Творение
Путь светил отнюдь не гладок –
мельтешение стрекоз,
эллиптический припадок,
орбитальный перекос;
бесполезность ожиданий
символических примет
в хаотичности блужданий
метеоров и комет;
первозданный беспорядок,
пляски звёздной мошкары,
мёд, который не был сладок,
алогичные миры;
ускользающие лица,
и похмелье поутру,
и готовность провалиться
в ту кротовую нору;
галактическая грядка,
неуклюжие ростки
и рождение порядка,
беспорядку вопреки;
свет – не солнечный, а прежде,
смысл – дословный – между строк
и любовь в слепой надежде
на неспущенный курок…
Любовь
Мы с тобою ничуть не похожи,
но достаточно снять свитера,
и в скольжении кожи по коже
мы равны и давно мастера.
Мы вдвоём проторяем тропинки,
то и дело сбиваясь с пути.
Но все выпуклости и ложбинки
совмещаются точно почти.
Не нуждаясь в ином освещенье,
будто вдруг светлячок пролетел,
мы в циклическом перемещенье
обретаем гармонию тел.
И гармонию сфер не нарушив,
разве только запреты ГАИ,
повторяют бессмертные души
все движенья мои и твои.
Малые голландцы
Эти малые голландцы
были парни хоть куда!
Покупали иностранцы
их картинки иногда.
Впрочем, главный покупатель,
деньги прятавший в кисет,
был голландский обыватель
и художника сосед.
Натюрморты, и пейзажи,
и быка пресветлый лик
создавались для продажи,
но доход был невелик.
И художник захудалый
пропивал деньжищи те.
Даже Рембрандт, хоть не малый,
тоже умер в нищете.
Нарушитель норм и правил
аскетических времён,
только Рубенс, Питер Пауль,
был при жизни оценён.
Рама в пышной позолоте,
дама в белом на коне, –
много света, много плоти,
много гульденов в мошне.
А у малых – служба быта
и палитра их скромна.
Но эпоха не забыта,
ими и сохранена.
Запах сыра и ванили,
акварелька и эстамп…
Вас потомки оценили –
Клас, Порселлис, Аверкамп.
Вы прогнать смогли невежду,
защитили свой редут,
подарив и нам надежду,
что труды не пропадут.
Как вино и простокваша –
незатейлив ваш магнит…
А Хохловкина Наташа*
нам детали объяснит.
___
* Хохловкина Наталья –
известный ростовский искусствовед.
О проблемах перевода
Переводчик уклонился
от подстрочника, но всё же
так слова сумел расставить,
что у нас мороз по коже.
И, быть может, изменяя
букве авторского текста,
дух творенья перенёс он
без потерь в иное место.
Если ж от себя добавил,
этот грех его неволен,
и читатель результатом
в целом должен быть доволен.
А педанту-полиглоту,
удручённому подлогом,
скажем, что за всё ответит
переводчик перед богом.
Только это бог поэтов,
милосердный бог талантов,
он к художникам мирволит
и не жалует педантов.
Он на разные колёса
льёт одну и ту же воду,
а неточности прощает
и стиху, и переводу.
Соблюдая режим
Мы влюблённые удалённые,
и любовь наша нам лишь кажется.
Мы плывём во сне, опылённые
иллюорной цветочной сажицей.
Удалённые, опалённые
ветром призрачного сражения,
мы два провода оголённые,
опасающиеся сближения.
Но сближение – наваждение, −
из снотворных грозит кулис оно.
Отчуждение, охлаждение –
вот что нам наяву предписано.
И в борьбе с собой утомлённые,
но избегшие нарекания,
мы влюблённые, удалённые
от короткого замыкания.
Карантин
Прибой рокочет, и ветер влажен,
под жарким солнцем лежу на гальке.
Я здесь не нужен, совсем не важен,
как ржавый винтик, лишённый гайки.
Давно остыли мои моторы,
мои постройки стоят, но еле.
Прибой рокочет, его повторы
я должен слушать, хоть надоели.
Душа чего-то ещё б хотела,
но рассосались души намёки,
и коркой ржавой покрылось тело, –
лежу бездушный и одинокий.
А рядом доски в зелёной тине,
а ночью звёзды туманом млечным.
Лежу ненужный, на карантине,
и опасаюсь – не стал бы вечным.
Солёным брызгам не рад нисколько,
мне лучше смазку сюда подай-ка.
Но всё же берег хорош как койка,
и вижу – рядом ржавеет гайка.
Молекулы
Мы летим, в нарушенье приказа,
по прямой, где на схеме подкова, –
невидимки, молекулы газа –
не имеет значенья, какого.
Мы летим, удаляясь беспечно
друг от друга, надеясь, что как-то
наши чувства сумеем сберечь, но
это трудно с потерей контакта.
Оставаясь собой, отставая
от себя, находя и теряя,
мы летим в пустоте, остывая,
брызги молекулярного рая.
И себя сберегая от сглаза,
не узнаем друг друга при встрече,
невидимки, молекулы газа,
части так и не сказанной речи.
* * *
…тягучий дискурс – эрос и танатос…
Ирина Родина
Однажды жизнь предложит нам обноски,
отрубленные руки красоты.
Трагедии античной отголоски
она столкнёт с добытой высоты.
И всё же, утверждая горький статус,
пойму я: чтобы выжить, надо сметь.
Но греческие эрос и танатос
звучат по-русски как любовь и смерть.
Любовь и смерть – какой тягучий дискурс,
какое перезрелое вино,
и сладкий вкус, и кисловатый привкус,
цепи златой непрочное звено.
Гляжу на сцену из пустого зала,
песчинки дней стекают из горсти…
Я вас любил – признанье запоздало,
но я успел его произнести.
Давид
Пусть псалмы не поняты – не ропщи, –
помолись немного и перестань.
Слышишь, камень, пущенный из пращи,
разрезает ветра тугую ткань.
Ты душой давно ль устремлялся ввысь
и песок, как время, сжимал в горсти?
Что ж, победной музыкой насладись,
а о бедной лирике не грусти.
Будешь ты прославлен, велик, силён,
только это, в общем-то, суета.
Наступает осень, последний клён,
облетев, не может играть с листа.
А в ветвях чирикают воробьи,
и нужны, пророк тебе не соврёт,
будут песни тихие о любви
на века, на тысячи лет вперёд.
Всё же струны новые не ищи –
распрями судьбы завитую скань…
Слышишь, камень, пущенный из пращи,
разрезает ветра тугую ткань.
* * *
Старик у моря, я не жду улова –
я вслушиваюсь, как гремит прибой.
Вначале было слово, но до слова
был этот звук и купол голубой.
Короткие удары и длинноты,
и всполохи далёкого огня...
Здесь знанье принимает форму ноты
и погружает в музыку меня.
И как кристалл, родившийся в растворе,
как первородства древние права,
мне ритм и звук к ногам приносит море
и лишь потом слова, слова, слова.
Мосты
Весь мир – это очень узкий мост,
и главное – совсем не бояться.
Рабби Нахман из Бреслава
Когда за собой не разводишь мосты, а сжигаешь,
единственный шанс избежать неизбежного краха –
поняв, что по дыму над гибельной бездной шагаешь,
не дрогнуть и душу сберечь от бессильного страха.
Когда под ногами проходят года, словно баржи,
но в чёрной воде только пепел и нет отраженья,
мудрее – едва ли, – ты просто становишься старше,
и тем приближаешь финал и своё пораженье.
И всё же нелепо дрожать в ожиданье финала:
мосты сожжены, и пейзаж пепелища невзрачен,
но пепел с золою – запас чёрно-белого нала –
летит над водой и ещё до конца не растрачен.
Летит эта пыль над водой с переливчатым звоном,
вселяет надежду, бренча бубенцами паяца,
и мост воздвигает над прежним, поспешно сожжённым…
Бояться не надо, да это же глупо – бояться!
Улитка
Солнце медленно в высоту
всплывает из тёмных крон.
Улитка, как поезд, ползёт по листу,
похожему на перрон.
Бросает тень вдоль тропы ольха,
другую бросает ель.
Улитка ползёт по листу лопуха,
гудит контрабасом шмель.
Ползёт улитка и час, и три,
а может быть, триста лет.
Она интроверт – вся жизнь внутри,
снаружи лишь влажный след.
Прозрачный трос зацепив за сук,
и тоже – который год –
ажурный мост создаёт паук, –
но кто по нему пройдёт?
Как кардиналы в красных плащах –
божьих коровок синклит.
Славят Господа натощак,
и ничего не болит.
Лес обходится без врача,
сам лечит себя с утра.
Роится в воздухе, щекоча,
беззвучная мошкара.
А жизнь, ей-богу, не так плоха,
хоть смысла в ней вовсе нет.
Улиткой ползу по листу лопуха,
не оставляя след.
Середина ноября
Такая сырость, что ржавеет жесть
последних листьев. Снег с дождём и ветер.
Гулять не хочет престарелый сеттер.
Ноль, но по ощущеньям – минус шесть.
Кто виноват, что смёрзлось всё внутри?
Зачем впускать в себя промозглость эту
и безнадёжно тосковать по лету?
Бывали же другие ноябри!
Осточертели вечные дела,
и организм, стремясь отгородиться
от ноября, собою не гордится,
он просто хочет света и тепла.
Но под ногами каша из воды
и снега, бодро хлюпают ботинки,
и маловато света для картинки.
Однако это только до среды.
А в среду выйдет солнышко опять,
и не ударят лютые морозы,
и, как пророчат метеопрогнозы,
ждёт ноль, по ощущеньям – минус пять.
Там-там
Я стучал без звука в большой боевой там-там
и бесплотной тенью плясал на своих костях,
невидимку-мячик швырял я в зенит, а там
невидимка-коршун его уносил в когтях.
Я ножом перочинным складывался в броске,
пустоту отрезать крупным хотел куском.
Но свои следы я ещё находил в песке,
до того, как ветер их вновь заносил песком.
Покидает память, как поезд пустой перрон.
Покидают мысли, как ветхую крепость рать.
Потерять себя не такой уж большой урон,
потому что, в сущности, нечего здесь терять.
Но, как старый пёс, за собой бреду по пятам.
И туннели рою к себе, как упорный крот.
Из последних сил я беззвучно стучу в там-там –
может, кто-то всё же что-нибудь разберёт.
Дельфины
У пирса, отфыркиваясь и ныряя,
и дуги рисуя под стать небосводу,
выходят они из подводного рая
и снова надолго уходят под воду.
Не ангелы – просто весёлые звери –
играют и нас поучаствовать просят,
и в этой игре сокращают потери,
когда тех, кто тонет, на берег выносят.
В людские дела не особо вникают,
но всё-таки нас не считают врагами.
Пловцов они ловко носами толкают,
пока не покажется дно под ногами.
Мы знаем немало чудесных историй
спасенья. Но версия есть и другая:
кого-то они же толкают, но в море,
без умысла злого, резвясь и играя.
Бушует стихия, ни щепки, ни зги нет.
Где там Цукерберг со своим Интернетом?
Ведь если пловец незадачливый сгинет,
другим он уже не расскажет об этом.
Но логика жизни предельно простая,
и всё повторяется в мире веками:
плывёт мимо нас чёрных ангелов стая,
а мы восхищённо ей машем руками.
Воробьи
Сухою коркой времени едва ли будешь сыт,
а больше мне не выдадут: на карточке зеро.
Но сизым глазом шулерским вселенная косит
и жульничает с временем, как с картами таро.
В пространстве перекошенном не счесть бугров и ям,
сплошные турбулентности – я дальше не ездок.
Скрошу вот только корочку голодным воробьям
и выпрыгну на скорости в безвестный городок.
И побреду по улицам в космической пыли,
смешаюсь с антивременем, как антивещество.
Здесь принимают карточки, считают все нули
вполне себе пригодными к оплате ничего.
В процессе растворения, слиянья с пустотой,
освобожденье празднуя от боли и любви,
я позабуду начисто о жизни прожитой,
а если кто и вспомнится, так только воробьи.
И сам наверно вскорости я буду позабыт:
с сухою коркой времени кому ты будешь мил? –
вот разве что воробушкам, у них налажен быт,
пускай себе чирикают, не зря я их кормил.
Канатоходец
Где-то дождик, где-то ветер, где-то всполохи огня,
и голодное пространство широко открыло пасть.
Равновесие в природе не зависит от меня:
я простой канатоходец – самому бы не упасть.
А быть может, и зависит, а быть может, это мной
сбалансирован сей шаткий и весьма непрочный мир.
Упаду – он уцелеет, только будет он иной:
тир со сбитою мишенью, согласитесь, новый тир.
Я простой канатоходец, но любой неверный жест
может дорого вселенной обойтись – канат кляня,
я шагаю осторожно и в руках сжимаю шест,
чтобы мир, когда он рухнет, не винил во всём меня.
Впрочем, если так случится, и вселенной шах и мат
некто выставит однажды, оборвав живую нить,
понимаю, что, конечно, сам я буду виноват –
и поэтому стараюсь равновесье сохранить.
* * *
Она прикрикнет по-хохлацки: – Геть! –
покажет для острастки финский ножик...
Реальная опасность не успеть
не то чтобы пугает, но тревожит.
Ни городу, ни миру – знать бы, что, –
но ведь и сам не ведаю, однако,
встряхнуть ещё надеюсь решето
и отделить бессмыслицу от знака.
Проиграна война, но этот бой
ещё не кончен: смерть, но с нею рядом
бессонница отпугивает боль,
вооружившись холостым зарядом
случайных слов, эффект которых груб
и непросчитан, но такой системы,
как антизвук иерихонских труб,
который созидать умеет стены,
который, как раствор, скрепит гранит
и в пустоте рассеется и канет,
но смыслы возродит и сохранит,
когда ни труб, ни трубачей не станет.
© Борис Вольфсон, 2020.
© 45-я параллель, 2021.