поэтому лучше побродим с тобою легко,
и больше не будем заглядывать столь далеко.
Июнь на исходе.
Сюиты последние такты
уже отличаются тонкой и тихой протяжностью.
И слышно, как ветка – увы! – надломилась под тяжестью.
Нет, нет, не подумайте, тяжесть её не в плодах!
Она слишком долго с собою была в неладах.
А мы так спокойны, смиренны и, стало быть, счастливы.
Друг к другу внимательны, может быть даже, участливы.
Свободны настолько, что можем расстаться, не сетуя,
а всё же останемся рядом, негромко беседуя
о чём-то простом, непустом и о самом бессмысленном,
как может казаться на первый, поверхностный взгляд.
Но смысл откроется, он непременно откроется,
незримый покров благодатный раскинула Троица,
и этот покров пребудет над нами,
пока не рассыплется каперс,
и даже когда он рассыплется,
даже когда он рассыплется.
2005
* * *
Роману Кофману
По Владимирскому спуску
Музыка стремглав бежала
Осторожному моллюску
И пчеле, лишённой жала,
Стала улица подобна, затаилась.
Вот и вырвалась из недр
По счастливости случайной,
музыка впадала в Днепр,
музыка звалась Почайной.
Стала терпкою водою дождевою
По Владимирову небу,
По свинцово-медной ткани.
Музыка подобна хлебу
И вину на свадьбе в Кане.
Окунись в неё. Прими её крещенье.
2013 – 2015
* * *
Владимирская горка застыла в изумленье –
Летит над нею город, промокший, желтокрылый.
А может, это просто качаются перила?
Дрожит вагончик синий, и кто там на сиденье?
И время, и пространство, и крыши дождевые
Малиновым закатом залиты, как вареньем,
И кажется порою, что всё это впервые,
Распахнутые окна полны стихотвореньем.
Каким столетьем пахнет? Куда река стремится?
А впрочем, что прозрачно и что неразличимо,
Доносится ли голос, иль музыка струится –
Едва ли разберёшься, покуда едешь мимо.
Нет объясненья чуду, нет песне окончанья,
Круженье слов ложится на старую пластинку.
Окраины затихли, растаяла Почайна,
И осень потеряла в листве свою волынку.
Юродивые грозы врываются в квартиру,
Легко слетают с веток послания и вести.
И остывает Киев. Но Городу и Миру
Являются поэты и порознь, и вместе.
2012
Весна в Купеческом саду
Генриху Нейгаузу
С трамвая спрыгнуть на ходу,
И быть, как в детстве, сорванцами…
Весна в Купеческом саду
Заигрывает с деревцами.
Как зябко, зыбко на ветру
Огням и музыке, и Фебу.
Холмы спускаются к Днепру,
Не отыскав дороги к небу.
Уснул вдали фуникулер,
Но, продолжая восхожденье,
Невозмутимый дирижёр
Вершит вечернее кажденье.
Ночует эхо в куполах,
Ничем себя не выдавая.
Взгляни: на кронах и стволах
застыла музыка живая.
Бессонный парк, подай мне знак,
Едва заметно, торопливо,
Когда возникнет Пастернак
Над гулкой теменью обрыва.
И не поймёшь, в каком году
Проложен мостик меж сердцами…
Весна в Купеческом саду,
Давно оставленном купцами.
2011
* * *
Владиславе Осьмак
Неизменно узок и горбат
Путь от унижения к величью.
Но пустивший корни стилобат
Не поймает в сети душу птичью.
Колокольный ветер. Свет сквозной.
Грузный холм в тревоге родниковой.
Прежней жизни силуэт резной,
Вспыхнувший от искры пустяковой.
Стелет город ткань своих чудес,
А под ней дрожат столетья тускло.
Время изогнётся буквой S
И вольётся в каменное русло.
Словно книгу, улицу прочти,
Расплети запутавшийся локон.
Не осталось жителей почти,
Но глаза сияют в сотнях окон.
2013
Игорь Стравинский. Scherzo a la russe, 1945
Притязания музыки горней
Постигаешь. Вдыхаешь. Паришь…
Брызжет скерцо твоих Калифорний,
А слова подбирает Париж.
Нотной вязью омыт и опутан,
Стон рояля слышнее мортир.
И покорность, и спесь контрапункта –
Всё приемлет и стерпит клавир.
Отзывайся – вблизи, вдалеке ли –
Междометием, камнем, слюдой.
И сейчас, и когда Сан-Микеле
Растворится, уснёт под водой.
Что ж, хвала тесноте и обиде –
Непривычный рефрен заучи.
Возвращайся, Протей и Овидий.
Дирижёрствуй! Скитайся! Звучи!
2015
* * *
Александру Кушнеру
Если годы – не голуби, а вороны,
Если были тщетны веков прививки,
Отправляйся на озеро близ Вероны,
Где Юпитер с гор собирает сливки.
Но пронзает город сильнее тика.
Чем сегодня пополнится твой глоссарий?
Выдох «Санта Мария…» и вдох «…Антика».
Вот Леони Порта, а вот – Борсари.
Может, встретишь на площади Алигьери,
Расспроси его – если так совпало –
Чем опасен лес, и откуда звери,
И какие замашки у делла Скала.
Страшен яд вражды… Ты совсем ребёнок.
И с паломника спросится, и с вельможи.
Посмотри, как много вокруг веронок –
До чего же они на одну похожи!
2015
© Денис Голубицкий, 2005 – 2015.
© 45 параллель, 2015.