Борис Петров

Борис Петров

Новый Монтень № 25 (409) от 1 сентября 2017 года

«Красный» уровень опасности

Ошибка

 

Давно ожидаемое событие произошло ранним утром, ещё до восхода, когда на улице переливалась холодная заря позднего сентября.

Жена и дочери месяц как уехали отдыхать – сразу после того, как к нему подошёл коллега Антон и, отворачиваясь, пряча глаза, сказал:

– Старик, слушай… Меня о тебе вчера спрашивали. Понимаешь?

Но о чём спрашивали – не сказал, да он и без пояснений понял.

Он понял очень хорошо и первым делом отослал жену и детей – аккуратно, так, чтобы никто ничего не заподозрил: виза открыта, бархатный сезон – чудесное время для отдыха на море. Ах, Антон, вот спасибо, товарищ верный, не забыл добра, нашёл силы предупредить: недаром дружили, значит.

Он так хорошо понял, что стал собираться сразу после отъезда семьи: вычитал в интернете, что нужно взять, и уложил сумку, и ждал, ждал, не верил и ждал, ждал и не верил, пока не прозвонил домофон из коридора – резкий, как клёкот.

– Кто?

Тяжёлое, свистящее дыхание: молниеносная мысль – вот оно. Пришли. Через трубку домофона дышит другая жизнь; до улицы – три этажа и миллиард километров, миллиард километров пустоты, в которой раздаётся клёкот.

Пришли. Не верил – и ждал, бог мой, ещё вчера смеялся: чай, не 37-й нынче, на дворе какой-никакой, но 21 век. Но ведь ждал же, готовился – мурашки давно по коже бежали, губы синели от страха, в глазах лопнула жилка, и смотрел кровью. И всё-таки даже сейчас шевельнулся где-то под лопаткой юмор висельника, пропащего человека: не верить и ждать – так можно сказать и о любимой женщине. Счастлив тот, кто не верит, но ждёт женщину – и он герой, но эти, эти, клекочущие, дышащие в трубку домофона – воля ваша, это какая-то извращённая, скверная любовь, я не хочу, не надо, я не любитель таких развлечений, я нормальный человек, Сергей Владимирович, русский, 44 года, не герой, не святой, не подлец, не политик, не уголовник, не оппозиционер – не хочу, я ничего не сделал!

Беззвучный звук гулял в горле, затыкая дыхание – прыгал кадык. И опять вдруг – мысль (все мысли этим утром молниеносны и одиноки): неужто я открою и впущу их, вот так, как барашек, бе-е-е, и ни слова не говоря, буду смотреть, как они лапают мои книги, копошатся в компьютере, изымают жёсткие диски, лезут в шкафы, где хранится бельё – моё, жены, детей – да, и в детских компьютерах тоже лазят, сопят, хмыкают, и общаются только, кажется, мычанием и клёкотом: мычанием – если ничего нет, клёкотом – если что-то есть, чёрные нахохленные грифы-трупоеды. И руки у них обязательно потные и липкие – читал много об этом.

Но я-то ещё не труп, думает он в отчаянном приливе последней храбрости.

Он хватает сумку и кричит сипло и тонко куда-то в сторону от трубки:

– Подождите минуточку, я только накину на себя что-нибудь!

А на самом деле уже одет – тренировочный костюм, специально для такого случая купленный на барахолке, где не был лет десять, и, будь они прокляты, дорогущие ботинки – подарок жены, сверкают и поскрипывают, но нет времени искать другую обувь – она в шкафу, а шкаф в соседней комнате, а до соседней комнаты рукой подать – миллиард километров.

Сумка лежит рядом – собирал для тюрьмы, готовился, ждал и не верил, не верил, и ждал – но и для воли годится: одежда, листовой чай, спички, курево, айфон с секретной симкой, номер которого знала только жена. Барахло на плечо. Приоткрыл дверь – тихо; скрипя ботинками и проклиная их люто, по лестнице, где пахло слабо аммиаком, замирая, спустился вниз, на первый этаж.

Там две двери: одна страшная, парадная, за ней чудится возня – ждут. И такой зуд накатил: а давай откроем, глянем на мерзкие морды, упадём в их потные руки: делу конец!

Но вторая страшнее: дверь судьбы, чёрного хода – а вдруг перекрыли все выходы, вдруг там тоже?

Выбор, выбор, ох, тяжко как! Тяжко дышится, а нельзя дышать, шуметь нельзя.

Туда. Выбрал – чёрный ход; врёшь, не возьмёшь. Не виноват я ни в чём, нечего мне в потных руках биться и кровавыми слюнями истекать.

И как же медленно и непослушно она открывается – во двор, во двор: чисто! Чисто! Пустой утренний двор, даже дворника-разгильдяя не видать; спят ещё все – скоро проснутся и загудят зябко-боязливо, но со жгучим любопытством:

– Слыхали, сосед-то наш?

– А что такое?

– В бегах. Пришли за ним – а птичка-то из клетки уже тю-тю…

– Раньше бы не ушёл – работали лучше, эх.

– Проворовался, поди.

Машина стоит – а никак нельзя брать, до первого перекрёстка доехать разве что. Прячась за машинами, он скользил тенью чуткой и сторожкой и выскользнул; на улице обернулся, и почудилась суета у подъезда, пакостное шевеление: вдруг он пристукнул себя по коленям и даже язык высунул в приливе отчаянного хулиганства – убежал, убежал! Но тут же опомнился и на полусогнутых ногах, не в силах выпрямиться, побежал-посеменил к метро – миллиард километров, теперь совсем близко; и, пока бежал, думал лишь глупо: а спать они хотят по утрам, эти трупоеды, или специально их выдрессировали так, что они никогда не хотят спать? Бежал и смеялся икающе.

И ещё: у этих тяжёлые ботинки. Под тяжёлыми подошвами хрустел осенний ледок, и трава на газонах окуталась инеем, схожая с сединой – так он видел теперь, и не глазами видел. Казалось, что трава в конце сентября в пять утра непременно должна быть седой; казалось, что голые ветки деревьев должны ломаться под напором жёсткого арктического ветра. И непременно тучи, но без дождя, без влаги, душные, давящие, без конца и края – сплошная беспросветная масса.

Он навсегда запомнит этот пейзаж – пейзаж его страха, хотя дни стояли тёплые и приятные, золотая осень, и никакой седой травы и в помине не было, а был ковер огненных листьев и бледно-голубое небо на востоке, предвещавшее славные выходные; а деревья, великолепные в парадном сентябрьском убранстве, замерли в штиле.

Но для него всё стало серое, серое навсегда. Взял билет на электричку: на скорый нужно документ предъявить – отследят. Три часа трясся – то ли от езды, то ли от ужаса; смотрел на серый пригород, и на серый лес, и поля тянулись серые и выцветшие, и гуляли по полям чёрные вороны; на какой-то серой станции пересел на другой поезд – дальше, вглубь, где не найдут; лицо обдало вонючим тепловозным дымом, и кто-то матерился и дышал в ухо перегаром, и это было самое сладкое дыхание, родное, близкое, человеческое.

Он ещё долго трясся, пока грубые, но добрые люди не уняли слегка страх горькой водкой, и он не решился включить айфон. Только тогда жена, прилетевшая рано утром с курорта, смогла прозвониться и закричать, что он свинья – не встретил их, хоть и обещал: наверняка пил и мотался по бабам; а если уходишь из дому, то хоть ключи оставь у соседей, потому что она с детьми никак не могла попасть утром домой, топталась у подъезда, как дура, и слушала, как кто-то тяжело сопит в домофон.

 

Карта гроз

 

Прогноз: после полудня местами дождь, грозы, «жёлтый» уровень опасности.

 

За окном яркое летнее солнце, свежее утро субботы, ласковый мягкий ветерок и чей-то смех. Славно просыпаться в такой день! Хорошее настроение. Жена зевает, как кошка, показывая белые острые зубки:

– Коленька, будешь выходить, возьми с собой зонт. Говорят, будет дождь.

И заворачивается в одеяло тугим капризным свертком:

– У меня перед дождём всегда бывает мигрэ-энь. Я еще полежу-у.

Муж шлёпает босыми ногами на кухню и бьёт там яйца в сковороду. Впереди – два дня отдыха. Пока яичница трещит и корчится, он распахивает окно и глядит во двор, вдыхая мощной бочкообразной грудью чистый утренний воздух. Как мирно, как хорошо – можно никуда не спешить, спокойно пить кофе, поговорить не на бегу; нет раздражения будней.

Хлопает дверь: из другой комнаты выходит сын, растрёпанный, сонный. Воронёнок.

Отец кивает и машет рукой на сковородку. Юноша зевает, прикрывает воспалённые глаза вялой рукой, кладёт себе маленький ломтик подгоревшего белка.

– Опять полночи в интернете сидел? – ворчит беззлобно отец.

– Сегодня выходной, пап, можно.

И оба завтракают в субботнем спокойствии, с приятным чувством лени, перебрасываясь короткими фразами:

– Поможешь мне потом с машиной?

– А то.

– Надо бы в магазин сбегать. Мама просила купить хлеба и масла.

– Угу.

– Хорошо бы до грозы.

– А что, опять обещали?

– Угу.

Юноша качает недоумённо головой:

– Этим летом каждый день грозы. Кстати, хочешь, прикольную вещь покажу? Карта гроз. Молнии в реальном времени. Классная штука!

Папа озадаченно чешет в затылке. Он не слишком продвинутый пользователь, и сын тайком немного презирает отца за это.

– Ну пошли, посмотрим. Сейчас кофе налью и приду.

Сын скидывает тарелку в мойку и улетает в комнату; отец не спеша, хозяйственно оглядывает кухню: всё блестит, всё в порядке. Он осторожно крадётся по коридору; жена спит и что-то тихо бормочет.

– Вот, пап. Все грозы на одном экране.

Сын уставился блестящими глазами в компьютер, сон как рукой сняло. В молодости просыпаются быстро. Он одновременно читает, елозит мышью, давит на клавиши – папа завидует; иногда ему кажется, что сын перед монитором превращается в электрический вихрь.

– Показывай, Олежка, я тут без тебя ничего не разберу.

– Да всё просто, пап, – сын сегодня может позволить себе снисходительное отношение, наслаждается ситуацией: обычно учат его, и это юноше смертельно надоело, но сегодня всё наоборот; он ликует. Очень приятно объяснять отцу то, что тот не понимает, да ещё так, чтобы папа заинтересовался. Отец упрямый человек, ему трудно что-то объяснить; чаще всего это заканчивается коротким приказом перестать заниматься ерундой.

– Вот, смотри – карта. Спутниковая. Видишь, вот Москва… Питер. Рельеф – почти как с самолёта, да, пап? Тут лес… Поля какие-то. Во, смотри, если на максимум увеличить – улицы, дома. А вот грозы. Точки такие вспыхивают.

Отец пригнулся к экрану.

– Вижу. Да… Точки.

– Во, ещё молния ударила! Ещё! Ух ты. Можно следить за грозой.

– Круто, – с уважением говорит Николай. – Давай посмотрим, где сейчас штормит.

Олег уменьшает масштаб:

– Вот… Целый фронт. Какой большой! Тверь-Волоколамск-Руза-Малоярославец. Над Завидово вообще, видать, конец света – беспрерывно бьёт. У, вот, вот! И над Рузой очаг.

Николай пристально смотрит и хмурится.

– Это о нём, наверное, предупреждали по радио.

На карте вспухают точки – красная, жёлтая. Точек очень много.

 

Прогноз – дождь, местами очень сильный дождь, грозы, возможен град. В столичном регионе введен «оранжевый» уровень.

 

Мужчина настороженно смотрит на карту. Олег немного смещает её к востоку – там тоже выгнулся фронт, ещё мощнее западного. Киржач-Орехово-Зуево-Куровское, почти по линии окружной железной дороги.

– Ха, словно в клещи нас берут.

– Так. А где ещё у нас грозы? Или все под Москву стянулись?

Но остальная карта России пуста: горы, реки, озёра, клочья полей, бесконечная тайга на севере и бесконечная степь на юге – и ни одной точки.

– Под Саранском одна ударила… Где-то у Кемли. Там огромный какой-то лес.

– А юг?

– Чисто.

– Гм. Сибирь? Дальний Восток?

– В горах вот есть одна, на Урале. Ой, какое смешное название – Семейка. В Семейку жахнуло! – Олег хихикает.

Николай усмехается.

– Сибирь – чисто… Дальний Восток – ничего. В Китае чуть есть – видишь, вот здесь, – Олег читает с запинкой. – Джаруд-Ци. В море попало – прямо в пролив Буссоль, у острова Симушир….

– Нигде ничего, только по нам и лупит, – недовольно говорит отец.

Вокруг Москвы, действительно, сгущаются тучи: очаги уже появились Икше, Софрино, погромыхивает в Пушкино, Фрязино и Щёлково. Молнии бьют и на юге – под грозой Чехов, Михнево; Домодедово и Внуково готовятся к непогоде и предупреждают о возможных отменах и опозданиях рейсов. Кольцо сжимается. Николаю становится не по себе.

– Что-то не нравится мне это, – говорит он. – Пожалуй, машину завтра посмотрим. Не для ремонта погодка.

Сын беззаботно смеётся.

Свинцовые тучи уже вышли на линию Клин-Наро-Фоминск, под угрозой Апрелевка, Звенигород, Истра. Перистые облака – предвестники бури – протянулись над Зеленоградом, Красногорском, Одинцово, Троицком. С другой стороны, на востоке, залпы тяжёлых орудий слышны в Ногинске, Гжели; жители Бронниц и Раменского с тревогой глядят на небо и ускоряют шаг. Начинается эвакуация с улиц Климовска, Подольска, Троицка; готовятся к удару Ивантеевка, Мытищи, Долгопрудный.

О, неосторожные, беспечные дачники! Прячьтесь, ибо грядёт буря: по возможности не выходите на улицу; находясь в помещении, держитесь подальше от окон, не пользуйтесь электроприборами. Не укрывайтесь под деревьями; ну а если вы, безумные, в такую погоду рискуете перемещаться на автомобиле – припаркуйтесь на обочине, включите аварийную световую сигнализацию.

Враг хитёр – основные силы выдвигает не сразу, бросает вперёд конницу – ветер; прогноз – шквалистое усиление до 24 м/с. Ветер – притворщик, он только что ласково шелестел в кронах деревьев, обхаживал их, как женщину, и те ослабли, поддались нежности – как бережно касался он листьев! Но вдруг подкараулил момент и рванул, добрая ладонь мигом стала жёсткой дланью, пригибает верхушки, и обманутые деревья трепещут и протягивают с мольбой ветки; поздно! Ветер сорвал покровы листвы, закрутил её, забивая водостоки, и торжествует, и склоняются перед ним крепкие клёны и хрупкие берёзы. Бешеный и грозный, стучит он в окна, гонит смерчиками перед собой пыль, и уносится дальше, в непокоренные дали, а за ним выступает армия.

Грозовой фронт похож на гигантскую волну, вот она вздымается, на гребне её белая пена – облака, изгибается и всей неимоверной тяжестью обрушивается на город – это стремительная атака, которой невозможно противостоять. И это удивительное зрелище – новые кварталы в Химках и Солнцево вдруг начинают сиять под лучами солнца, окутываются слепящим ореолом; они – словно воины перед ордой. Стёкла мечут диковинные стрелы в ряды врага, разгоняют тьму. Начинается сеча. Светлые мечи рвут врага в клочья – туча замедляет ход, закольцовывается, нерешительно топчется на месте и Николай в тревожном раздумье морщит лоб:

– Может, пронесёт? Вроде сносит эту пакость вбок.

Но враг слишком силён. Туча делает резкий скачок – и гаснут окна, нет больше сил света. Стена стремительно надвигается, крушит на своём пути всё беспощадно, здесь не берут пленных; мы попали в «котёл», нам не выбраться! Эта туча бездонна, её чёрная утроба ненасытна, она наваливается на город, как страшное чудовище, урчит, гложет высотки, и в космической глубине грозы одна за другой рождаются молнии, ветвистые, сильные; они не освещают пространство – они фиксируют его, как на фотографии; миг – и чернота раздёргивает, чётко проступают контуры зданий, и сразу обратно – в ночь. Этой силе невозможно противостоять. Уже пали Кунцево, Строгино, Тушино; нет более на востоке Измайлово, Новогиреево и Люблино; захвачены на севере Дегунино, Отрадное, Свиблово; покорились Бирюлево, Ясенево, Чертаново.

– Сын… – шепчет Николай. – Сынок, мы отступаем. Отступаем!

– Под превосходящими силами противника, – бормочет Олег. – Да что ты так нервничаешь, папа?

– Душно как-то, сынок.

Гигантские пространства сечёт ливень. Он бьёт посевы, лупит гаражи, дома, дороги превратились в полноводные реки; целые лесные массивы гнутся под напором стихии. Трещат крыши. Закрылись аэропорты, остановились поезда; автобусы не отправляются в рейс.

 

Прогноз: при сильной грозе возможен град, скопление воды на дорожном полотне, затруднение движения транспорта и ДТП; повреждения линий электропередач, кровель и остекления жилых и нежилых зданий. Введён «красный» уровень.

 

И, наконец, грянуло над Садовым кольцом, да как грянуло! Раскололось небо, погасли золотые купола в Кремле и Замоскворечье. Опустели бульвары, гигантская метла прошлась по Моховой и вымела людей с Манежной и Красной площадей. Николай зачарованно приник к экрану – вся Москва усыпана точками молний, ни одного района не осталось, где бы не бушевала стихия. За окном мчатся какие-то белёсые струи, ни зги не видно; и, действительно, начинается град – это шрапнель грозы горстями рассыпается по подоконнику.

– Всё, парень. Мы проиграли, – говорит с горечью отец. – Проиграли! Смотри: накрыло всех. Проклятье!

Николай смотрит на карту и видит, как на город надвигаются следующие волны циклона – Москва стала воронкой, сюда стягиваются неисчислимые полчища врагов извне; вот следующая цепь огней проходит пустую, вылизанную дочиста Шаховскую, группы диверсантов орудуют под Коломной, Серебряными прудами, захватчики добивают Воскресенск и Ликино-Дулёво, орудуют в Красноармейке, Яхроме – нечем сражаться и некуда бежать, гибель, гибель со всех сторон. Всё поглотит пришедшая тьма.

– Папа? Да что с тобой, отец?

– Всё пропало, сынок, – хрипит Николай, выражение его лица ужасно, глаза выкатились, капли пота выступили на лбу. – Всё пропало!

Испуганный сын глядит, что-то быстро соображая, и дёргает быстро к себе клавиатуру.

– Папа! Смотри, отец – это же не только здесь! Вот, гляди сюда!

Карта на мониторе скользит, уменьшается, молнии сливаются в одно яркое пятно, но и оно становится маленькой точкой, крошечной и почти неразличимой, и вот уже заканчивается Европа и летит мимо синий океан; в Европе локальные дожди, над Испанией безоблачное небо, Гольфстрим омывает землю теплом. И вот является Америка – Техас, Даллас; и Луизиана, город Шривпорт, и Теннеси, Мемфис.

Оклахома, Арканзас.

Там творится страшное. На карте американского юга нет живого места – огромные фронты, грозы, молнии, точки возникают с такой частотой, что кажется, будто карта шевелится.

Миссисипи.

Грозы. Буря. Шквалистый ветер.

Алабама.

Смерчи. Тайфуны.

Карта пылает.

– Отец, у них ведь то же самое. С погодой тоже неважно, – аккуратно внушает Олег. – Видишь, как их прихватило? Это покруче нашего будет. Смотри, у них на весь юг.

Лицо отца разглаживается. Он оценивает обстановку и довольно улыбается.

– Да… Там похлеще бьёт. Вот это правильно. О, о! Как там лупит. Это куда попало? В Олбани? А тут? Брекенридж? О, о!

Он уже позабыл о своей панике, хлопает в ладоши и радуется, как ребёнок.

– Смотри, смотри, сынок, как их! Так их, давай, давай! Это сейчас в Слидделе? Отлично! В Крум угодило сразу три. Всё багровое вокруг Вэлли Вью! И вокруг Рейнсвилла! Великолепно! А в Европе что, ничего?

Но Европа сегодня чиста, как стёклышко. В Европе сегодня прекрасная погода.

– Жаль, – говорит Николай. – Им бы тоже, сукам, не помешало. Лучше уж там, чем здесь, правда, сынок?

Олег смотрит на отца серьёзно, без улыбки. Его руки тянутся к компьютеру и выключают карту.

И тут же за окном перестает греметь и светлеет – словно Олег выключил грозу. Ливень оставил бурные потоки, но сам стих, растерял свою ярость, и накрапывает теперь мирно, спокойно. Воздух становится сладкий, свежий, промытый. На тротуарах появляются люди, прыгают через лужи, смеются, чертыхаются. Над Павелецким вокзалом появляется кусочек голубого неба – тоже очень чистого. Подаёт голос какая-то городская пичуга.

Николай улыбается.

– Хорошая штука это у тебя, карта. Интересно было.

– Что это вы тут всё утро шумели? – входит жена, она моргает опухшими со сна веками. – Вы мешали мне спать.

– В войнушку сыграли, мама, – поясняет хмуро Олег. Он исподлобья глядит на отца.

– Это дождь шумел, – благодушно отмечает Николай. – Такой ливень прошёл! Что ты! Гремело, как из пушек. Но Америке больше досталось!

Женщина зевает и деликатно прикрывает ладонью рот.

– У меня была мигрэ-энь. Я всё проспала, да? А теперь я хочу кофе. Откройте окна, у нас так душ-ш-но.

И они идут пить кофе и дышать свежим воздухом.

 

Прогноз: к вечеру ожидается ясная тёплая погода, уровень опасности «зелёный».

 

Граф за три копейки

 

Хороший дом, замечательный дом стоял о двух реках – две реки обтекали дом. Две реки обтекали сад, рассекаемый ёлочной аллеей: пушисто и густо, тенисто и посыпано мелким гравием, шуршащим под лапами собак. У берегов – берёзы, а за реками лес раскинул орлиные крылья; от леса воды чёрные и глубокие. Мальчишки бегали из деревни на обрыв рыбу удить и выуживали, дразнились на городских, как стайка ворон задирает голубей.

Выходили на променад до господского дома по аллее. Брели не спеша по клеточкам света и тени вверх, на холм. Учили лабиринт тропиночек и люди, и псы – все с высунутыми языками, а дамы платочками вытирали лбы и носики.

А ты тем летом всегда рядом. Куда я – туда и ты, ловкая. У моего плеча белеет вздёрнутый упрямый нос.

Папа рассказывал – у одной речки беседка, и у другой – беседка, граф так велел, дабы всегда отдыхать в тишине, тени, у тёмной глубокой воды. Что за граф? Никто не помнит, не знает, унесли реки имя. Граф. Вполне достаточно.

И беседок никаких не видно, умещались на стволах – у одной речки берёзовый и мягкий от старости, заросший осокой с лягушками; у другой – повалило ветром вдоль воды дуб, твёрдый, железный – славно с него ловились пескари и маленькие окуньки. Папа-затейник – в пять утра шевелит в реке удочкой и ведёт медленный рассказ, и нам не до рыбы: про графа знать хотим.

Графский дом – конечно, усадьба: не то чтобы дворец, но уж, конечно, не хижина. Фасад на холме с портиком в антах, одна колонна разрушилась; и – к слиянию рек раскрошившаяся лестница со статуэткой без головы; мы бегали в догонялки, я запнулся и расшиб коленку. Меж колонн вечерами собирались смотреть закат – глаза слепли от тёплого блеска, огонь плясал и играл на водах, кидал снопы света и застил взор: наглядишься и ничего, кроме всполохов, не видать – только сосны неровной лестницей вонзались безжалостно в высокое, круто обрушенное за лес небо, и становились всё чётче и чётче, пока не растворялись, шумя, в ночи.

Из огня, бывало, выплывали лодки. Я обещал катать тебя на лодке. Ты жмурилась, как котёнок.

Внутрь дома нас не пускали, и никого не пускали, но мы знали – там пять комнат, пять комнат, и на втором этаже три, и мезонин. Окна забраны решёткой, с которой сыпалась ржавчина, и забиты измотанной зимними бурями фанеркой; скрипит железка, и маленькие фигурки проникают в неизвестное и страшное, гнилым деревом пахнет неизвестность и сыростью. Неопознанный хлам грудами громоздился у ободранных стен, отчего-то клочья гнилой обойной бумаги, какой-то дерюги, доски, мыши, а в другой комнате обуглено.

Здесь всегда холодно и зябко, как в пещере, и не верилось, что на воздухе жарко и томит солнцем голову. Ты прислонялась ко мне, подрагивала, и я дрожал от страха – уж больно тихо казалось в старом доме, тишина – как тёмная глубокая вода, безымянный граф сейчас появится, сердитый, сверкая густыми бровями, запахивая стёганый халат.

– Я сама графиня. Подумаешь! А ты – смерд.

Надерзит – и жмётся, и трусит, и прячет искательный взгляд: вдруг обижусь и оставлю наедине с хозяином дома?

А я и не обижался, а мне смешно: бледнеют веснушки на рыжем носу. Я не злился, я боялся ещё сильнее, чем ты. Папа рассказывал: граф недобр и ходит с сучковатой палкой; когда-то богатый, обеднел и высох, зарыл клад и привидением охраняет добро; стало быть, где графа углядишь, там и копать надо.

– Смотри, смотри, граф идёт. Ай!

Игра света и тени сквозь щёлку, протяжный скрип доски. Граф прошёл: я тыкал в деревянный прах сапёрной лопаткой, пугая мышей, а ты дышала в затылок и сопела веснушками, шелестела медовыми волосами.

Огромен и дик графский дом, полный таинства. Деревенские ребята смеялись и бежали удить рыбу, они не замечали усадьбу. Они брали лодки и выплывали из заката, дразнились, а нас притягивал дом неодолимо, и опять скрипела железка; ни разу мне не удалось отогнуть проклятую ржавчину беззвучно. Скрип, тишина, жёлтые пятна на ладонях.

– Опять в усадьбу лазил? Сколько раз говорить, не смей. Она же на соплях держится.

Разговор гнилых досок и пыли в случайном солнечном луче. Раз лопатка звякнула, и ты ахнула губами мне в ухо. Нашли, нашли! Что нашли? Неважно. Графское...

Я расчистил под твоё веснушчатое дыхание место, у самого дыхания не осталось, перехватило: комок с крышкой – шкатулка, не иначе, и слиплась, не открыть. Взял я комок в трепещущие руки и тяну:

– Бери. Ты – графиня, тебе и клад.

А ты опять прижалась, и всё глядела, глядела, щекотала ухо губами, и вдруг в ухо и поцеловала – и я уронил шкатулку, погрузил лицо в волосы; они пахли летом и теплом, оттого я то лето и запомнил, что мы лазили в графский дом и я там обнял тебя.

Папа елозил подбородком по шкатулке, принёс инструмент, и долго лязгал, и бормотал.

– Ничего себе, – приговаривал папа и глядел на нас диковато, уважительно, а ты держала меня за руку.

Папа ходил и ходил вокруг, несколько дней ходил, лязгал, чем-то мазал коробку, и жестянка принимала форму – шкатулка, клад; несколько дней ты держала меня за руку и украдкой целовала в ухо.

– Ты нашёл клад, клад графа!

А я сходил с ума: с утра отгибал решётки и измученные зимой фанерки и лихорадочно копал трухлявую гниль, пугая мышей, – повторить, превзойти – отыскать такое, такое, такое – чтобы ты поцеловала меня в губы, графиня, чтобы никогда не покидала меня – ведь я, низкорождённый, полюбил тебя, графиня, и мы вместе в усадебной полутьме, где пыль играет в случайном луче солнца, в замечательном доме о двух реках – две реки обтекали дом.

Папа вышел на веранду слегка огорчённый, с какой-то жестянкой, поставил перед нами и грустно сказал:

– Вот...

Я поглядел на веснушки и увидел, как они застыли на солнце. Папа открыл крышку, и сердце моё забилось, как глупый воробей в кустах боярышника – он держал в пальцах маленький позеленевший кругляш, елозил по нему подбородком, и ты опять взяла меня за руку, напряглась, как кошка, – у тебя холодная кожа, даже летом, но такие тёплые волосы; ведь ты, графиня, полюбила меня, низкорождённого, и мы вместе.

Но папа вдруг захохотал совершенно неприлично.

– Всё теперь ясно, ребята, – веселился он.

– Ой, – сказала ты всеми веснушками и потом: – Фи.

Три копейки папа подкидывал на ладони, три копейки 1975 года, уродливую монетку – и протянул мне, и я машинально сжал медяшку в ладони.

– Ну правильно, – рассуждал папа. – Здесь же был когда-то санаторий. Вот кто-то из постояльцев и оставил жестянку.

Я машинально сжимаю монетку – вместо твоей руки. Я продал твою руку за три копейки? Что я сделал? Папа, что ты сделал? Графиня, что мы сделали? У тебя холодная белая кожа, интересно, может ли она нагреться? Волосы у тебя тёплые, но веснушки застыли, как в янтаре.

– Три копейки цена тебе, – вынесла ты вердикт, подняв острые плечики.

– Три копейки цена графскому дому, – потухли жёлтые кошачьи глаза, заострился коричневый вертикальный зрачок, вместо солнца отразился в нём латунный советский алтын.

Две реки обтекали дом, две реки обтекали сад, рассекаемый ёлочной аллеей, и узкая спина прыгала в квадратиках света и тени, удаляясь – от монетки, от графского дома, от меня. Я думал, что я бегу за шахматной спиной и вот уже сейчас догоню, допрыгну, дотронусь, объясню – графиня, я же люблю тебя, не уходи, пойдём в усадьбу и поищем ещё немного; я стоял на месте и потрясённо глядел на папу.

– Я, кажется, что-то не так сделал? – виновато озаботился отец.

– Всё нормально, папа, – отвечаю я.

Папа просит пить, звякает стакан с водой. Небритый слабый подбородок стучит по стеклу, проливается вода на простыни – ткань в пятнах. Врачи говорят, что скоро мы освободимся.

Отец очень слаб.

– Послушай, что я тебе скажу, – говорит он. – Дом-то не графский. Я смотрел потом: какой-то купец строил... Безвкусица. Виды там красивые... Выдумал я графа.

– Знаю, отец, – киваю я.

– Я боюсь, когда ты уходишь, – шепчет старик из недр кровати. – Что ты хочешь найти, сын, если за столько лет ничего не отыскал?

– Наверное, три копейки, – пожимаю плечами я. – Мою цену.

Старик делает протестующее движение рукой.

– Это очень высокая цена, папа, – усмехаюсь я, и он успокаивается и оседает на подушке.

Я всё знаю, папа, и никуда не еду: давно разобран дом о двух реках, обмелела тёмная глубокая вода, исчезли у берегов берёзы, переехали в город деревенские мальчишки. Нет и никогда не существовало сердитого барина в стёганом халате, и веснушки не дрожали рядом с моим плечом – любил ли я? Замечательный дом – фантом, как графский призрак, как детство, растворённое в закате; вглядываешься и не видишь ничего, кроме сполохов на воде, кроме зубчатой линии сосен и катящегося за лес неба.

Ты выдумал графа, а я – графиню. Не бери в голову, отец, ты скоро сам станешь выдумкой. Ты уснул, отец? Ты что, спишь? Отец? Папа!

Я потрясённо глядел на него, маленький испуганный мальчик, сжимая в кулачке три копейки. За деревьями скрылись рыжие волосы. Начинало вечереть, ветерок посвежел и приятно дул в лицо. От воды вкусно тянуло дымком – деревенские мальчишки жарили карасей. Дом на холме расплывался и подрагивал, и его обтекали две реки; из огня заката выплывали лодки.

Папа почесал в затылке, усмехнулся и обеспокоенно покачал подбородком.

– Не бери в голову, сынок. Это пройдёт. Зайди за ней вечером – позови рыбу удить у дуба. Она обязательно придёт, сын. Я расскажу, где клад. Надо рыть там, где графа увидишь...

 

июль 2016 года