Борис Вольфсон

Борис Вольфсон

Четвёртое измерение № 3 (636) от 1 февраля 2025 года

Ведро без коромысла

 

Так

 

Так опытные прачки выжимают
бельё, чтобы его не повредить.
Так в вакууме звуки выживают,
чтоб новую гармонию родить.

Так краски до конца не выцветают,
храня былые вздохи красоты.
И даже если мусор выметают,
в который превращаются холсты.

А рукопись – всего лишь часть программы,
растопка – это скажет вам любой.
Тепло дают подрамники и рамы,
когда дымок струится над трубой.

И замыслы скользят по краю бритвы
на тусклый свет, на дальние огни.
И с дымом перемешаны молитвы,
но, как и дым, возносятся они

туда, где понапрасну шарят руки,
где в двух шагах не разглядишь лица,
и где цвета сплетаются и звуки,
не искажая замысел Творца.

 

 

Регенерация

 

Я мелкий ящер, но совсем не прост,
я ловок и находчив, хоть и мал.
И тот, кто ухватил меня за хвост,
зря полагает, что меня поймал.

Я ниже многих, даже в полный рост,
зато могу укрыться под листом.
А тот, кто ухватил меня за хвост,
остался с носом, а точней – с хвостом.

Я не готов в неравной схватке пасть,
среди камней скольжу, как серый уж,
и меньшую отдать согласен часть,
но сохраняю большую, к тому ж

есть у меня резервный матерьял
и возрожденья механизм и ГОСТ.
Я отращу всё то, что потерял,
врагу оставив только мёртвый хвост.

Мне это по хвосту и по плечу,
себя восстановлю за полчаса.
Но культа создавать я не хочу –
показываю даром чудеса.

Смотрите, вот он весь я, как с куста:
на месте грудь, и лапы, и бока.
А то, что я гуляю без хвоста,
так просто он не нужен мне пока.

 

 

Сфера

 

Этот мир несовершенен: из щелей сочится сера,
стенки ржавчиной покрыты и зазубрены края.
Но примером подражанья разместилась в центре сфера –
не хрустальная, но всё же без краёв и острия.

И, однако, при ближайшем рассмотрении на сфере
столько рытвин и ухабов, и воронок, и траншей,
что она фигурой гладкой предстаёт не в полной мере, –
но ругать её не станем, не прогнали бы взашей.

Мы живём на этой сфере, будто буквы в книжной вёрстке:
окопались и дежурим, как солдаты на посту.
Так что сферу нам придётся гладить ласково по шёрстке,
а не то стряхнёт всю фразу в мировую пустоту.

Мы стремимся к идеалу, всяк по-своему, − и в этом
наша главная проблема, − но стремленье не унять.
И летит в пространстве сфера, а её, по всем приметам,
покалечили мы сам, – на кого ж теперь пенять?

Сфера выступить готова с обоснованным протестом,
ей не нужен изначально этот пагубный узор.
Мы на ней расположились не вполне печатным текстом:
кто-то издали увидит, вот уж будет всем позор.

Вряд ли мы сумеем что-то изменить в юдоли тленной,
да и сферу не исправить ни на четверть, ни на треть.
Но сознанье утешает, что она не пуп вселенной, −
могут быть другие сферы, − только к ним не долететь.

 

 

* * *

 

Поэзия − ведро без коромысла,
горсть тусклых обесцененных монет.
И раньше в ней не много было смысла,
а нынче даже оправданья нет.

Гармонию съедает энтропия,
в земле ржавеет бесполезный плуг.
Умножить не могу два Эр на Пи я
и не могу покинуть этот круг.

Ещё себе даю я порученье
освободить зерно от шелухи.
Но не достигнут пункта назначенья
бессильные молитвы и стихи.

И вновь приняв меня за тунеядца
и покидая райский зоосад,
они ко мне, как письма, возвратятся
с пометкой, что не найден адресат.

 

 

Белая ворона

 

Я каркнул не так и нелеп мой прикид, но,
пусть выгляжу бледно, зато не солгу.
А белой вороной мне быть не обидно:
она неприметней на белом снегу.

Из стаи таких выгоняют с позором −
за голос, и вид, и нестайную стать.
Но в трубке прицельной торчу я засором −
и снайперу сходу меня не достать.

Когда же вороны вдруг станут, как снеги,
немедленно я почернею, коллеги,
презрев конформизм и душевный уют.

А птицы мой фортель одобрят едва ли,
и мне приписав оскорбленье морали,
вот тут-то уж точно меня заклюют.

 

 

Карта памяти

 

Не осталось ни следов, ни ярких вех −
ничего, о чём жалеть я стал бы впредь.
Карта памяти упала крапом вверх −
и картинку мне уже не рассмотреть.

Скис кураж, а с ним иссяк недавний пыл,
я остыл, как будто выспался в снегу.
И к тому же я лицо твоё забыл,
даже имени припомнить не могу.

Чувство − будто сунул голову в тиски
и себя, как тюбик, выдавил до дна.
Это лучшее лекарство от тоски,
только что-то не кончается она.

Видно, я хлебнул с избытком новизны
и, бродя по ней без карты, заплутал.
Но порой мне снятся радужные сны,
будто картой скрыт таинственный портал.

И хотя не обнаружил, теребя,
я под нею ни лачуги, ни дворца,
но, похоже, в даме пик узнал тебя,
то есть бита карта, но не до конца.

А пурга летит предвестником беды,
и сквозняк задул неяркую свечу,
но в снегу оставив новые следы,
я и старые под ними различу.

 

 

Сочинитель снов

 

Мне снится сочинитель снов, который
творит, не просыпаясь ни на миг, −
дома не строит и не пишет книг,
а просто спит, как семена и споры.
Но попадая в почву, семена
растут и обретают имена.

Одно из них моё − сюжет не нов:
я дерево в саду его фантазий,
порою же, когда творец в экстазе,
я сам сновидец, сочинитель снов,
и на моих ветвях растут плоды,
в которых скрыты новые сады.

Мне без труда даётся новизна,
поскольку я во сне ничем не связан
и только своему творцу обязан
не покидать его в пространстве сна, −
но не тревожить, ран не бередить,
чтоб не вспугнуть и сон не повредить.

А истина, как водится, в вине,
вино же в бочке, бочка спит в подвале...
Я дерево − познанья ли? − едва ли,
но яблоки сгибают ветви мне.
Их рвать нельзя и подавать на стол,
однако змей уже обвил мой ствол.

Обоим нам неплохо бы поддать,
однако я будить его не смею:
не знаю я, что может сниться змею,
и даже не пытаюсь угадать.
Нет в планах сотрясения основ, −
я сплю, мне снится сочинитель снов.

 

 

На концерте

 

Dance me to your beauty with a burning violin.
Leonard Cohen

В печи сгорают не скрипки − еврейские скрипачи.
А скрипки утилизируют рачительные палачи.
Их детки в концертных залах срывают аплодисменты,
освоив спасённые добрыми папами инструменты.

А музыкант сожжённый своих убийц извинит,
ведь музыка не убита − она же всегда права.
Летит над домами пепел, сер и незнаменит,
и удобряет почву, чтоб снова взошла трава.

Душа уплывает с дымом, истаивает в облаках,
музыка же, как птица, может на ветку сесть.
Но кажется исполнителю, что скрипка горит в руках.
И это ему не кажется − именно так и есть.

 

 

Черта

 

Я начертил черту не ту,
хотя другим и не чета,
и ощутил страстей тщету, −
но на черта мне та черта?

Мне записаться бы к врачу,
жить сообразно чертежу,
но я опять черту черчу
и сам её перехожу.

Ни к обороне, ни к труду…
И брать не рад под козырёк…
Как видно, я давно в бреду
бреду не вброд, а поперёк.

И, спотыкаясь о черту,
я говорю себе: − Да ну! −
Но нет цензурных слов во рту −
одна вода, и в ней тону.

А мне бы рому, конопли,
дабы пополнить свой ресурс
и отсидеться на мели,
но я избрал текущий курс.

Без випиэна интернет
сбои́т, а с ним буксует речь.
Плыву дырявый, как кларнет,
чтоб просто музыку сберечь.

Но нет спасателей в порту,
а я, из гривы вырвав клок,
ещё цепляюсь за черту −
мой допотопный поплавок!

 

 

* * *

 

Они друг с другом срослись, как тени...
Райнер Мария Рильке

Когда тела сближаются, их тени
срастаются, но жаркие тела
не могут стать подобием растений,
которые сжигает свет дотла.

Их отделяют шаткие ступени,
пройти бы по которым не смогла
душа, но свет преображает тени,
когда почти срастаются тела.

Единое и странное растенье,
оно обзавелось единой тенью,
которая сама рождает свет.

А души бестелесны и незримы,
они летят, как лёгкие нейтрино,
и на земле не оставляют след.

 

 

Люди и боги

 

Ну, и что же случится в итоге?
Огласите-ка список идей!
Смотрят косо бессмертные боги
на нелепые игры людей.

Обстоятельств текущих стеченье –
чтоб и зрелища были, и хлеб.
Для богов это лишь развлеченье,
так себе – самодельный вертеп.

Копошатся ничтожные люди,
на какие-то лезут рожны.
Им еду не приносят на блюде,
и они никому не должны.

Ни по слову, ни даже по фразе,
не освоив ни букв, ни слогов,
завелись они сами – из грязи,
чем в себе повторили богов.

Ну а боги не нюхают клея,
им втыкать ещё души в тела,
чтоб потом наблюдать, сожалея,
как творятся мирские дела.

Обойдутся они без оваций,
фимиама простят недолив
и к людишкам не станут соваться,
даже пальцем не пошевелив.

Знают, что в мироздании шатком,
разворачиваясь по кольцу,
жизнь идёт заведённым порядком,
как всегда, от начала к концу.

 

 

Жизнь

 

Жизнь, как машина, нами взятая внаём,
пока вернуть её не требует хозяин.
Смысл жизни в том, что мы её осознаём,
хотя источник смысла наглухо задраен.

Да нет же, жизнь скорее мутный водоём,
в котором трудно отыскать крупицы сути.
Как камень брошенный, её осознаём
мы в миг касания, до растворенья в мути.

А может, нужно принимать её другой:
подобна звонким бубенцам, что под дугой
бренчат, заполнив переливами пустыни,

жизнь нам откроется, как этот перезвон,
а смысл иной искать в ней вовсе не резон, −
на миг покажется − и тут же след простынет.

 

 

Имена

 

Мы не яркие звёзды, а горсточка пыли,
чуть заметной на фоне космической ночи.
А свои имена мы давно позабыли –
вместо букв сохранились ряды многоточий.

Разбежавшись по небу, как капельки ртути,
и себя даже с веником не обнаружив,
пустоту заполняя, мы сами, по сути,
пустота – и внутри, и при взгляде снаружи.

Пустота, пустоты, пустотою толчёной
разместившись по краю и даже за краем,
скоро станем мы частью материи чёрной
и тогда уже вовсе себя потеряем.

И найдём, и летя предначертанным кругом,
раз за разом, без отпуска и перерыва,
мы сближаться начнём и слипаться друг с другом
накануне творящего будущность взрыва.

И опять обретём мы какой-нибудь вид, но
не сейчас, в ожиданье команды «готовься».
А имён своих так и не вспомним, как видно,
нам они не нужны, их и не было вовсе.

 

 

Она

 

Её кожа нежна, как китайский шёлк,
а коса янтарной волны теплей.
До сих пор никак не возьму я в толк,
для чего пригодился ей.

У неё смеющиеся глаза,
и вздымают блузку два острия.
Мне б нажать пораньше на тормоза,
но зачем-то ей нужен я.

А она легка, будто лунный свет,
и тягуча, будто айвовый джем.
С нею я непременно слечу в кювет.
Ей со мною лететь зачем?

Наяву я вижу цветные сны
и едва касаюсь её руки.
Но слова её, как всегда, нежны,
а мои, как всегда, горьки.

Нет, со мной всё ясно: под вечер так
на фонарь нацелена мошкара.
Но ведь я и целиться не мастак −
ей меня заменить пора.

Как дыханье сада её духи,
а движенье пальцев – полёт пчелы.
Я у ног её бормочу стихи, −
говорит, что они милы.

 

 

Дозорный

 

Ночами принимаю позывные,
но разобрать их не хватает сил.
В запасе только русский – остальные
я знать не знаю или позабыл.

Догадываюсь, что они земные,
и охлаждаю предполётный пыл,
сообразив, что эти позывные
я сам отправил, но кому – забыл.

Я пользуюсь улучшенным радаром
и вижу вспышки в зрительной трубе.
Сигналы эти я послал недаром,
возможно, даже самому себе.

Когда в эфирных дебрях я блуждаю
когда бездумно лезу на рожон,
я, может быть, себя предупреждаю,
что шнур бикфордов мною подожжён.

Но треск невнятный в угольных мембранах,
как будто рвут на части полотно.
А я, как сыч, сижу на чемоданах,
хотя состав ушёл давным-давно.

Когда-нибудь они войдут в анналы,
конечно, если не рванёт тротил.
Я слушаю невнятные сигналы,
как музыку бессмысленных светил.

 

 

Настроение – дождь

 

Понимаю, что просто вода,
и однако, гудящий над бездной,
дождь меня раздражает, когда
барабанит по крыше железной.

Но, рождён в измеренье ином,
там, где проще быть тусклым и блёклым,
он пока мельтешит за окном
и снаружи колотит по стёклам.

Я же чувствую, будто внутри,
и хотя обхожусь без накидки,
но плывут по душе пузыри,
и сознанье промокло до нитки.

Это жёсткие струи дождя
по душе, по стеклу и по жести,
слух травмируя и бередя,
гладят нервы мои против шерсти.

Жаль, что нет в арсенале финта,
что движенья мои неуклюжи.
Я по жизни бреду без зонта
под дождём изнутри и снаружи.

 

 

Мошка

 

В медовой бочке дёгтя ложка,
без головы и без царя,
доисторическая мошка
застыла в капле янтаря.

Души в находке сей не чает,
умён, но неказист на вид,
её биолог изучает,
хотя едва ли оживит.

А он и сам в столетьях канет,
хотя не будет ими смят,
и экспонатом чьим-то станет,
но и его не оживят.

И быть ему в пыли архивной,
без головы и без царя,
всего лишь мошкой инклюзивной
под ярким светом фонаря.