Все стихи Даны Курской
92
Если вкратце публично признаться во всяком таком,
То могу подтвердить, что впервые пришла в его дом
Лишь затем, чтобы просто послушать под водку о том,
Что он в силах ещё рассказать.
Он хотел рассказать про знакомых печальных бомжей,
Про под окнами крыши чужих и блатных гаражей,
И про то, сколько пёстрые кошки приносят хлопот,
И немного про то, что нет денег, но всё равно пьёт,
Потому что так много лет.
И ещё потому что поэт.
И что кроме стихов ничего уже в жизни не ждёт.
Но случайно взглянул мне в глаза
и рассказал
Про девяносто второй год.
Про вагоны трамваев, в которых «компостер» ещё говорят,
Про жетоны, которые все проглотил автомат,
Про «ФЭД-3», что снимает значительно чётче, чем просто «Зенит»,
Про здоровую печень, которая не заболит,
Про пронзительный запах деревьев в Кузьминках весной
И про то, что когда двадцать три – для Москвы ты герой.
...И он всё говорил,
А в глазах всё стоял девяносто второй.
Я отставила рюмку и в эти глядела глаза,
Я хотела в ответ кое-что о себе рассказать.
Про налоги свои, и проекты, и буйную голову, за
Которую в трёх королевствах в валюте немного, но всё же дадут.
И про то, что меня леди Винтер на самом-то деле зовут.
И про то, что когда обо мне всякий бред говорят, то ни разу не врут,
но тут
рассказалось совсем не об этом, а просто о том,
как на даче, в июле, тогда – в девяноста втором,
Я читала про мио мой мио и слушала гром.
И коленки были в зелёнке,
И пахло костром.
Artificial intelligence
В далёком и очень близком две тысячи втором году
Константин Сергеевич подарил мне компьютер.
Пентиум второй он назывался.
И там была такая игрушка,
Типа, поговори с искусственным интеллектом.
Надо было написать кучу всяких фраз
В его интеллектуальную искусственную память.
А он хитро запоминал и выдавал тебе по ходу диалога
Твои же собственные фразы,
Уже почти тобою забытые
за последние полчаса.
И к нам приходила в гости бабушкина племянница тётя Тамара
И всё дивилась на это чудо прогресса
и приставала ко мне:
«Дан, а Дан! А вот спроси у этой штуки – когда я умру?»
И все сразу кричали – ну что ты, Тамара, типун тебе на язык!
Но я всё равно втихую набирала в розовое окошко
«Когда умрёт тётя Тамара?»
И искусственный интеллект каждый раз отвечал
С моей собственной знакомой интонацией:
«Король и шут – форева!»
Или
«Сектор газа» – это круто!»
Или, например
«Лучше с Кошкиной на трубах пиво пить!»
И никто так и не мог внятно ответить, когда же умрёт тётя Тамара.
А она умерла в две тысячи девятом году.
Пережив моего дедушку.
Пережив моего папу.
Которые тоже когда-то любили задавать тупые вопросы
Искусственному интеллекту,
Отвечающему им
С даниными интонациями.
И вот –
Дана в две тысячи шестнадцатом году в городе Москва
Сворачивает во двор Булгаковского музея,
Закуривая на ходу и пряча бутылку в сумке.
Все ответы, которые получает Дана
На свои вопросы, обращённые ко Вселенной,
Звучат с какой-то знакомой интонацией.
Если Дану надумают забрать
Инопланетяне,
Чтобы изучить искусственный интеллект,
Им придётся забрать её вместе
С тётей Тамарой,
Пивом «Уральский мастер», оставленным в середине июня на трубе,
И плакатом группы «Король и шут».
Ведь в Дане навечно – голосит «Сектор газа»,
Истекает кровью в подъезде Листьев,
Мама улыбается, когда поёт романс Лапина
Из кинофильма «Верные друзья».
Все ответы уже получены в две тысячи втором году
И даже раньше.
Тётя Тамара, может, Вы живы?
Просто Вас тоже забрали инопланетяне
Со всеми Вашими ответами,
Знакомыми интонациями,
Искусственным интеллектом,
Розовым окошком.
А если даже и нет, то не страшно.
Ведь всё равно Вы уже записаны на мою дискету.
А я – на чью-то ещё.
Все будем живы.
Пока мерцает монитор.
Пока жужжит электричество.
Пока работает
Пентиум Второй.
Баба Маня
Тётку папы звали баба Маня.
Росту в ней вмещалось метра два.
Помню, как я пряталась за баней,
и коленки резала трава.
Баба Маня по двору носила
чёрный угрожающий тесак.
Этим топором она косила
головы индюшкам только так.
Я её боялась аж до жути.
И давай причину проясним –
с топором и так-то уж не шутят,
а уж если тётка эта с ним!
Я её считала сверхопасной,
заключая, впрочем, шаткий мир,
если вдруг она взбивала масло
и варила белый нежный сыр.
Я мечтала сделаться улиткой,
уползти, к примеру, в райский сад.
Баба Маня заперла калитку
и не воротилася назад.
Заблудилась, может, в глухомани.
Только я не верю до сих пор.
Знаю – где-то бродит баба Маня,
и блестит в руке её топор.
Мне твердят, что насмерть потерялась,
на погосте ставят кенотаф.
…С возрастом берёт свое усталость.
В сад не доползли мы, подустав.
Кто-то избежал навеки склепа.
Кто-то в масле катится сыром.
Жизнь моя – зловеща и нелепа -
баба Маня с чёрным топором.
Бодров
Я плетусь домой не своей походкой,
Я сама себе брат и его сестра.
Я надеюсь, что дома осталась водка,
И её хватило бы до утра.
Я бреду в глубь брошенного двора
И сама себе говорю нечётко,
Что ещё, наверное, не пора.
И сквозь все мои строки и злые ямбы
Раздается голос сверхгрозовой:
Я раб лампы и раб того, кто владеет лампой,
Пожелай меня – и я буду твой.
Ночь восходит над гулкой пустой Москвой.
Кто желал одиночества всуе – вам бы
Просто слышать мой горький звериный вой.
Если носишь эпоху внутри без спросу –
Приготовься, что вечность тебя слизнёт.
Над Москвой ещё только витает осень,
А в горах уже сходит твой вечный лёд.
И не думай, что кто-то тебя поймёт,
Если ты прощения вдруг попросишь.
Я беззвучно реву, прикрывая рот.
Через десять лет ты эпохе равен.
Я с большим трудом нахожу свой дом.
Избежать бы предсмертных глухих испарин.
Обмануть всех, спрятаться подо льдом.
Обогнуть этот путь, как живой кордон...
...У подъезда стоит кареглазый парень
И с улыбкою смотрит на Кармадон.
Бывальщина
Тили тили трали вали
Мы сюжет вам откопали
Поиграл пацан в качели
И его не откачали
Плачет баба вся в печали
И задержка две недели
ламца дрица гоп цаца
как рожать от мертвеца
Ах ты мой придурок милый
Ты не знал, что станешь папой
переехал жить в могилу
над тобой стоят с лопатой
вот допился шалопай
землю в яму
за-сы-пай
Баба всё ревёт и плачет
Как одной решить задачу
Ночью снится женишок
А на шее ремешок
И она совсем не рада
Что он в гости к ней зашёл
Поцелуев влажный шёлк
но мерещится ограда
Не летай куда не надо
Будет спаться хорошо
Баба всё шипит в пространство
Хватит там гонять балду
ты не спрячешься в аду
я тебя и там найду
за такое окаянство
я сама к тебе приду
вот такая кинолента
за посмертные аферы
за прекрасные моменты
ты мне должен алименты
хоть и смылся в стратосферу
ламца дрица гоп цаца
мы хотим обнять отца
ну а если не смогу
если мне не хватит сил
то пожалуй к четвергу
до тебя дойдёт наш сын
Приняла решение – вот
И баюкает живот
баю баю мальчик пай
завтра к папе
за-сы-пай
* * *
В эту эпоху жизни / тянешься к сигаретам
Их огоньки принимая / за высшую форму тепла
Я знаю о том, что Вы / сделали прошлым летом
Я там была.
В это столетье года / маешься от простуды
И ощущаешь в слякоти / зябкую вязкость дна
И наблюдаешь в окно / соседские пересуды
И хочется –
из окна.
Горло от кашля болит / кажется сжатым и узеньким
Ты написал мне письмо, / в город придут холода
Чтобы не зарыдать, / я начинаю музыку
ветер и провода.
Музыка в небо летит / клиросным многоголосьем
И оседает пылью / где-то на мутной луне
Я знаю о том, что ты / сделаешь этой осенью
Мы наравне
на дне
Ваганьково
Земля принимает с одиннадцати до шести
В прочее время можно здесь погулять
Лёгкий ветер в листьях прошелестит
Если хочешь – пробуешь разгадать
После двенадцатой рюмки выползет темнота
И накроет край, где никто не считает дни
Если хочешь – закрой глаза, посчитай до ста
И тогда отовсюду выйдут к тебе они
Вот тогда и расскажешь про гулкий свой бой часов
Про панельный дом, где тебя ах никто не ждёт
В этот край оградочных адресов
Ты пришёл унять под ногами лёд
Расскажи им про деньги в стылой своей горсти
Про холодную одноместку свою кровать
Как ты принимаешь всех с одиннадцати до шести
В прочее время стараешься погулять
Как дрожит в больной руке твоей карандаш
Как дрожит звезда по ночам у тебя в груди.
И тогда они скажут: «Ты тоже, ты тоже – наш.
Вот поэтому больше не приходи».
Двое
и вот оно прощанье у реки
один из них воротится к восходу
по пояс входит в ласковую воду
круги по глади след его руки
она смахнула брызги со щеки
секунды вызревают как года
одна из них застыла на причале
и на лице ни страха ни печали
качается зелёная вода
но он не возвращался никогда
Жертвоприношение
Затем она уселась на пиджак,
Свои ладони под себя поджав,
И чем-то важным пах вечерний воздух.
Священной дозой стали двести грамм.
«Здесь всё цветёт, – сказал ей Амирам, –
Совсем иначе было в девяностых.
Здесь не было и трети здешних вод,
А вдалеке не высился завод,
И берег оглашался женским всхлипом.
Здесь было мрачно, гулко и темно,
Так длилось бы столетиями, но –
Но бог явился и запахло липой…»
Рассказ прервал далёкий рыбий крик.
Глубоководный не поймёшь язык,
Но Амирам вдруг улыбнулся ровно.
«Эх, что-то раскричались на беду…»
«А где же этот бог живёт?» «В пруду.
Но он спасает только хладнокровных.
А я тебя запомню молодой»
И, свесив ноги прямо над водой,
Она молчала, думая о разном.
Был берег светел, а закат бордов.
И мутный бог Борисовских прудов
Крестил её ступни волнообразно.
* * *
За военную выдержку можешь собой гордиться,
Но когда с твоей головы кто-то снимет во сне фуражку,
Не пытайся сдержаться, не думай остановиться.
Не поможет ни выправка,
И ни медали-бляшки.
Эта нежность пугает ткань твоего мундира,
Он привык прикрывать не трепетный стук, а раны.
И когда ты решишься сказать что-то важное миру,
То тебя не заметит ни Бог,
Ни береговая охрана.
Но когда по утрам болеть начинает сердце,
И вчерашние сны стремительно вдруг приближаться,
Ты, сдирая погоны, смеёшься – теперь мне не от-вертеться,
Не напиться-забыться,
И не упасть-отжаться.
* * *
закон сохраненья энергии, сил и массы
всё это писала на парте в десятом классе
всё это читала как будто не в этом веке
звучит отголоском музыки с дискотеки
об этом сегодня писать почему-то модно
как мы пережили возраст свой переходный
провинция, тьма, алкоголь и вокруг дебилы
а я это правда люблю и тогда любила
апрель, группа крови, контрольная по глаголу
я помню себя такой по дороге в школу
подъездный угар, а наутро хелло английский
и боженька пишет мне в третий ряд записки
случится инфаркт если мама теперь услышит
как мы поднимались все этажом повыше
как мы целовались в дёсны и реже в губы
как мы уходили ночью гулять на трубы
и я не узнаю, что завтра случится с ними
их лица куда-то плывут в сигаретном дыме
и я не забуду, что завтра случится с нами
мы станем засвеченной плёнкой, извёсткой, снами
всё то, что хранилось верхними этажами
всё то, что осело пеплом за гаражами
всё то, что застыло трубами теплотрассы
всё то, что проходят люди в десятых классах
* * *
Константину Сергеевичу Рубинскому
И вот мы выходим к мосту над рекою
И смотрим на тёмное долгое небо
На том берегу в благодатном покое
Звонарня на церкви застыла как небыль
И вечность её снова пахнет левкоем
И мёдом и хлебом
И мы подставляем глаза под созвездья
Тот берег хранит нашу общую память
И если мы даже не вместе, мы вместе
Приходим сюда и становимся нами
Внизу под мостом что-то тяжко нас крестит
И манит и манит
Но там лишь бурлящие чёрные воды
Кричащее дно и смертельные камни
И если я вниз засмотрюсь хоть немного
И даже на миг отвернусь от звонарни
То ты обними меня нежно и строго
Не разрешай мне
* * *
Известно, что современные поэты,
А также поэты, жившие в стародавние времена, –
Это люди с грязными желаниями,
Потными ладонями,
Половыми истомами
И извращённой психикой.
В их головах ворочаются
На разгорячённых мозговых простынях
Мысли об оргиях и единичных совокуплениях.
А вовсе не ромашки восходят,
И не дама с собачкой прогуливается.
А если уж и прогуливается, то такие её прогулки
Можно легко найти в видеозаписях Контакта,
Набрав «сживотнымипопринуждению».
И это всё – правда. Всё так и бывает с пишущими стихи.
Например, один мой знакомый поэт –
Назовём его П. –
Однажды заказал себе по телефону
Негритянку-индивидуалку.
Долго выбирал по каталогу,
Попивая чай с сушёной малиной –
Мама прислала из Сызрани от простуды.
И вот она приехала, и он слегка стушевался.
Начал неловко прохаживаться по коридору,
Пошло хихикать и мерзенько улыбаться,
А в кухне нестерпимо фонило малиной.
И негритянка спросила, мол, чем это пахнет…
…и вот прошло уже полтора часа из оплаченных двух,
А он всё рассказывал и рассказывал –
Как на сызранских лугах на рассвете
цветёт земляника,
как на сызранских берегах по ночам
песок под ногами трепещет,
как на сызранском небе звёзды
похожи на бисер…
…негритянка прослезилась, подмела ему пол и уехала.
Или вот например другой мой знакомый поэт –
Назовём его Ж. –
Пошёл на свой день рожденья в бордель с друганами
И они как-то все сразу разошлись по диванам,
А он разговорился в предбаннике с толстой хозяйкой.
И она его, подбоченясь, спросила,
Мол, уж не бизнесмен ли Вы, молодой человек,
А он ответил, что нет, он поэт.
…и вот прошло уже сорок минут из оплаченных сорока,
А он всё рыдал на толстом плече,
Иногда лишь отвлекаясь на то,
Чтобы налить себе и хозяйке по рюмке настойки
И, делая смачный глоток этой гадости, рассказать –
Как по ночам сводит живот
От желания поймать строчку,
Как по утрам читаешь в журнале «Новый мир»
Не о себе.
Как по вечерам пьёшь один в чебуречной
Пока не приходят такие же
С семинара Арутюнова в Литинституте
(чебуречная на Тверской – очень удобно).
И хозяйка впечатлилась и с тех пор
Приходила иногда на литературные вечера
И даже на один вечер Веденяпина.
А ещё одна поэтесса –
Назовём её я –
После очередной ссоры с мужем
Решила отдаться дальнобойщику
И натянула чулки, и накрасила обкусанные губехи,
И встала, как дура, на трассе.
И к ней два раза подъезжала маршрутка номер двенадцать
И один раз автобус Люберцы-Выхино,
Но она от них отворачивалась
И неловко покачивалась на каблуках.
И вот, наконец, затормозила грязная фура,
И оттуда высунулся хохол-дальнойбойщик
И так подмигнул ей, что сразу стало всё ясно.
И вот она к нему села с надменным видом
И, стараясь, чтоб голос не дрожал, обратилась,
Мол, ну чего, и сколько вообще заплатишь?
А он говорит – сейчас, возле кладбища остановим,
И не спеша решим.
И поехал по трассе.
И она таращилась из окна на серую ленту дороги,
И дома вдоль дороги с надписью «Продаётся»
И на пустые скамейки на остановках,
И вот они затормозили возле старого кладбища.
Он говорит ей: «Ну чего, давай раздевайся.
Неудобно, конечно, зато здесь безлюдно.
Я вообще не люблю кладбища, только Ваганьково.
Там Высоцкий потому что, я был там однажды».
И она, наконец, взглянула ему прямо в глаза
И дальше, естественно, он пожалел, что связался.
Ведь прошло уже двадцать четыре минуты из неоплаченной вечности,
А она всё рассказывала и рассказывала.
Как на Ваганьково сходит лёд в самом начале марта
Над могилами тех, кто уже не поедет по трассе,
Она сыпала незнакомыми именами как заклинаниями –
Райх, говорила она, Мейерхольд, Турбина, колумбарий.
И он не мог уже слушать про все эти кости и смерти,
И он махал руками, как будто слетелись пчёлы,
И он просил замолчать её, но было поздно,
Потому что она уже перешла к чтенью «Чёрного человека».
...дальнобойщик поехал в церковь и страстно молился.
Потому что с поэтами каши, как видно, не сваришь.
Потому что их точат лишь гадкие грязные мысли..
Потому что они по весне ищут там, где другие теряют.
* * *
Каждый день балансируя как на льду
Привыкая быть у всех на виду
Задыхаясь словно в расстрельном ряду
Человек находит себе беду
Человек пускает в себя беду
Человек готовит беде еду
Человек заботится о беде
Чтоб ей было удобно в его среде
Человек глядит той беде в глаза
Будто хочет истину ей сказать
Человек за ушком ей чешет – глядь
А беда свернулась клубочком спать
Потекла у них жизнь что твоя вода
Дни спешат как быстрые поезда
А случись какая-нибудь ерунда
Человек смеётся – мол, не беда
По утрам он выгуливает беду
А другие к собственному стыду
Говорят – бедовый он человек
Человек с бедою глядят на снег
* * *
Каждый раз зарекаюсь смотреть в твой хохочущий красный рот,
И твержу себе, что урод, и твержу себе, что идиот.
Но при этом на лбу у меня выступает пот,
Характерный для пассажиров «Аэрофлота».
Я глушу в себе эти чувства, как глушат прокисший спирт,
Я твержу себе, что фигня, что смешно, и что просто флирт.
Но при этом в моей груди расцветает мирт.
Возникает дрожь, допустимая для полёта.
Вот, к примеру, когда я уже поднимаюсь на трап,
Как-то сразу осознаю, что аз есмь только Божий раб.
Застываю в кресле, на сердце – царап-царап.
Но пристёгиваю ремень и твержу себе, что я птица.
И когда высоту набирает испытанный мой самолёт,
Каждый раз начинаю дёргаться: «Сейчас-то и произойдёт!»
Но потом вспоминаю твой красный хохочущий рот,
И поэтому самолёт каждый раз неизменно садится.
* * *
Когда твои нервные пальцы сомкнутся на
Горле моём, – в город придёт весна.
Выйдет на свет сирень, потянет чем-то землистым.
Брызги лучей раскалят серый асфальт докрасна.
Пальцам твоим – шея моя ясна.
Мать говорила: «Вырастет пианистом».
Коронация в яблоневом саду
Ты сманил меня в сад подышать на твои посевы.
Я стою в травяном междурядье, не помня клятвы.
Ты поверил, что я застыну здесь верным древом
И останусь с тобой до Спаса, спасая сад твой.
Подбираясь плющом к запрокинутым вверх запястьям,
Ты начнёшь шелестеть про реки и их тоннели.
Ты качнёшь мою спину, но не смогу упасть я,
Ведь ступни от твоих поцелуев затравенели.
Но я лягу на дно травы – как цветок нелепа –
Ты раздвинешь колени мне ветра живой рукою.
И сквозь тело твоё я стану глядеть на небо.
Ты войдёшь в меня ветвью, выйдя меж губ строкою.
Кронштадт
Как умели мы зиму перенесли
В город тянутся духи и журавли
Март размыл пейзажи твоей земли
И решил, что мир пора начинать сначала.
Показать откуда произошли.
И тогда они, то есть ты и я, то есть мы – пришли
Посмотреть на вмёрзшие корабли
До весны застывшие у причалов.
Эти крейсеры видят наши с тобой снега
Но им ведомы дальние берега
Где восходит к солнцу розовая ирга
И они вспоминают о ней не печалясь.
Их прощает любая найденная земля
Ведь в отплытье суть верного корабля
Их прощает едва лишь найденная земля
Потому что они уходили и возвращались.
Вот и мы покидаем однажды любой свой порт
И его вдруг вспомним с нежностью через год
А потом к другим портам направляем борт
И опять не горестно уплываем.
На штурвал ложится уверенная рука
И мы станем великими скоро наверняка
Не замёрзнет море, вечно бурлит река
Но однажды встаём в тумане и вспоминаем.
Забывай меня коснувшись иной земли
Но случись застыть тебе на мели
Моё имя вспомни и распетли
В этом гулком влажном пустом пространстве.
Я считать буду марты и феврали.
Говорила она, то есть я – голос глох вдали.
На неё смотрели туманные корабли
Самым верным символом непостоянства.
Крысоловка
Говорят, что я вовсе не умирала…
…Те мальчишки, с которыми я играла,
Повзрослев, со мной оставались мало,
Обещав потом позвонить.
Полагаю, что кто-то меня и помнит,
В заоконном пространстве квартирных комнат
Молча курит, из дома уже не выходит,
И песочная рвётся нить.
Я играла для них на своей свирели,
А они спасли себя, повзрослели.
В опустевшем дворе дребезжат качели.
Я на окна гляжу, как вор.
Нам так нравилось в тёплом песке валяться,
А теперь эти люди меня боятся,
Не пускают к окнам своих домочадцев
И опасливо крестят двор.
И у тех, за кого я была в ответе,
Подрастают большие смешные дети,
Их мамаши кладут засыпать при свете,
Колыбель очертивши в круг.
Их отцы им велят повзрослеть скорее,
И в качели, свирель и песок не верить.
И не дай им Бог приближаться к двери,
Если ночью раздастся стук.
И не сметь замок даже пальцем трогать.
Кто стоит за дверью? Посланник Бога?
Или странник, флейтой манящий в дорогу?
Или серая злая рать?..
Мне так мало надо, чужие дети.
И звучит за дверью на всей планете
То ли детский плач, то ли просто ветер:
«Выходи со мной поиграть…»
Мракоборцы
Распускаясь иглами в животе,
Тебя мучают мысли о темноте.
Нет, не тени о смерти и сне, но те,
Что за дверью беззвучно дышат.
Постучится мрак – не спеши открыть.
Он тобой задумал могилы рыть.
И потянет с крыльца в свою волчью сыть,
И задует звезду над крышей.
Словно в плоть вворачиваются щипцы,
Поселяют боль, наведя рубцы.
Будто в море падают мертвецы.
И ложатся на дно вповалку.
Наступает мрак – не проси огня.
Но засмейся и вдруг позови меня,
Я приду, бестолковой строкой звеня,
Принесу с собой зажигалку.
И когда на запястье взойдёт ожог,
Нам навек станет ясно и хорошо,
Впереди у нас сладостный посошок.
Не сомнётся трава под нами.
И когда архангел в свой затрубит рожок,
Мы с тобой купим водки и пирожок,
И взойдёт рассвет на лугу чужом,
Но над нашими головами.
Муравьиная ферма
Юлику Гуголеву
Говорят, муравьи создают уют.
В интернете ферму их продают.
Кстати, стоит всего-то семьсот рублёв.
Заведу себе, господи, муравьёв.
Стану их травой или чем кормить –
раз кого-то вздумалось заводить,
то уж будь любезен, заботься о
том, чтобы было ему светло.
Закажу эту ферму себе в четверг.
Пусть они свои тропы проложат вверх,
и у каждого будет особый путь.
Заведу муравьёв для чего-нибудь.
Зря ты улыбаешься надо мной.
Я не представляю, как жить одной.
Я не знаю, как это – без любви.
Так пускай хотя бы уж муравьи.
Вот скажи мне честно, ведь ты мой друг, –
каково творить, не запачкав рук?
Говорят, всё можно, раз мы творцы.
Пусть живут у меня жнецы.
Так красиво зовётся порода их.
Вот ответь мне – когда ты кропаешь стих,
то считаешь, сколько в нем спит слоёв,
скольких стоил он муравьёв?
...За окном темнеет, привет луне,
и дождем зарастает мой двор в окне,
а у нас снова налито по сто грамм,
и пути-тропинки куда-то там.
На закуску есть зелена трава.
Пусть ноябрь вступает в свои права,
но храни от острых его краёв
муравьёв своих, Господи, муравьёв.
* * *
Недорогим напитком напоён,
скользил рукой по телу упоённо –
ты рисовал на мне микрорайон,
поскольку ты пацан с микрорайона.
Раскрылись вдруг подъездные миры,
захлопнулись автобусные кассы.
В меня входили сразу все дворы,
все фонари, все трубы теплотрассы –
весь этот обнажённый шар земной,
подсвеченный огнём пятиэтажек,
влетал в меня и становился мной,
рос новым позвоночником и даже
смотрел глазами ночи из меня,
пока при непосредственном участии
твоём микрорайон во мне менял
свои же старые на новые запчасти.
Потом я опрокинулась на край,
где ты во мне пульсировал височно,
и воссиял пред нами микрорай
всей силою заснеженных песочниц,
всей тьмою заколоченных ларьков,
всем воем замерзающих подвалов,
благословляя съёмный наш альков
под музыку владимирских централов.
О, как прискорбны ивы за окном,
но месяц освещает эти кроны.
И мы лежим вдвоём и об одном
за все твои мои микрорайоны.
* * *
Ни одного тревожного симптома
мой папа был мужчина в цвете сил
он пел «трава, трава, трава у дома»
и джинсы белоснежные носил
в любой машине глохнет карбюратор
и папе не допеть до февраля
земля видна в его иллюминатор
холодная и рыхлая земля
я помню, как он грузится в ракету
как все рыдают вплоть до темноты
над космодромом проплывает лето
и звёздный дождь сочится на кресты
и тот, кто хит про нашу землю создал,
пускает папу в радостный полёт
и вот отец летит навстречу звёздам
и песню он ту самую поёт
и видится что близко и знакомо
и слышатся любимые слова
и снится нам не рокот космодрома
не эта ледяная синева
Нотр-Дам
Даниле Давыдову
В тот вечер я решила, что уйду,
и что тебе скажу об этом прямо.
Но через час, предчувствуя беду,
вдруг загорелась крыша Нотр-Дама.
Меня обуревали сто страстей,
мне надо было как-то понимать их.
Что делать с этим грузом новостей,
Парижская не знала богоматерь.
Я иногда, пожалуй, неглупа,
но это был не тот, конечно, случай.
Ведь я себе сказала: «Пуркуа па!
Расстанемся – и сразу станет лучше!»
Читал молитвы в ужасе клошар,
пока над нами разгоралась крыша,
я чувствовала сладостный пожар
в своей груди и где-то чуть пониже.
Мне грезилось, что ты начнёшь орать,
и говорить, что я теряю совесть,
что хватит на страстях своих сгорать,
и что Гюго писал об этом повесть.
А я тебе отвечу, вся в слезах,
что ни за что не попрошу прощенья,
что вечность рушится у мира на глазах,
а ты всё о каких-то отношеньях.
Такой я представляла разговор,
пока огонь опять вздымался выше,
но словно это наш горел собор
на улицах весеннего Парижа.
Пылали башни и высокий свод,
что мы с тобой отстроили беспечно.
Я вспомнила начало стройработ,
как я клялась, что это будет вечным.
Собор в итоге сам себя воздвиг,
но эти стены тоже были нами.
Я вспоминала каждый общий миг,
и это был незыблемый фундамент.
И я решила – мы всегда грешим,
но, что бы ни случилось с нашим храмом,
фундамент остаётся нерушим –
так будет и со мной, и с Нотр-Дамом.
Пускай моим пожарам нет числа,
огонь в конце концов проходит мимо.
Вот так я в этот вечер всех спасла –
и Францию, и нас с тобой, любимый.
И больше уж, конечно, не предам,
уйду замаливать всё то, что нагрешила.
Ты позвонил: «Так что там Нотр-Дам?»
Ответила: «Нормально. Потушила».
Ночь летнего солнцестояния
Где тело погружается в источник,
Там папоротник морщит лист железный.
Как столб, в ладонь врастает позвоночник.
И бездна пьяно обнимает бездну.
Где кости погружаются в кострище,
Там кровохлёбка жадно прорастает.
И губы бездны бездны губы ищут,
И искры в небо движутся, как стаи.
Где поле ночью в сумраке исчезнет,
Там завтра жатва тропку проведёт.
И бездна шепчет сны в другую бездну,
И огненная влага ей как мёд.
Застыли тени у реки в лесном обряде.
…Две тряских бездны обрывают диалог,
Хватаясь за руки, ложась в кровать и глядя
На проступающий в пространстве потолок.
Осенняя полудница
Не надо играть было в прятки нам
На поле в сырой полутьме
Теперь она с рыжими прядками
К полудню стоит на холме
По полю её светло-рыжему
Дыханье ползёт словно дрожь
Я больше не прячусь, я слышу как
Колышется мёрзлая рожь
И небо подёрнулось инеем
И бьётся костер вдалеке
Прости меня, слышишь, прости меня
Я лишь стебелёк в колоске
Мой пепел над полем закрутится
И скоро настанет зима
Спускайся скорее, полудница
Спускайся, спускайся с холма
Памяти морской свинки Сафизы
Прости меня, Сафиза, – все умрут.
Двулапым – свет в тоннеле брызнет искрой.
У особей поменьше свой маршрут –
Но тоже замечательный и быстрый.
Как лапками ты ни перебирай,
как мордочкой в матрасик свой ни тычься,
за прутьями сияет скорый Рай,
где коготки прилежно будут стричься,
где никогда не заболит живот,
и где дадут сенца любой раззяве.
Скачи в опилках, но уже вот-вот
тебя обнимет главный твой хозяин.
Никто из тех, что носом вертит тут,
не избежит печального сюрприза.
И свинки, и несвинки – все умрут.
Мы все умрём. Прости меня, Сафиза.
Поле чудес
Барабан исписан был и цветаст.
Седовласый усатый косой мужик,
словно главный сказочник и фантаст,
запускал его одной левой — вжик.
Улыбался как заводной болван,
говорил: «Сейчас прозвучит ответ!
А пока вращается барабан,
передайте, граждане, всем привет!»
Игроки махали с экрана мне,
им хотелось выиграть по сто тыщ.
Потому что больше в чудной стране
ты нигде не слупишь таких деньжищ.
И несла шкатулки толпа принцесс,
и мерцал из манящих мой взгляд кулис
настоящий новенький мерседес –
потому что он был как бы главный приз.
Я мечтала учиться тогда на «пять»,
но и мне хотелось бы сделать ход,
нужно слово было лишь угадать –
вот гадаю я двадцать пятый год,
ведь развёрзся чёрный большой экран,
ежеси не проси уж о чудесе –
в гулком космосе крутится барабан,
на котором крутятся как-то все.
Среди шума, музыки и фанфар,
в череде шкатулок и их могил,
в свете камер, вспышек и прочих фар
проигрался главный автомобиль.
Оказалось, граждане, всё обман –
передача длится сто тысяч лет.
Но пока вращается барабан,
Я хочу успеть передать привет.
Приблуда
На конечном дыхании чувствуешь запах смолы.
Здесь качаются ветки сосны над верандою старой дачи.
Здесь услышим жужжание первой последней пчелы.
И мы все отдохнём, дядя Ваня, но это пока ничего не значит.
А дубы-колдуны прячут осень в изгибах крон.
И мы все отдохнём, мы споём, разглядим это небо в алмазах.
Мы поймём, кто был тот, кто свой век продувал в лохотрон,
Хотя был от рожденья на трон летним миром помазан.
Мы пройдём этот путь по сухим половицам в ночи,
Мы продолжим наш путь по болотным оврагам и кочкам.
Мы услышим, как жизнь в гулких венах прощально стучит,
Утекая, как капли ручья, с непросохшей к рассвету сорочки.
А пока что напротив сидит целый космос и вертит ключи.
Назвала бы по имени, но – не умею иначе.
Он берёт меня за руку, смотрит мне в лоб и молчит.
Но и это пока ничего, ничего не значит.
Про неё
опять начать рассказ про мужиков
но это длится сорок сороков
не зарастут к возлюбленным дороги
однако сколько можно, ё-моё
мы лучше вам расскажем про Неё
она сложнее, чем казалась многим
от палачей награды не проси
помазаным на царствие руси
любой готов отвесить оплеуху
здесь коли не унынье, так война
но снова улыбается она:
«придумаю иную развлекуху»
и ночью слышит гулкий царский двор
не зАговор — любовный заговОр
здесь льются в рот диковинные вина
хоть титул ей пока великоват
она спасется криками «Виват!»
и будет в дым пьяна и неповинна
короны раздаются не за так
кто этот стих не понял, тот дурак
но наш рассказ и так был слишком ёмким
...перед дворцом ликует вся страна
пока она вас крестит из окна
и думает: «Орлов или Потёмкин?»
Ромочка
В это утро я проснулась с ощущением смерти
Я давно думала о ней но сегодня было бы некстати
Меня ждал шумный мой день рождения
Небо было светлым и все писали, что любят меня
Ты написал мне «Поздрвляю обинимаю» и приготовился.
В этот вечер сто восемнадцать человек пришли обнять меня
Было много разноцветных пакетов с подарками
Было много самоцветных бутонов в целлофане
Вика принесла шкварки и банки с домашней аджикой
Лу бегала мне на вокзал за туфлями
Лиза читала стихи своего дедушки
тётя Румия плакала от гордости
Они все правда очень-очень любили меня
Ты пил стакан за стаканом
и писал мне «празндуешь? а я пью и скчаю»
Я громко смеялась и заклинала смерть стихами
Я отводила её от себя и ото всех
Я читала про жив человек жив
Я читала про пусть сегодня никто не умрёт
Я читала про чтобы шаги над рынком продолжали звучать
Смерть боится грохота аплодисментов
Когда любящие люди собираются вкруг
И каждый стучит ладонью о ладонь
Чтобы ты знал вот это и есть любовь
Вот этим шаманам ты нужен, да
Тогда всё успевает закончиться хорошо
Смерть проходит по самому краю
и не задевает
В эту ночь мой бывший муж дима
помог мне сгрузить букеты в багажник такси
я шутила, что выглядит как катафалк
но уже можно было шутить
ведь всё уже было кончено
мы уже спаслись
Петя выгрузил мои пакеты возле подъезда
ты закрепил петлю на ремне
в темноте мне было тепло и уютно
невыносимо прекрасно пахло весной
и можно было услышать
счастливым пьяным ухом
как пробивается к солнцу первая трава
как она вырывается из влажной земли
выбирая жизнь жизнь жизнь
я сказала «Петя, поцелуй меня»
ремень скользнул по твоему доверчивому кадыку
Петя меня обнял меня,
но это были твои руки
которые меня ранее не касались
и уже никогда не коснутся
я выдохнула
ты оттолкнулся
дальше будет стихами поскольку ты птица
да гнилая вода да сырая беда
в этот день мне исполнилось тридцать
а тебе наступило тридцать
отныне и навсегда
* * *
Санитар был большим и раскосым.
Чагатаем все звали его.
Говорят, что в наш век под наркозом
Не запомнишь почти ничего.
Но катетера помню спирали.
Белый кафель. Простынку в крови.
Два врача из меня выскребали
То, чего мне не знать о любви.
* * *
там на кладбище – не они вообще
а они теперь – возле пастбища
очень светлый луг – посох стук да стук
и растёт полынь или дикий лук
и большой пастух – он такой большой
разливает всем молока ковшом
и такой большой этот общий ковш
им до слёз смешно, как ты слёзы льешь
в этот мой рассказ не поверить здесь
доказательств нет, ожиданье есть
но всегда вон тем – не хватает тех
не ищи в земле, посмотри наверх
Тоньо
Тоньо-лунатик лепит меня из глины.
Тёплые пальцы скользят по холодной коже.
Ветер прибрежный с запахом формалина
Новое тело дрожью слегка тревожит.
Я возникаю из-под круженья пальцев.
Я начинаюсь там, где ребро ладони.
Шарик луны обманутым самозванцем
В водах Эштараса кротко безмолвно тонет.
Глина со дна послушней, чем лунный камень.
Кожа впитала в себя тёмных вод частицы.
Но за ключицей из глиняных перекладин
Жилка живая под пальцами Тоньо стучится.
Берегом правит луна, оживляя воду.
Берегом правит луна, оживляя Тоньо.
Если на небе в кромешную непогоду
Нет вдруг луны, он как ветер прибрежный стонет.
...Линия позвонков под его руками
Гибкость свою обретает и чуткий трепет.
Шарик луны неподвижно висит над нами.
Тоньо-лунатик из глины, рыдая, лепит.
* * *
У истинно верующих тверда и легка рука.
У молодых каждая мысль катастрофически молниеносна.
Учитель, послушайте, два самых верных Ваших ученика
Разлили вино, преломили хлеб и свалили в открытый космос.
Прости их, помилуй, Учитель, пресветлый сын Господа.
Ведь ты всё равно их уже окончательно спас.
Ты просто хотел, чтобы были по крайней мере апостолы,
А они оказались капитаны космических трасс.
Учитель, Вы им передали свои заветы,
Чтоб свет вифлеемских звёзд согревал хоть кусочек Земли.
Но что им до света,
У них – тайна третьей планеты,
Ноль семь на двоих и космические корабли.
Учитель, дело не в том, что это правда или неправда.
И дело не в том – обман или не обман.
Проблема лишь в том, что Вы растили Петра и Павла,
А у Вас получились Ким и Буран.
* * *
У телевизора лежали мы с тобой
И наблюдали сложную картину –
Вершилось то, что я звала судьбой.
Там шёл футбольный долгожданный бой,
где Франция играла с Аргентиной.
Ещё арбитр не вставил в рот свистка,
Уже трибуны завопили в трансе.
Победа неясна была пока,
Но я сказала с видом знатока:
«У этих отношений нету шанса.
Как Франция не сможет победить,
Так нам с тобой недолго длить рутину.
Не будем слабым выдавать кредит» –
Так я сказала – грустный эрудит,
Болея всей душой за Аргентину.
А где-то в виртуальном далеке
Болельшики завыли в эйфории.
Я носом громко шмыгнула в тоске,
И ты меня погладил по руке,
Пока по полю нёсся Ди Мария.
Ты прошептал над ухом: «Ну не плачь.
Я будто Маркос Рохо безоружен.
У аргентинцев много неудач,
Но даже самый безнадежный матч
Зачем-то в этом мире тоже нужен.
И если нам победы не дано,
Возможно мы придуманы для блицев.
Так пусть такое зыбкое оно,
Короткое такое пусть оно,
Но пусть оно еще зачем-то длится».
...По полю кто-то снова нёсся вскачь.
В экстазе дико публика орала.
Ты объяснял мне принцип передач.
Луна сияла как футбольный мяч.
И, кстати, Аргентина проиграла.
* * *
Уже ловила взгляд твой томным взглядом,
уже двусмысленный тебе слагала стих.
но мы с тобой пока не спали рядом,
и вроде предпосылок никаких.
Допустим, что... Ну ладно – не допустим.
Действительно – зачем нам допускать?
Но все мы были найдены в капусте,
и все ложимся в общую кровать.
Прохладная бескрайняя постелька –
там будет место каждому дано:
и тем, кто в среду напивался в стельку,
и тем, кто в воскресенье шёл в кино.
И плиты, словно спинки раскладушек,
над нами встанут в стройные ряды,
закружит снег, как перья из подушек,
и включится ночник большой звезды.
И этой бесконечно длинной ночью
для всех свершится сладостное то,
что каждый будет спать – кто с кем захочет,
и просыпаться, с кем захочет кто.
И мы – проснёмся вместе спозаранку,
спрошу, ну как спалось тебе со мной.
И ты, смеясь, ответишь: «Слушай, Данка,
так долго!» – и начнётся выходной.
* * *
Улица Пушкина, дом Колотушкина,
там где рыдаю на грязном полу.
Перед глазами кровавыми мушками
ткётся тоннель в беспроглядную мглу.
В пальцы осколки впиваются иглами –
девять тарелок, три чашки, дисплей.
Кто увлекается детскими играми,
будет водить до предсмертных соплей.
Вот я свой взгляд устремляю на лампочку,
щёки изрезанной гладя рукой.
Бабкино солнышко, папина лапочка,
как доскребла ты до жизни такой.
Первых две буквы из странного имени
ты всем убогим твердила всегда.
Нынче же воешь кому-то: «Спаси меня!»
словно впервые случилась беда.
Сколько ни гадь – а в тебя всё поместится!
Что ж за бездонное ты существо!
В небе счастливая звёздочка светится,
ангелы празднуют там Рождество.
Что ж ты к ним лезешь с позорными просьбами –
В мире важнее бывают дела.
Я выдыхаю: «Прости меня, Господи.
Боже, прости меня, что отвлекла!»
Фике
Кто по крови имел моё право иль тварь я дрожащая
Вся-то жизнь треуголкою съехала
Набекрень
Только царская длань приголубит навеки пропащего
И посадит в острог своё зеркало
И сирень
Так проходит любовь как всегда в дефиците фибрина
Грозовою волной накрывает отчаяние
Летний дом
Но я стану Великой, – сказала твёрдо Екатерина
Орлову, отбывающему в Германию
За баблом
Шаги
Город Челябинск. Начало марта. Вечер. Центральный рынок.
Светит разбитый фонарь, тишина за закрытым складом.
Я торопливо бегу домой от подруги Марины. Марины
Кошкиной. Живущей в соседнем районе, но, в общем, рядом.
Длина же отрезка пути оценивалась по сигаретам,
Чей запах обязан был разветриться по дороге,
Длина зависела от скорости шага и, конечно,
от частоты звонков моей мамы: «Ну где ты, где ты?»
Четвёртый контрольный звонок означает, что путь будет пройден спешно.
Нельзя ведь идти ровным шагом, раз мама уже в тревоге.
И вот я иду по оттаивающему асфальту,
И вот я иду и вдыхаю холодный воздух,
В котором вполне ощущается привкус чего-то такого,
Такого, что март в предвкушенье весны уже дерзостно создал.
И звук моих быстрых шагов пролетает над спящим рынком,
И я торопливо иду в темноте, напевая фразы
Из песен, которые мы полчаса лишь назад с дорогой Маринкой
Слушали на кассете. Шевчук, Бутусов...
Мы отличались, впрочем, нездешним вкусом,
В плане стихов и музыки. Слушали, обсуждали,
Что завтра снова придётся сидеть за проклятой партой,
Что надо в комнате предкам назло переклеить обои,
Что жизнь проходит, что (боже!) начало марта,
Что Паша Марков, конечно, станет моей Судьбою.
Стандартный вечер. Стандартное возвращенье
Домой. Чтоб мама вся изворчалась,
Что шляюсь я чёрт-те где, не учитывая погоды,
Что другой бы ребенок давно попросил прощенья,
Что дед и бабуля звонили и волновались,
Что там, где встречается Кошкина, сразу случаются беды.
Что надо перезвонить
Деду.
Он был ещё жив в те годы.
«И перед сном голову хоть помой!»
А я вспоминаю, как я бежала домой.
...Подумаешь, – вечер, пустующий рынок, начало марта – такая малость.
Но мне очень важно, чтоб это вращалось в движении кадра.
И вот я пишу, чтобы именно это осталось –
Я шла мимо рынка в дырявых кроссовках в начале марта!
Я шла и мечтала, чтоб с Пашею всё получилось,
Я шла и хотела у Кошкиной клеить обои.
И может быть, именно это и пел «Наутилус»,
И может быть, именно это возьму я с собою.
Чтобы навечно остаться. Врезаться как печать.
Чтобы шаги над рынком
продолжали звучать.
Это было у Мити
Настя Строкина сразу сказала: «Я спать! До свидания!»
Шёл конец декабря, и на прочее не было сил.
Это было эпоху назад. Ваня жил ещё не в Германии.
Гриша жил ещё не в Сокольниках. Рома жил.
Мы с тобою остались вдвоём на прокуренной кухне
И легли равнобедренно на ненадёжный диван.
Если стали бы двигаться – то непременно бы рухнули.
Потому мы застыли. И плыл сигаретный туман.
Ты нарушил молчанье, и мне рассказал о подснежниках,
И о том, что на озере Чад есть магнолиевый сад.
…Я смотрю сквозь узоры окна, как лежали мы прежние.
Это было у Мити, и было эпоху назад.
Нам рассветные льдистые окна казались предельно высокими.
Ветер в форточку пел о неверном начале рассвета.
А за стенкою в спальне дрожала во сне Настя Строкина.
Ей снилось лето.