Борис Вольфсон

Борис Вольфсон

Золотое сечение № 10 (430) от 1 апреля 2018 года

Явление резонанса

Первое ноября

 

Размагниченная связка

света-ветра поутру,

свисто-твисто-листопляска

на расхристанном ветру.

 

Проредила, прорябила,

прорыдала, протекла

обагрённая рябина

в бликах льдистого стекла.

 

Протекают белым налом −

поделом и по делам −

моросительным каналом

дождь со снегом пополам.

 

Осень, высушив подстилку,

вновь прикажет тучке: «Лей!»

Всё ей впрок, в запас, в копилку, −

только, может, и не ей!

 

И ноябрь, гордясь обновой,

свой, к зиме готовый, дом

видит в прорези кленовой

на прицеле золотом.

 

* * *

 

Вид сверху – из-под тучи – с точки зренья

летящих капель: всюду купола

зонтов, – они – конечный пункт паренья,

внедренья в повседневные дела.

 

А дел у капель, в сущности, немного –

разбиться и, повиснув на краю,

достичь, стекая, отраженья Бога

в осенней луже – радужном раю.

 

Растечься, слиться и, впадая в детство,

забыть про дождевое торжество

и в небо клочковатое вглядеться,

но так и не увидеть никого.

 

* * *

 

Перевернув песочные часы,

я время вспять не обращу и даже,

их на бок положив, остановить

мгновенье не сумею. Но, заметьте,

восьмёрка эта, лёжа на столе,

напоминает бесконечность. Впрочем,

и не её – всего лишь только символ:

две колбочки стеклянные, а в них

песок – остановившееся время…

 

Адажио

 

Ползёт река – желтобрюхий полоз –

медленный интернет.

Зовёт труба или женский голос –

разницы, в общем, нет!

 

Медовый шмель опылил шиповник –

плотских утех курьер.

Рядом упал на траву любовник,

выронив револьвер.

 

Сражён врагом, или с жизнью счёты

сам он решил свести.

Ангел-хранитель не спросит: «Кто ты?»

Знал, но не смог спасти.

 

Ну, а душа, из житейской грязи

в райский свой кабинет

тихо ползёт по каналу связи –

медленный интернет.

 

Математическая дендрология

 

1.

Деревья, несомненно, тоже мыслят,

но мысли и эмоции деревьев

растянуты во времени, поскольку

им некуда и незачем спешить.

 

Они воспринимают мир иначе,

а тот из нас, кто их понять захочет,

заблудится, как будто очутился

в непроходимом дантовом лесу.

 

Стратегия растительного мира

куда мудрей и эффективней нашей:

секвойя, пережившая ацтеков,

и мексиканцев сможет пережить.

 

Как жаль, что слов её мы не расслышим

до той поры, пока, впадая в детство,

не превратимся под конец в растенья,

мудры и бессловесны, как они…

 

2.

Клён тоже мыслит, но иначе –

не так, а этак, –

фракталы, числа Фибоначчи

в строеньи веток,

 

раздумий медленных теченье:

а сам зачем я? –

и золотой листвы сеченье,

точней – свеченье,

 

тоска, и умиротворенье,

и сны, и осень,

и тихий шёпот, повторенье:

два, три, пять, восемь…

 

Примечание

1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, … – фрагмент числового ряда Фибоначчи, в котором каждое число, начиная с третьего, равно сумме двух предыдущих. В качестве частного случая ряд Фибоначчи содержит в себе открытое Пифагором золотое сечение, и сам является частным случаем теории фракталов, которая описывает многие явления и объекты живой и неживой природы, техники, искусства…

 

Московский вечер

 

Вот такого не знали, вроде, вы,

я как будто и не был сам

очевидцем: старик юродивый

руки вскидывал к небесам!

 

Он, казалось, владел трибуной здесь,

виртуальной, но наяву,

и взывал к прохожим: «Одумайтесь!», −

перекрикивая Москву.

 

Но тащила в Пассаж ли, в ГУМ отца

за подарками детвора.

И никто не желал одуматься,

не считал, что уже пора.

 

Шли, как в съёмках кино, повторы, и

бесконечно текла река

незнакомых людей, которые

проходили сквозь старика.

 

* * *

 

Мы в зеркалах себя не узнаём.

Что ж, постарев, не стоит в них глядеться,

пока ещё не впал, как речка, в детство –

лишённый отраженья водоём,

 

в тот тихий омут, где уже давно

не водятся ни черти, ни русалки,

лишь в темноте мальки играют в салки,

и память погружается на дно.

 

Там вечер наш огнями отсверкал,

там тишина и сонный мир растений,

и мы скользим, как собственные тени,

по выцветшей поверхности зеркал.

 

* * *

 

ты говоришь со мною не

я говорю с тобою но

мы говорим с тобою на

таких несхожих языках

 

но обменявшись горьким ну

и расплескавшись терпким на

разоблачившись дерзким ню

мы сможем обойтись без слов

 

мы незаметно прорастём

друг в друга укрываясь сном

и молча выплывем из сна

как иероглиф тишины

 

Твой выбор

 

Два друга в ссоре.

Каждый дорог мне.

Кого отвергнуть?

 

Ну, что ж, резину не тяни!

Готов к решенью ножевому?

Искусство выбирать сродни

искусству резать по живому.

 

И нечего слезоточить,

ждать рассмотрения кассаций.

Одно придётся получить,

но от другого отказаться.

 

Забудь прошедшее, смеясь,

пройди не то чтобы по трупам,

но, разорвав былую связь,

ввинтись в грядущее шурупом.

 

Однако, время торопя,

с тревогой жди такой оценки,

когда не выберут тебя

и грубо вывинтят из стенки.

 

Объяснительная записка

 

Мистификаторы и тролли,

то усмехаясь, то скорбя,

как часто мы играем роли,

изображая не себя.

 

А зритель видит лишь гримаску –

итог актёрских трудодней.

Он путает лицо и маску,

не различая, что под ней.

 

Так, свято веря интернету,

пасуют лучшие умы,

приняв за чистую монету

все эти наши Я и МЫ.

 

Конец зимы

 

Могла бы гнев сменить на милость,

пересчитав остаток дней.

А вот же не угомонилась,

и стало только холодней.

 

Без скидок на широты юга,

летит в лицо колючий снег,

как будто отменила вьюга

очередную смену вех.

 

Демисезонного азарта

ещё не чувствует весна.

И пусть рукой достать до марта,

но мёрзнет в варежке она.

 

* * *

 

Я был уже не раз за это порот,

но снова, залечив рубцы на коже,

всё путаю: звезду, планету, город, −

поскольку так названия похожи!

 

Давно об этом знаем, но молчим мы:

вокруг штамповка – ни шитья, ни кройки.

А люди – так вообще не различимы, −

одни и те же – типовой застройки!

 

Чаинки – мы даём окраску чаю,

хотя стандартны – с виду и по сути.

Да что там – я и сам не отличаю

себя от них и нашей общей мути!

 

* * *

 

Ни в чём не знаем меры и

не смыслим ни черта,

мы, дыры тёмно-серые,

неброские цвета.

 

Лежит дорога торная,

где нам сойтись пора,

чтоб появилась чёрная

всеобщая дыра.

 

Пыль с пылью хороводится,

героя ждёт герой…

Гора с горой не сходится,

но не дыра с дырой!

 

Даёшь экстаз слияния,

забудем обо всём

и в чёрное сияние

самих себя всосём!

 

Предвесеннее

 

Зима, как седая волчица,

упрямо стоит на пути

весны, что никак не случится

и в город не смеет войти.

 

Ей тихо прокрасться бы ночью,

но знает: ещё не пора, −

и ветер мелодию волчью

уныло выводит с утра.

 

А я огибаю помеху,

к тебе, позабыв про мотив,

спешу по раскисшему снегу,

ботинки сто раз промочив.

 

От зимней молочной посуды

избавлюсь, добуду вина.

Мы выпьем – чуть-чуть − от простуды,

чуть-чуть – чтоб решилась весна

 

войти, сквозь игольное ушко

продёрнуть зелёную нить,

и чтоб не мешала старушка-

волчица снега отменить.

 

Последний вагон

 

1.

Утратив остатки былого величия,

на ладан чейн-стоксово дышит империя,

но требует, чтоб соблюдались приличия,

и жаждет, как прежде, любви и доверия.

 

А мы притворяемся древними инками,

которые знают: жрецы и правители

любовь, если надо, вколотят дубинками,

чтоб мы их и в мыслях своих не обидели.

 

Вот так и живём, и гордимся просторами:

хоть быт наш убог, но характер не мелочен.

А где-то плывут каравеллы, с которыми

могли б мы сразиться, но нечем и незачем!

 

2.

Империи могучи и громоздки,

но, выедая изнутри себя,

они однажды рушатся, подмостки

истории сминая и дробя.

 

И самые великие державы,

устроенные, вроде бы, на ять,

под бременем величия и славы

в какой-то миг не могут устоять.

 

Дотикивает медленная мина,

взрывается в ослабленных руках.

И только крошки, вроде Сан-Марино,

живут себе скромнёхонько в веках.

 

Кто лучше подготовлен к смене правил?

Имперская посвистывает плеть…

Но, знаете, какой-нибудь Израиль

имеет больше шансов уцелеть.

 

Нет в мире места антиквариату −

гиганты отправляются на слом.

Лишь Монте-Карло или Вануату

останутся, как память о былом.

 

3.

Великие империи, которые

казались нерушимыми – проверьте −

все сгинули, оставив след в истории,

который оборвался датой смерти.

 

Такого же, когда одни рождения

и бесконечный кайф в сиропе сладком,

пока что не случалось, − восхождения

всегда сменялись гибельным упадком.

 

История звучит, я слышу клич её,

стихающий, как в музыкальной коде:

раздавленная бременем величия,

ещё одна империя уходит.

 

Не ощущаю горечи потери я,

но страшно жить, когда в тебе и рядом

свершается великая мистерия –

полураспад сменяется распадом.

 

Повсюду запах тлена и гниения,

забитые пожитками перроны.

Но даже чувство самосохранения

взбодрить не может подданных короны.

 

И всё же, всё же, ни к чему рыдания

и сцены, как в дешёвой оперетке.

Мы перейдём в легенды и предания

и с миром упокоимся, как предки.

 

Нет места, но не зря глаза таращу я, −

свой стыд и страх преодолев с разгона,

сливаюсь я с натурой уходящею

последнего имперского вагона.

 

Явление резонанса

 

Не отработан выданный аванс –

как говорится, ни себе, ни людям.

Стихи мои не входят в резонанс

с читателем, − ну, что ж, целее будем.

 

Я распрощусь с заманчивой мечтой

мир раскачать, спишу свои грехи на

колеблющихся с той же частотой,

как эта неподъёмная махина.

 

Мир всё равно обрушится, как мост –

от многих ног, шагающих по счёту.

Но лирика, сто раз нарушив ГОСТ,

его не сдвинет с места ни на йоту.

 

Поэзия – игрушка и фетиш,

иной формат, вкрапление курсива.

И да, красиво жить не запретишь, −

но знать бы нам, что значит жить красиво!

 

А красота сбивается с пути

и прячется, как скрипочка в футляре.

Она хотела б этот мир спасти,

но снова тонет Китеж в Светлояре.

 

И шарик наш игрушкой заводной

летит во тьме космического смога,

где совпадал я лишь с тобой одной −

хоть изредка, хоть в чём-то, хоть немного…