Денис
Голубицкий

* * *

Дряхлый безумно красивый старик, 
грозный для тех, кто знаком с ним лишь 
     понаслышке, 
ворчливый и злобный по мнению 
     обывателей, 
как себе самому одному доверяет 
     мальчишке, 
только с ним он и ласков, и строг, и 
     внимателен. 
  
Всё, что позволено старости знать о 
     детстве, 
отныне заключено в этом ребёнке – 
едва заметном на огромных ладонях 
     собора зёрнышке. 
Старик вряд ли может представить 
     теперь, 
что и сам был младенцем, 
что молочная музыка пенилась у него на 
     губах, 
вряд ли может вспомнить, что и сам был 
     юным, 
что открывал в себе силу, что стеснялся 
     нежности 
и считал мужество панацеей. 
  
Дедушка-орган, которому не суждено 
     увидеть внуков, 
поскольку он врос в стены храма 
     трубами-нервами. 
Сколько раз его сердце готово было 
     воскликнуть: 
– Боже, какая алая музыка, какая 
     бордовая музыка, 
музыка с металлическим привкусом! 
Сколько раз слышались хрипы и вздохи. 
Проходили сквозь сердце сражения, бури, 
     эпохи… 
  
Но почему ребёнок встревожен? – 
прелюдия боли врывается в храм 
и вмиг разрушается соло шагов 
     осторожных и лёгких: 
– Учитель, учитель, 
у Вас воспаление лёгких! 
Летят слова – в никуда, в пространство, 
у которого нет ни души, ни слуха, ни 
     совести: 
– Скорее лечите его, лечите! 
– Но где найти такого врача? – 
злорадствует тишина, хохоча. 
  
И всё же старик 
ещё проживёт не один миг. 
Тем более, что время в его руках 
то изделие, то глина, то камень, то 
     прах. 
  
Ветхий старик и растерянный мальчик, не 
     разомкнувшие рук, 
в радости, в горе, в соборе, 
в городе, забывшем о том, 
что спасёт его только сострадание. 
– Боже, какая алая музыка, какая 
     бордовая музыка, 
какое ранимое сердце на отцовских 
     ладонях собора.