* * *
Те, кто выжил, помнят и поныне
Бой на высоте Дубовый Стан.
Под Смоленском, около Катыни,
Сутки потерял Гудериан.
Батальон в развалины церквушки
Обороной намертво залез,
А за речкой – егеря и пушки
Из восьмой дивизии СС.
Как ещё выдерживали нервы,
Если от стрельбы тряслась рука?
И в душе, наверно, каждый первый
К чёрту посылал политрука.
Фрески разлетались, словно птицы,
Вот почти и нету их уже,
И святых разбитые глазницы
Заставляли думать о душе.
Старшина со снайперской винтовкой,
Попривыкший к перемене мест,
Вспомнил, как в своей родной Ольховке
Сдернул тросом с колокольни крест.
А когда огонь прямой наводкой
В пыль расколошматил две стены,
Танки появились на высотке
Ангелами гневными войны.
В этой драме спас от смерти многих
Краснозвездный танковый финал…
Ну а политрук потом о боге
Целый месяц не напоминал.
* * *
Напоследок рявкнула свирепо
Батарея, и огонь затих.
Плакало растерзанное небо,
Омывая мёртвых и живых.
Отошли, до одури напившись
Круговерти лобовых атак.
Насчитали двести семь погибших
А вот Витьку не нашли никак.
… Он винтовки выронил обломки,
Пошатнулся – и свалился в грязь.
На краю спасительной воронки
Трое немцев щерились, смеясь.
Голову корёжило от звона,
Но толчок прикладом был суров,
И судьба оформилась колонной
Безоружных, раненых бойцов.
Мог бы жить и ждать подмоги свыше –
Ведь не политрук и не еврей –
Только на обочину он вышел
Из толпы сломавшихся людей.
Поднял камень, замахнулся… Пули
Изрубили вставшего с колен,
А другие – те, кого согнули, –
Обречённо зашагали в плен…
Этот случай – да подать красиво,
Только не случился пьедестал.
Лишь ответ военного архива:
Виктор Павлов. Без вести пропал.
* * *
Нет, память не хочет меня отпустить.
Годиною той огневою
Великой и малой и белой Руси
Стояли сыны под Москвою.
Славянское братство, понятно, навек,
Но были во взводе средь прочих
Казахи, армяне, татары, узбек
И даже еврей – пулемётчик.
И в трудные эти осенние дни,
Теряя последние силы,
Вокруг Дубосеково братья мои
Немецкие танки косили.
Над полем осколков носилась пурга,
Смертей куролесила стая.
Наш взвод останавливал танки врага,
И таял, и таял, и таял…
Возможно, беспамятство душу разъест,
Но эти слова не померкнут:
Нас всех наградили за этот разъезд,
И только меня – не посмертно.
* * *
Даниилу Гранину
Пожары в этот чёрный Новый год
Светили ночью, не тревожа холод.
Наш полк в районе Пулковских высот
Фашисту перекрыл дорогу в город.
Но, проведя сквозь минные поля,
Заставив всех изрядно удивиться,
Насмешливо блокадная земля
Прислала к нам в блиндаж двух пьяных фрицев.
Фельдфебель был угрюм и очень зол,
А лейтенант – весёлый, как синица.
Он всё кричал фельдфебелю: «Осёл!
Пойми, дурак, нам это просто снится!»
Им жизни сохранил передний край,
И мы вели их в тыл, теряя силы.
А по дороге – умерший трамвай,
Который пассажирам стал могилой,
А по дороге – трупы на санях,
И дети, как ожившие скелеты…
И лейтенант шептал, скрывая страх:
« Не может быть! Мне просто снится это…»
И мой напарник фрица меж бровей
Ударил – тут уж было не до шуток.
И закричал: «А ну-ка, комм скорей,
Пока еще не потерял рассудок!
А знаешь, - продолжал негромко он, –
Мы одолеем – в этом нет сомнений.
Но свалят всё они на страшный сон,
Когда поставим гадов на колени!»
* * *
Анатолию Молчанову
А за водой ходили на Фонтанку,
На Карповку, на Мойку, на Неву,
И к прорубям спускались спозаранку,
Пока моторы в небе не ревут.
И, по глаза закутанный молчальник,
(Зима была морозами щедра),
Я приносил домой тяжёлый чайник –
Посильное подобие ведра.
Под Новый год наш дед, увечный воин,
Пока ему ещё хватало сил,
Нарисовал мне ёлку на обоях,
А для игрушек гвоздики прибил.
Мы страхи закупорили на пробку –
Пусть смерть ходила рядом, по пятам, –
И с антресолей вынули коробку
С игрушками заветными. А там
Шары и звёзды, зайцы, кастаньеты,
Солдатики собрались на парад,
И, словно чудо, три больших конфеты
С подвесками из ниточек лежат!
Улыбками разглаживая губы,
Мы разделили поровну наш клад.
Но бабушка придумала про зубы,
А дед сказал: «Бери, я очень рад!»
Три раза отсчитали четверть века,
Не позабыв года блокадных гроз,
И снова постоянный, как аптека,
Приходит добродушный Дед Мороз.
Гремят вокруг хлопушки и ракеты,
И новый год напился новым днём,
И с внуками в коробку мы конфеты,
Как эту память, бережно кладём.
* * *
Он ни разу не ругнулся матом,
Даже если смерть была близка.
Рядовой Шовкат Абдусаматов,
Кашевар пехотного полка.
Был улыбчив, незлобив и ловок,
От войны не откосил ни дня,
И черпак нередко на винтовку
Без напоминания менял.
А ещё, когда осколком мины
Выбило обозного коня,
Плов из неожиданной конины
Помогал почище артогня.
В феврале боец был так изранен,
Что искали смертный медальон.
В третьей рукопашной под Любанью
От полка остался батальон.
Выжил. И в далёком Самарканде
Старший внук, уже почти солдат,
Раз спросил за чаем на веранде:
«Он красивый, этот Ленинград?»
Дед коснулся пальцами медали,
На ладони покачал металл:
«Мы ведь просто город защищали,
Я его ни разу не видал».
* * *
Май солнцем победителей встречал,
Убитая война уже остыла.
И распахнул объятия Урал,
Стальной хребет несломленного тыла.
Однако путешествию конец.
На полустанке вышли из теплушки
Увешанный медалями боец
И Найда – вислоухая подружка.
Военный век, безумен и жесток,
Загнал народы в смертную огранку.
Но, видно, уберег собачий бог
Собаку – истребительницу танков.
Сельчане пировали до утра,
Гудёж вокруг стоял – ну чистый улей!
А на заре взревели трактора,
И Найду из избы как будто сдуло.
Раздался лай, потом короткий визг,
Застыли окровавленные траки,
И трясся побелевший тракторист
Под взглядом умирающей собаки.
Солдат ругался в бога душу мать,
Кричал, рыдая: «Найдочка, задрыга!
Ну сколько нужно было повторять
Что больше нет нужды под танки прыгать?!»
И людям боль его была ясна,
И каждый этим горем был затронут,
Хотя в село доставила война
На сто дворов две сотни похоронок.
* * *
У Ксении Егоровны всегда опрятный вид,
Хотя душа Егоровны отчаянно болит
За мужа, что отправился в небесные полки,
За сына, что на Муринский вернулся без руки.
Но Ксения Егоровна не требует покой,
И медсестрой работает с болезными душой.
Ведь до Удельной ходу ей десятка два минут…
А там военнопленные строительство ведут.
Как первый раз увидела – чуть не сошла с ума:
Так ясно вдруг припомнилась блокадная зима!
Но скоро попривыкла к ним и замедляла шаг,
И немцы с ней здоровались: «Гут морген! Гутен таг!»
Ах, до чего отходчива блокадница-вдова!
Шагнула как-то к пленному, коснулась рукава,
И подарила гансику – не дрогнула рука –
Варёную картошину и пачку табака.
Ругался сын отчаянно на следующий день.
Да норов у Егоровны потвёрже, чем кремень.
Приобняла увечного и, закурив «Казбек»,
Сказала: «Полно, Витенька: он тоже человек».
* * *
На кладбище зимою – тишина,
Гуляют по дорожкам снег да ветер,
И днём фигура редкая видна,
А в темноте души живой не встретишь.
Расцвет застоя. Серые дома,
Безличье окружающего мира.
И кажется порой – сойдёшь с ума,
Но всё-таки: отдельная квартира.
И нету ни театра, ни кино –
Для новостроек вечная издёвка –
Но нам везло. Ведь здесь давным-давно
Уже была деревня Пискарёвка.
И памятная кладбища звезда
Колола зарубцованые раны,
И майским днём шагали мы туда,
Сжимая помертвевшие тюльпаны.
И класса замечательный народ,
Мои сестрички школьные и братцы,
Решил в последний общий новый год
До кладбища привычно прогуляться.
Пришли – и встали. Вам, средь бела дня,
И не представить даже на мгновенье,
Как в переливах Вечного огня
Ожившие, раскачивались тени.
Нет, позабыть я это не смогу,
Хоть внуков и качаю колыбели:
И наши с Танькой тени на снегу,
И бесконечность траурных постелей.
…На кладбище зимою – тишина,
Да и кого в мороз тут можно встретить…
В тот вечер в сны мои пришла война,
А день Победы ждал тридцатилетья.
* * *
Откопали и нас… Наконец-то…
Лаэрт Добровольский
Вот уже три четверти столетья
Нам постелью – мгинское болото.
Беспощадной пулемётной плетью
Исхлестало батальон пехотный.
Нас пока ещё не откопали,
Видно, души плохо попросили.
Знаем, что ушёл товарищ Сталин,
Знаем, что лежим теперь в России.
Мы, конечно, верим в светлый случай,
Но неважно, что послужит ложем:
Этих вот, со свастикой паучьей,
Не простили и простить не сможем.
* * *
Его мы звали попросту «Беспалый».
Ходил в котельной, тих и неказист,
Немного странный, непонятный малый,
Зато в делах – большой специалист.
И даже инженер, который главный,
Имел на кочегара свой расчёт,
И знал: на слух любую неисправность
Вот этот мужичок легко найдёт,
Найдёт – и нам: «Вперед! Трудитесь, зайцы!»
Шагнёт к столу, где чай уже налит,
Сомкнёт кольцом оставшиеся пальцы
И «Беломор» привычно засмолит.
На Новый год мы с ним делили смену.
Махнув стакан в кондейке, у трубы,
Он вдруг сказал, негромко и не в тему:
«Да подо Мгою. Собирал грибы.
И от прогулки этой окаянной
Семь лет назад, четвертого числа,
Остались лишь большой и безымянный,
А остальные мина унесла»…
Никто его потом не звал «Беспалый».
В котельной нашей, ловок и плечист,
Работал Жора – безотказный малый,
Когда-то виртуозный пианист.
* * *
Прошлое берёт меня на мушку:
Лес осенний, словно Мефистофель,
Вместо идиллических опушек
Развернул окопы в полный профиль.
Ни пехоты не видать, ни танков,
Вместо гильз темнеет стеклотара,
Отмечают три консервных банки
Направленье главного удара…
«Ну уймись» – сознание бормочет,
«Хватит о войне твердить, приятель!»
Только как заправский пулемётчик
Рассыпает дробь по лесу дятел.
И пускай страна сменила знамя,
И давно привычна нам Европа,
Надо, чтобы внуки твёрдо знали,
Почему живут в лесу окопы.
* * *
Пора беспамятства настала:
Пророча негу и уют,
На опустевших пьедесталах
Кумиры новые встают.
И кто-то, дёргая за ворот,
Вещает про блокадный ад:
«Париж отдали… Выжил город!
Зачем душили Ленинград?»
И не докажешь индивиду,
Что выплыл европейский дом
Лишь потому, что били гниду
Под Сталинградом и Орлом.
И наша память о потерях
Хранит от смерти шар земной,
Где открывает миру двери
Париж, спасённый под Москвой.
© Борис Цукер, 2015-2021.
© 45-я параллель, 2021.