Борис Юдин

Борис Юдин

Четвёртое измерение № 36 (132) от 21 декабря 2009 года

Такси до Парнаса

 

Вместо биографии
                   
Там, где на карте река провисает под тяжестью города,
Был молодым... Впрочем, что я? Там все были молоды.
Мёдом стекал млечный путь и ложился дорогами.
Ложками - ложь. За порогом – этапы с острогами.
Ох, как строга острога, и река, и сомовьи владения...
Мать - приключенья под ключ. Но блины – объедение!
Рыхлость Рахилей, и Лий рахитичность, и запахи затхлые.
Глубже пальто запахнуть – и не видно, что брюки заплатаны. 
Рубль до зарплаты, похмелье, и грани отчаяния.
Разом гранёный – и всё по колено, и без покаяния.
Вот и не видно, не видно, и веки у Вия не подняты,
Не исчезает в пространстве убранство спартанское комнаты. 
Да и пространство – простор простыней и прострация...
Галлюцинация всё это.
Галлюцинация.               
 
* * *

Если выпадет снег и прикроет листвяную падаль,
Хрупкость первого льда и дорог комковатую мглу.
Если выпадет случай из рук чашкой чая и – на пол,
То, конечно, мы встретимся возле часов на углу.

Если выпадет дама бубён, непременно приедем,
Но сперва не узнаем друг друга в толпе у метро,
В окнах жадных троллейбусов, в лицах собак и соседей,
В неуютности липкой гостиничных номеров.

Если ляжет крестовая, буду ходить неприметно,
Озираясь тревожно, как изгнанный из дому пёс.
И давать объявления странные в местных газетах:
Одинокий брюнет... хочет встретить... Кого? – вот вопрос.

Станет вечер и выйдет из комнат червонная дама,
Нарисует сердечко помадой губной на стекле.
Будет осень упряма, бумагой заклеены рамы,
Чтобы ноги в тепле, а колода на нашем столе.

Открывай же пиковую! Ветер на улице взвоет.
Будут карты нам врать про любовь. И всю ночь напролёт
Будет снег бинтовать наши раны, чтоб не было крови.
Вот тогда непременно хоть кто-нибудь в гости придёт. 
 
* * *
 
Помнится что много лет назад
В городе забытом Даугавпилсе
Я стократно повторял: «Сократ»,
Но увы! Мудрей не становился.
 
Там... а может, вовсе и не там
Годы распадались на минуты,
И на кухнях жил портвейн «Агдам» –
Он покруче был любой цикуты.
 
Утопали улицы в пыли,
Солнце заходило на востоке,
И текли во все края земли
Строгие железные дороги.
 
Воет дикий ветер за дверьми
Трубами военного парада.
Поумнеть не вышло, чёрт возьми!
Впрочем, это не вина Сократа.
 
* * *

Загадай мне загадку. Всё равно я отгадку не знаю.
Погадай по руке и ответишь сама на вопрос.
Начинается осень промозглая, злая-презлая,
Исподлобья смотрящая в мир, как обиженный пёс.

Начинается осень. Холодные капли – за ворот.
За воротами грязь. Я сегодня слегка подшофе.
Мнут машины шоссе. Мокнет где-то непонятый город.
В нём с весны остывает невыпитый кофе в кафе.

Жаль, что я не приучен держать себя в рамках. А в рамах
Отражён позапрошлой любви неприрученный быт.
Там постель холодна, словно в морге шлифованный мрамор,
И прозектор в перчатках резиновых рядом стоит.

Что ж на завтра загадывать? Без толку книги на полку
Не клади, не грусти, новогодних подарков не жди.
А спроси меня лучше про ножницы, зайца и ёлку.
Я придумал ответы: Депрессия. Осень. Дожди. 
 
* * *
 
Обнажены, напряжены, как провода под током,
Два юных тела по весне и кажется вполне,
Чуть только брызнут дерева горячим спелым соком,
Готовы девочки к любви, а мальчики к войне.
 
Готовы девочки раскрыть объятий обаянье,
Готовы мальчики за них пожертвовать собой.
Какой невидимый магнит неудержимо тянет
Тристанов к прелестям Изольд в губительный прибой?
 
Вот так планирует звезда в ладони летней ночи,
Так рвётся в устья рек лосось, а мошкара на свет,
Стремясь в узорочье листвы сдирают кожу почки,
Строкою мучится поэт, и тяжек ход планет.
 
Чтоб было всё предрешено, беременна солдатка,
Чужой любовью дышит ночь, отворено окно,
И морщит лоб мордатый Сфинкс, чтоб выдумать загадку,
В которой жизнь, любовь и смерть переплелись в одно.
 
* * *
 
Уехать бы из стороны,
Где волны зыбкостью больны,
И мы весь день обречены
Глазеть на пальмы, –
В тот край, где утверждают сны,
Что в мире липкой тишины
Они пророчески важны,
И предвкушение весны
Материально.
 
Где мордочки приезжих краль,
Поправ семейную мораль,
Любвеобильны.
Где Пастернаковский февраль
Рыдал чернильно.
 
Туда, где в бездорожьи карт,
И чёрных оспинах проталин
Юоновский прозрачный «Март»
Сверхлевитанен.
 
Но тень от крыльев – на лицо:
Как ни мечтай, в конце концов
Наглеют чайки.
Бескрайна горькая вода,
В депо ржавеют поезда,
И обручальное кольцо
Так обречально.
 
* * *
 
Я в запой не уйду и на Дальний Восток не уеду.
Мне налево – лениво, направо – упущен момент.
А в песочнице мальчик куличики лепит к обеду
Из нелепостей Дантова ада и древних легенд.
 
Вот он мифами формочку, словно песком, набивает
И ладошкой своей отбивает неслышимый такт.
Я бы сел рядом с ним, но туда не выводит кривая,
А прямая – не к месту и выглядит как-то не так.
 
Геометрия русских дорог – вне ученья Эвклида:
Клином – клин, посох в руки и рюмочку на посошок.
На фиг мифы! Есть фига в кармане, старуха, корыто,
И на шпиле московском распят золотой петушок.
 
Отпустите меня, безразмерные русские вёрсты!
Жив ещё Минотавр и туристом истоптанный Крит.
Лепит мальчик кулич из песка. Засыпают погосты.
Постою, подожду. Он, надеюсь, меня угостит.
 
Нега снега
 
Нега снега.
И сводит с ума
Белопенное это кипенье,
Погруженье в головокруженье,
И предпраздничная кутерьма.
 
С неба – снег, а бретелька – с плеча.
Новый год… Стол украсился снедью.
Дребезжит телефон мелкой медью:
«Всё случайно, случайно, случа...»
 
А пока... Ждут услады уста,
Грезит Золушка музыкой бальной,
Нежен снег и фатальна фата,
И любовь, словно смерть, моментальна.
 
Пегас
 
Ах ты, конь мой синегривый, белое лицо!
Что ж ты машешь надо мною вороным крылом?
Ветви яблонь истекают золотой пыльцой,
И потоки птичьей страсти омывают дом.
 
Слышно светлыми ночами, как растёт трава,
Занимаются любовью толстые жуки,
Тихо шепчут водяному сладкие слова
Две молоденьких русалки в глубине реки.
 
Что ж ты, конь мой синегривый, русский мой Пегас,
Вместо слов цветастых даришь только черноту?
Полночь входит тихой сапой, и ночник погас,
И лежит новокаинно немота во рту.
 
Ты не вейся, ты не ворон, ты всего лишь конь.
Сядь, покурим, выпьем водки... На вот – закуси.
Дай на счастье погадаю. Покажи ладонь.
Не тревожься – до Парнаса я возьму такси.
 
В рюмку горькую тихонько оброни кольцо,
На столешнице, как скатерть, расстели рассказ.
Ах ты, конь мой долгогривый, бледное лицо!
О любви да об удаче в следующий раз.
 
День Победы
 
Трёхлинейка давно прислонила к стене
Свой воронёный ствол,
Но Ворон не может забыть о войне,
Даже садясь за стол.
 
Он Ворон, он Вран – он чует, где враг,
Суров и колюч его глаз.
Всю ночь свозили трупы в овраг.
Зарыли – и весь сказ.
 
Всю ночь надрывался, кричал «воронок»,
Что он не «Конь вороной»,
«Максим» плевался, пока не заглох,
Тяжёлой свинцовой слюной.
 
И говорил, что смертельно устал
Горячий, как кровь, наган.
А то, что кричали: «Да здравствует Ста...» –
Уловка врага и обман.
 
Ворон каркнет. Победа взмахнёт крылом,
Поведёт от беды да к беде,
И историк запишет своим стилом
Кто кого победил и где.
 
Самогона гранёный – всего ничего.
Ворон в сало вонзает нож.
И топорщатся перья на горле его,
Как шомпола жесткий ёрш.
 
* * *
 
Местечковые гении с прокуренными зубами...
В тесных кухнях они не говорили – вещали.
И вращали планеты над головами.
Так Давид вращал пращу,
Чтоб без промаха – в Голиафовский лоб,
В паутинку мишени,
И заверещат дверные замки по ночам в стенах камер,
И конвойные рявкнут: «На выход с вещами!»
 
Городские пророки пили жидкое пиво из кружек.
Это искусство – сдуть пену так, чтоб не попала на брюки.
Это искусство вдвойне – разящая фраза,
Чтобы, рот разиня,
Стояли разини на грани экстаза,
В поллюциях революций.
Ведь, когда говорят поэты,
Молчат пушки.
Но тут же
Пушки чихнули, натужась.
Вспомнили пушки
Персиковый пушок у Пушкина на верхней губе.
Державин благославляет, во гроб сходя... Экая душка!
И кто-то в песенке играет на трубе.
А кто – неизвестно.
 
Снова на выход?
Но я уже выходил.
Пиджак, выходные ботинки, и радио бодро орало,
Что мечет мечи из орала.
Только не помню – что это было.
Но ведь был же какой-то повод для?
Помню только овации зала.
Помню только – наручники жали.
Городские пророки справляют поминки
По старым пластинкам.
Вздохи Бога, портреты от Босха...
Тирли, тирли, пропели, проели, пропили, проржавели...
Жалко.
 
* * *
 
Лёгкость рук и откровенность взглядов,
Рюмок запотевшее стекло,
Сладость губ и горечь шоколада
Да ликёра липкое тепло,
 
Облаков свинцовые белила,
Воробьиный щебет по утрам...
Господи! Когда всё это было?
Кажется ещё позавчера.
 
* * *
 
Я слово жду. Чтобы случайно
И изначально беспечально...
Так алкоголик возле чайной
Стоит и безнадёжно ждёт.
А вдруг да некто окрылённый
Спорхнёт с плеча и, умилённо
Купюрой пошуршав зелёной,
Стакан спасительный нальёт?
 
Так ждёт клиента проститутка,
Но не снимают третьи сутки.
Ночь, улица, фонарь и жутко
Молчит аптека, умер Блок,
Серп отражается на лужах,
И сын наверняка простужен,
Ментам опять «субботник» нужен,
И сутенёр жесток, как Бог.
 
Так сучки в течку жаждут случку,
Так ждут рабочие получку,
Так бабушка ждёт в гости внучку
И вздрагивает от звонка.
Вот так и я. А ведь могли бы
Дождей простуженные всхлипы,
Закатов золото на липах
И песни, что пропели рыбы,
Сложиться в слово. Но пока...
 
© Борис Юдин, 2008–2009.
© 45-я параллель, 2009.