Борис
Викторов

Из поэмы «Воздвиженье» (1983)

 

2

Пусть в дни невзгод и печалей припомнится куст
перед домом, что нынче оставлен и пуст,
весь на виду, волновал нас, как тайная весть,
за которой расплата и месть,
гость, я срывал золотую ознобную гроздь
винограда, смотрел на прошедшее сквозь
кровь, что лозу покидала и в нас продолжалась, и вновь
ты пребудешь любимою, не прекословь!
 

5

Ветер гудит над яблоней и сторожкой,
и над колодцем с протянутою ладошкой.
Ночь разворачивает перед нами
созвездие, обернувшееся дикой кошкой
с двумя изогнутыми хвостами.
Семь поездов пройдут до рассвета мимо
реки холодной и нелюдимой,
и семь костров догорят на холмах мгновенно,
когда уснёшь и сомкнутся твои колена.

* * *

 

Зверовек прикроет лицо руками,
виноград и хлеб превратятся в камни,
и тогда покинутая блудница
обернётся, встанет с колен, приснится
часовому, скажет: «Укрой шинелью!»,
просвистит, вернётся в ночи метелью,
сновиденьем давним вернется в зону,
в оперенье славном – не по сезону…
Синей аурой меж твоих лопаток
вспыхнет свет, как свиданье, краток,
затоскует сердце по небосводу,
разорвётся в клочья, познав свободу,
словно птица, бьющаяся меж рёбер,
и блудница скажет: «Спасибо, ёб_рь».

Маша

 

В палисаднике на траве
представительствуют бичи
в телогрейках и галифе,
охмуряют шалав, молчи.
Всё же слышится посреди
блядословия и вранья:
– Маша, Маша, не уходи
от меня…
Приамурский закат навис
ликом огненным над рекой.
– Маша, сука, остановись! –
Доигрались. Вокруг конвой.
Лжесвидетельствует в суде
злоумышленница-любовь
в том краю незабвенном, где
стынут реки, как в жилах кровь.

Под одним небом

 

Пятеро. Под одним
Небом, как мешковина, пористым, рваным,
где-то на свалке загородной стоим,
живём на равных.
Пятеро. Под одной
крышей сарая
ждём, когда кончится дождь грибной,
добрые, точно в преддверье рая.
Рыщем, через Иню
бежим по мосткам качающимся, как зыбка,
макуху скармливаем стреноженному коню,
стрекозы в цыпках.
Четверо… У стены
дома – уже покинутого отчасти –
молчим, не помним своей вины;
разлукой воздух стреножен, сны
трефовой масти.
Глазницы окон черны, когда
судьба нас, верящих в жребий, сводит.
И нашей молодости звезда
в Иню, как девка шальная, сходит!
Плывёт, и дразнит, и помнит всех,
кто, не раздумывая рванётся
на скорбный зов и счастливый смех!…
И не вернётся.

* * *

 

Е. Блажеевскому

 

Тянуло в ночь, в зверинец белоглазых
звёзд, что смотрели жадно на него,
как если б распахнулись тыщи пазух
и космоса живое существо
приблизилось, сошло к нему и сразу
облапило со всех сторон…
И протрезвели гости за столом
в дому, где вновь распахнута сырая
окованная изморозью дверь,
и страждет Марс над остовом сарая,
благословив наш век и презирая
своих певцов, как сжалившийся зверь.

* * *

 

Поздний час. Ни товарищей,
ни подруги, ни брата…
Ты среди забывающих.

Наступает расплата.
Оглянусь – два заката
над тайгой и в Арыси.
Как зрачки умирающей
Немигающей
рыси.

Подсолнухи у реки

 

Блуждал в снегах, заночевал в стогу,
мне мнился юг, подсолнухи стоглаво
толпились на июльском берегу
неведомой реки – у переправы.
Я догадался, что поводырём
у них закат; с окраины тревожной
он их манил огромным фонарём
за окоём – дорогой невозможной.
Подсолнухи толпились у реки,
ступали в воду гиблую по плечи,
и на ветру дрожали лепестки,
как слёзы или гаснущие свечи.
В реке неодолимой, нефтяной,
внезапно подступающей под горло,
подсолнухи угрюмой чередой
ступали за фонарщиком покорно.
Толпой, не останавливаясь, вброд
шли через воды на закат кровавый…
Но почему-то не было подвод
обычных и коней у переправы.
Смеркался расширяющийся круг
пульсирующей, сомкнутой оравы…
Но почему-то не было разлук
и долгожданных встреч у переправы.
Я понял, что с окрестных пустырей
подсолнухи сошлись не для забавы,
и содрогнулся – не было людей,
как водится у всякой переправы…
Я утра ждал, в отрепье и грязи,
в безвестности, под крышей небосвода
у переправы взорванной, вблизи
чужой реки; стояла ночь у входа.
Шли по реке, переходили вброд –
подсолнухи, вцепившиеся в плечи
людей, которых нет; водоворот
захлёстывал их горла человечьи.
Во сне я думал: «Боже, все они –
прямая ветвь оставшейся на свете
моей всечеловеческой родни,
и за спиной растерянные дети…»
Подсолнухи толпились у реки,
я вместе с ними ждал конца облавы,
и на снегу дымились лепестки,
и обрывался след у переправы.

* * *

 

Очнусь в некошенной, высокой
траве, как стража, синеокой,
сойду к светающей Оке,
увижу лодку вдалеке,
пойму, припав спиною к вербе,
что одинаково легки
звезда в руке и камень в небе,
и покаянье у реки,
скажу: не плохо б окунуться
в лес околдованный – в Оку,
щекой плакучих ив коснуться…
Да конвоиры начеку.
Путем Харона сквозь деревья
плывут удача и беда,
как лодка с вёслами во чреве
по воле Божьего суда.