* * *
Ни одного тревожного симптома
мой папа был мужчина в цвете сил
он пел «трава, трава, трава у дома»
и джинсы белоснежные носил
в любой машине глохнет карбюратор
и папе не допеть до февраля
земля видна в его иллюминатор
холодная и рыхлая земля
я помню, как он грузится в ракету
как все рыдают вплоть до темноты
над космодромом проплывает лето
и звёздный дождь сочится на кресты
и тот, кто хит про нашу землю создал,
пускает папу в радостный полёт
и вот отец летит навстречу звёздам
и песню он ту самую поёт
и видится что близко и знакомо
и слышатся любимые слова
и снится нам не рокот космодрома
не эта ледяная синева
Памяти морской свинки Сафизы
Прости меня, Сафиза, – все умрут.
Двулапым – свет в тоннеле брызнет искрой.
У особей поменьше свой маршрут –
Но тоже замечательный и быстрый.
Как лапками ты не перебирай,
как мордочкой в матрасик свой не тычься,
за прутьями сияет скорый Рай,
где коготки прилежно будут стричься,
где никогда не заболит живот,
и где дадут сенца любой раззяве.
Скачи в опилках, но уже вот-вот
тебя обнимет главный твой хозяин.
Никто из тех, что носом вертит тут,
не избежит печального сюрприза.
И свинки, и несвинки – все умрут.
Мы все умрём. Прости меня, Сафиза.
Нотр-Дам
Даниле Давыдову
В тот вечер я решила, что уйду,
и что тебе скажу об этом прямо.
Но через час, предчувствуя беду,
вдруг загорелась крыша Нотр-Дама.
Меня обуревали сто страстей,
мне надо было как-то понимать их.
Что делать с этим грузом новостей,
Парижская не знала богоматерь.
Я иногда, пожалуй, неглупа,
но это был не тот, конечно, случай.
Ведь я себе сказала: «Пуркуа па!
Расстанемся – и сразу станет лучше!»
Читал молитвы в ужасе клошар,
пока над нами разгоралась крыша,
я чувствовала сладостный пожар
в своей груди и где-то чуть пониже.
Мне грезилось, что ты начнёшь орать,
и говорить, что я теряю совесть,
что хватит на страстях своих сгорать,
и что Гюго писал об этом повесть.
А я тебе отвечу, вся в слезах,
что ни за что не попрошу прощенья,
что вечность рушится у мира на глазах,
а ты всё о каких-то отношеньях.
Такой я представляла разговор,
пока огонь опять вздымался выше,
но словно это наш горел собор
на улицах весеннего Парижа.
Пылали башни и высокий свод,
что мы с тобой отстроили беспечно.
Я вспомнила начало стройработ,
как я клялась, что это будет вечным.
Собор в итоге сам себя воздвиг,
но эти стены тоже были нами.
Я вспоминала каждый общий миг,
и это был незыблемый фундамент.
И я решила – мы всегда грешим,
но, что бы ни случилось с нашим храмом,
фундамент остаётся нерушим –
так будет и со мной, и с Нотр-Дамом.
Пускай моим пожарам нет числа,
огонь в конце концов проходит мимо.
Вот так я в этот вечер всех спасла –
и Францию, и нас с тобой, любимый.
И больше уж, конечно, не предам,
уйду замаливать всё то, что нагрешила.
Ты позвонил: «Так что там Нотр-Дам?»
Ответила: «Нормально. Потушила».
* * *
закон сохраненья энергии, сил и массы
всё это писала на парте в десятом классе
всё это читала как будто не в этом веке
звучит отголоском музыки с дискотеки
об этом сегодня писать почему-то модно
как мы пережили возраст свой переходный
провинция, тьма, алкоголь и вокруг дебилы
а я это правда люблю и тогда любила
апрель, группа крови, контрольная по глаголу
я помню себя такой по дороге в школу
подъездный угар, а наутро хелло английский
и боженька пишет мне в третий ряд записки
случится инфаркт если мама теперь услышит
как мы поднимались все этажом повыше
как мы целовались в дёсна и реже в губы
как мы уходили ночью гулять на трубы
и я не узнаю, что завтра случится с ними
их лица куда-то плывут в сигаретном дыме
и я не забуду, что завтра случится с нами
мы станем засвеченной плёнкой, извёсткой, снами
всё то, что хранилось верхними этажами
всё то, что осело пеплом за гаражами
всё то, что застыло трубами теплотрассы
всё то, что проходят люди в десятых классах
* * *
Улица Пушкина, дом Колотушкина,
там где рыдаю на грязном полу.
Перед глазами кровавыми мушками
ткётся тоннель в беспроглядную мглу.
В пальцы осколки впиваются иглами –
девять тарелок, три чашки, дисплей.
Кто увлекается детскими играми,
будет водить до предсмертных соплей.
Вот я свой взгляд устремляю на лампочку,
щёки изрезанной гладя рукой.
Бабкино солнышко, папина лапочка,
как доскребла ты до жизни такой.
Первых две буквы из странного имени
ты всем убогим твердила всегда.
Нынче же воешь кому-то: «Спаси меня!»
словно впервые случилась беда.
Сколько ни гадь – а в тебя всё поместится!
Что ж за бездонное ты существо!
В небе счастливая звёздочка светится,
ангелы празднуют там Рождество.
Что ж ты к ним лезешь с позорными просьбами –
В мире важнее бывают дела.
Я выдыхаю: «Прости меня, Господи.
Боже, прости меня, что отвлекла!»
* * *
Уже ловила взгляд твой томным взглядом,
уже двусмысленный тебе слагала стих.
но мы с тобой пока не спали рядом,
и вроде предпосылок никаких.
Допустим, что... Ну ладно – не допустим.
Действительно – зачем нам допускать?
Но все мы были найдены в капусте,
и все ложимся в общую кровать.
Прохладная бескрайняя постелька –
там будет место каждому дано:
и тем, кто в среду напивался в стельку,
и тем, кто в воскресенье шёл в кино.
И плиты, словно спинки раскладушек,
над нами встанут в стройные ряды,
закружит снег, как перья из подушек,
и включится ночник большой звезды.
И этой бесконечно длинной ночью
для всех свершится сладостное то,
что каждый будет спать – кто с кем захочет,
и просыпаться, с кем захочет кто.
И мы – проснёмся вместе спозаранку,
спрошу, ну как спалось тебе со мной.
И ты, смеясь, ответишь: «Слушай, Данка,
так долго!» – и начнётся выходной.
Муравьиная ферма
Юлику Гуголеву
Говорят, муравьи создают уют.
В интернете ферму их продают.
Кстати, стоит всего-то семьсот рублёв.
Заведу себе, господи, муравьёв.
Стану их травой или чем кормить –
раз кого-то вздумалось заводить,
то уж будь любезен, заботься о
том, чтобы было ему светло.
Закажу эту ферму себе в четверг.
Пусть они свои тропы проложат вверх,
и у каждого будет особый путь.
Заведу муравьёв для чего-нибудь.
Зря ты улыбаешься надо мной.
Я не представляю, как жить одной.
Я не знаю, как это – без любви.
Так пускай хотя бы уж муравьи.
Вот скажи мне честно, ведь ты мой друг, –
каково творить, не запачкав рук?
Говорят, всё можно, раз мы творцы.
Пусть живут у меня жнецы.
Так красиво зовётся порода их.
Вот ответь мне – когда ты кропаешь стих,
то считаешь, сколько в нем спит слоёв,
скольких стоил он муравьёв?
...За окном темнеет, привет луне,
и дождем зарастает мой двор в окне,
а у нас снова налито по сто грамм,
и пути-тропинки куда-то там.
На закуску есть зелена трава.
Пусть ноябрь вступает в свои права,
но храни от острых его краёв
муравьёв своих, Господи, муравьёв.
Поле чудес
Барабан исписан был и цветаст.
Седовласый усатый косой мужик,
словно главный сказочник и фантаст,
запускал его одной левой — вжик.
Улыбался как заводной болван,
говорил: «Сейчас прозвучит ответ!
А пока вращается барабан,
передайте, граждане, всем привет!»
Игроки махали с экрана мне,
им хотелось выиграть по сто тыщ.
Потому что больше в чудной стране
ты нигде не слупишь таких деньжищ.
И несла шкатулки толпа принцесс,
и мерцал из манящих мой взгляд кулис
настоящий новенький мерседес –
потому что он был как бы главный приз.
Я мечтала учиться тогда на «пять»,
но и мне хотелось бы сделать ход,
нужно слово было лишь угадать –
вот гадаю я двадцать пятый год,
ведь развёрзся чёрный большой экран,
ежеси не проси уж о чудесе –
в гулком космосе крутится барабан,
на котором крутятся как-то все.
Среди шума, музыки и фанфар,
в череде шкатулок и их могил,
в свете камер, вспышек и прочих фар
проигрался главный автомобиль.
Оказалось, граждане, всё обман –
передача длится сто тысяч лет.
Но пока вращается барабан,
Я хочу успеть передать привет.
Баба Маня
Тётку папы звали баба Маня.
Росту в ней вмещалось метра два.
Помню, как я пряталась за баней,
и коленки резала трава.
Баба Маня по двору носила
чёрный угрожающий тесак.
Этим топором она косила
головы индюшкам только так.
Я её боялась аж до жути.
И давай причину проясним –
с топором и так-то уж не шутят,
а уж если тётка эта с ним!
Я её считала сверхопасной,
заключая, впрочем, шаткий мир,
если вдруг она взбивала масло
и варила белый нежный сыр.
Я мечтала сделаться улиткой,
уползти, к примеру, в райский сад.
Баба Маня заперла калитку
и не воротилася назад.
Заблудилась, может, в глухомани.
Только я не верю до сих пор.
Знаю – где-то бродит баба Маня,
и блестит в руке её топор.
Мне твердят, что насмерть потерялась,
на погосте ставят кенотаф.
…С возрастом берёт свое усталость.
В сад не доползли мы, подустав.
Кто-то избежал навеки склепа.
Кто-то в масле катится сыром.
Жизнь моя – зловеща и нелепа -
баба Маня с чёрным топором.
* * *
У телевизора лежали мы с тобой
И наблюдали сложную картину –
Вершилось то, что я звала судьбой.
Там шёл футбольный долгожданный бой,
где Франция играла с Аргентиной.
Ещё арбитр не вставил в рот свистка,
Уже трибуны завопили в трансе.
Победа неясна была пока,
Но я сказала с видом знатока:
«У этих отношений нету шанса.
Как Франция не сможет победить,
Так нам с тобой недолго длить рутину.
Не будем слабым выдавать кредит» –
Так я сказала – грустный эрудит –,
Болея всей душой за Аргентину.
А где-то в виртуальном далеке
Болельшики завыли в эйфории.
Я носом громко шмыгнула в тоске,
И ты меня погладил по руке,
Пока по полю нёсся Ди Мария.
Ты прошептал над ухом: «Ну не плачь.
Я будто Маркос Рохо безоружен.
У аргентинцев много неудач,
Но даже самый безнадежный матч
Зачем-то в этом мире тоже нужен.
И если нам победы не дано,
Возможно мы придуманы для блицев.
Так пусть такое зыбкое оно,
Короткое такое пусть оно,
Но пусть оно еще зачем-то длится».
...По полю кто-то снова нёсся вскачь.
В экстазе дико публика орала.
Ты объяснял мне принцип передач.
Луна сияла как футбольный мяч.
И, кстати, Аргентина проиграла.
Про неё
опять начать рассказ про мужиков
но это длится сорок сороков
не зарастут к возлюбленным дороги
однако сколько можно, ё-моё
мы лучше вам расскажем про Неё
она сложнее, чем казалась многим
от палачей награды не проси
помазаным на царствие руси
любой готов отвесить оплеуху
здесь коли не унынье, так война
но снова улыбается она:
«придумаю иную развлекуху»
и ночью слышит гулкий царский двор
не зАговор — любовный заговОр
здесь льются в рот диковинные вина
хоть титул ей пока великоват
она спасется криками «Виват!»
и будет в дым пьяна и неповинна
короны раздаются не за так
кто этот стих не понял, тот дурак
но наш рассказ и так был слишком ёмким
...перед дворцом ликует вся страна
пока она вас крестит из окна
и думает: «Орлов или Потёмкин?»
* * *
там на кладбище – не они вообще
а они теперь – возле пастбища
очень светлый луг – посох стук да стук
и растёт полынь или дикий лук
и большой пастух – он такой большой
разливает всем молока ковшом
и такой большой этот общий ковш
им до слёз смешно, как ты слёзы льешь
в этот мой рассказ не поверить здесь
доказательств нет, ожиданье есть
но всегда вон тем – не хватает тех
не ищи в земле, посмотри наверх
* * *
Санитар был большим и раскосым.
Чагатаем все звали его.
Говорят, что в наш век под наркозом
Не запомнишь почти ничего.
Но катетера помню спирали.
Белый кафель. Простынку в крови.
Два врача из меня выскребали
То, чего мне не знать о любви.
* * *
Недорогим напитком напоён,
скользил рукой по телу упоённо –
ты рисовал на мне микрорайон,
поскольку ты пацан с микрорайона.
Раскрылись вдруг подъездные миры,
захлопнулись автобусные кассы.
В меня входили сразу все дворы,
все фонари, все трубы теплотрассы –
весь этот обнажённый шар земной,
подсвеченный огнём пятиэтажек,
влетал в меня и становился мной,
рос новым позвоночником и даже
смотрел глазами ночи из меня,
пока при непосредственном участии
твоём микрорайон во мне менял
свои же старые на новые запчасти.
Потом я опрокинулась на край,
где ты во мне пульсировал височно,
и воссиял пред нами микрорай
всей силою заснеженных песочниц,
всей тьмою заколоченных ларьков,
всем воем замерзающих подвалов,
благословляя съёмный наш альков
под музыку владимирских централов.
О, как прискорбны ивы за окном,
но месяц освещает эти кроны.
И мы лежим вдвоём и об одном
за все твои мои микрорайоны.
© Дана Курская, 2018-2022.
© 45-я параллель, 2022.