Дарья Ривер

Дарья Ривер

Четвёртое измерение № 30 (594) от 21 октября 2022 года

Время оставленности

I

Меж брёвен – изгой ветвистый. Это не дерева чин,

Это Лазарь воскресший.

О вставании древа горячного птица на нём кричит:

«Это Лазарь воскресший».

Иггдрасиль ему не родня, смородина не родня,

«Марфо-Мариинская обитель в гости зовёт меня», –

Древо речёт, древесные уста глаголют,

Ветви скрывают образ Николы,

А через него другой Никола зыркает – Тесла.

Электричеством полнится дух древесный...

 

...Здесь мог бы быть столпник... Стою у пня.

Это пень горячного дерева.

Марфо-Мариинская обитель в гости зовёт меня.

Не запнёт ли кто по дороге? Токует невидимый тетерев.

 

«Была коптилка да свеча – теперь лампа Ильича».

Советское время несёт зачехлённое знамя.

Копошится зачахшее время внучат, сиротливых волчат.

Орёт небесный динамик,

 

Орёт во всю ивановскую, молния свисает антенной.

Обитель встретила первое декабря, потом – второе.

Едут гробовщицкие цистерны,

Продавщица могильных цветов – на полдороге.

 

...Карминное зарево. Буран в монастырь паломничает.

На моём пути – лазарет.

На общаговом пути – Назарет.

То и дело чавкает в трапезной половник.

 

...Ветви скрывают образ Николы,

Потому что, говорит, велено его туда нести,

А от сердца не отрясти.

Газует новогодний грузовик с Кока-Колой, окрест – живое дреколье.

 

...Знамя расчехлите – будет бинт.

Половник поголовьем людей забит.

Древо смердит. Время – не охолонётся.

 

Продавщица не шелохнётся.

 

II

 

«Знамя расчехлите – будет бинт», – так в лазарете серафимы взывают.

Это им ныне – вместо «Свят, свят, свят Господь Саваоф».

В землю солдатика врывают,

Чтобы стоял, как дерево. И следующий готов.

 

В мае дубравы родные матери не узнают.

Едут цистерны и поезда: «Иггдрасиль, Иггдрасиль, Иггдрасиль».

Входи, зарево, в хату! Буди с нами,

Буди с нами со всеми, Господи Сил.

 

Закоротило небо – небо и затворилось,

А новеньким не попасть в затвор.

На мерзости запустения – милостыня и милость,

Что повторяют хором: «За твой грех, за твой грех, за твой».

 

«Марфо-Мариинская обитель в гости зовёт меня», –

Слова из груди выходят с младенческим криком.

Полынью по обочинам объедает полымя,

На деревьях – знакомые лица, за деревьями – лики.

 

Город многоликий встаёт стеной, гаркает:

«Страна на совет нечестивых ходила».

Жарко, жарко, младенцам жарко,

В противогазе – каждый водила.

 

III

 

Сеть проводов небесных проходит по делу Сети.

Древесные смотрят, как судьи.

Спас Полуночный Верховный суд посетит,

Покуда колоду хвороста тасуете, новостям плюсуете.

 

«Лазарь, гряди вон!» – уши, как дрелью, пронзает колокольный звон.

Присяжные – плотным кольцом от каждого колена.

Электричество, не измерить ли нам волю дозировкою вольт?

По экранам, по окнам – лента.

 

Тетерев смолк, под колоколом забылся.

До тетерева и мне.

Сбитень пути пей, чтобы грядущему не сбыться.

Младенцы выкатываются из пелёнок, глаза – в пелене.

 

И егда катятся – иди за ними: укажут дорогу,

Дабы восстать от смерти и сна.

Метрополитен, Петрополь, некрополь

Разверзают, как ножницы, ложесна.

 

Древо кровоточит, мироточит, молчит.

За рёбра не достучаться.

Никола смотрит на мир: берёзы, карагачи.

«Не рубите себя, чадца!»

 

IV

 

Столпник встаёт на пень. Как взглянуть на это теперь?

Обнуляются сроки, сокращается время.

Панихиду пропой – и дальше терпеть.

Земля слишком заматерела, чтоб быть беременной.

 

Дреколье с корнями ураган вырвет – и чудь.

Война в образе схиигумении.

– Не страшно тебе? – Ничуть.

Голос – кукушки, глаза – куньи.

 

Пламя пойдёт – не унять его, как живого грудного.

Поголовье – в половнике, буран – в паломники.

Город – новый, монастырь – новый.

Новые схроны, похороны и хроника.

 

Схиигумения вздыхает устало.

Чудь ей – вассалами, рыбами золотыми.

Шёпот между кустами:

«В сердце угнездится ли Ангел пустыни?»

 

«За алтын угнездится», – говорят – и не ведают, что творят.

Смерть под крылышком с Книгой Жизни сидела,

Из неведающих подманивала главаря.

Ныне – крыло оскудело:

Тетеревиное, глухаря? Всё съедает заря.

Амнезийные Иваны выстраиваются тыном.

Луковки чистишь – луковки солнцем вдали горят.

Чудь с дрекольями спокойно подходит с тыла.

 

V

 

На тыльной стороне ладони – кольцевая схема пути.

Алконост – щитом – с неба.

Раньше попросила бы дерево: «Проведи»,

Да теперь вести – как цвести: некому, негде,

 

Некуда. Бездорожье совести чавкает, как что-то там раньше.

Мельтешит в глазах: тын, кусты, дубрава.

Дерево смотрит маленьким мальчиком.

Неслышно поворачиваюсь направо.

 

Алконост Книгу Жизни в клюве удерживает.

Сколько дней – пустыня во рту?

Ангел пустыни – не в сердце, а где-то между.

Встану – и деревянным шагом пойду.

 

Никола вещает в динамик: «До Господа – рукой».

И что Алконост – посланник Его, вроде.

Пламя не унять, как живого грудного: вода не поможет, ни слово, ни молоко.

А как мёртвого унять – верно, знают в народе.

 

Знают, что пришла война, встав на месте святом.

Схема пути – дрянь.

Огонь довольно урчит под мостом,

За мостом – расцветает герань.

 

VI

 

Вот и построили древнерусские зодчие лазарет,

Не зная, на сколько вперёд лет.

Ходят по нему слизни,

Неминуемо в минуту кто-то из слизней взвизгнет.

 

Не визжите, идите умирать вместо солдатиков!

В мирных целится чудь.

Право солнца убивать слизней закрепить бы законодательно,

Чтобы каждому досталось хотя по лучу.

 

Монастырь стоит на Чёрной горе,

Провозглашая: «Моя родина – Назарет»

Монахи идут с юга,

На щитах: «Да любите друг друга»,

Чуди и Чудотворца кровь на щитах,

Капли тянутся, как войско, следом – не пересчитать.

 

И вот идёт набат:

На баттл, на баттл, на баттл!

Это говорит каждый скрюченный подросток,

Каждый дерева отросток.

 

Жаворонок – над жатвой.

Жарко младенцам, жарко, жарко.

«Свят, свят, свят Господь Саваоф» – «Расчехлите знамя!»

Древо горячное топчет пень, сквозь ветки тараща глаза над нами.

 

VII

 

К тягловой лошади приставлен факел,

Разрывает её между серафимом и катафалком.

Лошадь среди города многоликого хрипит, город – за лесом.

Молния прошивает небо, раздирает завесу.

Умирают время и место,

Языкатым колоколом льётся песня:

 

«В день, когда с индрика-зверя дробилась вода на предплечье моё,

Жжёный сахар мне запечатал рот.

Индрик омывал, омывал печать, и полнился водоём,

Уходя обратно в водоворот.

 

А она – леденцовым петушком росла,

И кричал петух.

Индрика святая гора укрыла, спасла,

Вода же – бурлила и виделась мне – до потух.

 

Петушков принесут в детский приют, и детям – по одному.

Одному не хватит – и будет плакать о нём.

В роту звуку не встать, не войти в тюрьму.

Святая гора скрывается под чернозём.

 

Петропавловский столпник рухнет на дно –

Петух узнает крылья свои.

Водоворот обернётся чермной волной

Крови. Рука кровит.

 

Жжёный сахар потёк-потёк и дождём пошёл,

Но вода его не приняла.

День совершенен и совершён.

Вместо горы – игла».

 

Древо стонет и плачет,

По телеканалам – одна больничная передача.

Полежали бы вы в больнице рядом с Лаврой,

Поразмыслили бы, крылья сложив, о главном.

 

Разворотило нутро, будто метро.

Лошадь хрипит, дождь накрапывает.

Катятся младенцы с горы гадаринскими свиньями, каждому – печатью – рот.

Брат не окликнет сестру, сестра – брата.

 

А и окликнуть – не услышат: Верховный суд идёт полчищами и полками.

Полки, как лавки печные, забиты дураками.

Выбирай любого – и под мышку суй.

Разберётся суд.

 

В холку лошадиную слово из радиоисточника угодило.

Таков источник, что и воду не пить.

Город Рублёва поднялся – было бы диво.

Щиты и щетину красная самозванка кровью кропит.

Лошадь хрипит, хрипит.

 

VIII

 

Мимимишные викторианские наркотики.

Планетарное и школьное свершается полугодие.

Зайдёшь в метро – разольётся по рельсам гудрон.

Смородина-река с голубем пошлёт огненный эскадрон.

 

Телевизор включи – в рекламе проскочат от рая ключи.

Ломится монастырь в нашу дверь закопчённую,

Закопчённую, словно рыба. Дерева чин,

Словно чёрт и монах, чёрен.

Ангельский чин – в печёнках.

 

Печень жуётся плохо: то сердце оглохнет –

И ори на него,

То заметишь, что покрыт не волосами, а мохом,

И тогда – вовсе блевотина.

 

Печень вязнет в зубах. Голубь летит –

Неминуемо встретит Алконоста.

«Голубиную книгу, – скажет, – отдай, от пределов уйди!» –

Грохнется, встанет, пойдёт огонь, раздувая ноздри,

 

Малых своих искать.

Дети не погорят в море.

В сердце – князь пустыни, тоска.

Кто пошёл в своё время – на обрыве остался.

Волнами – звуки отпевания и парастаса.

Повсюду – душам уготованные намордники,

Душами убитых потрошённые.

Может, и хорошо оно.

 

IX

 

Алконост летит, зная:

Не станет ангелом.

Стелется на землю расчехлённое знамя.

Схиигуменья всю ночь смеялась и плакала.

Здесь – рукой, там – сердцем калека.

Бежит лента.

Деревья – в обители лета.

 

*

 

Ой, не шелохнётся продавщица.

Ездят-ездят дальнобои, что Михаил Архангел по огненной реке.

А самой – до леса тащиться,

С зелёными в псориазной руке.

 

Так и пусть на пне стоит, лишь сердце колышется:

Товар-товар-тварь.

На Господню мышцу –

Колокола воспалённая голова.