Борис
Лукин

Судьба и творчество А.Е.Суворова (1965-2016)

 

«Боже, возьми меня осторожно, как кроху-жучка,

двумя пальцами за спинку и вынь

из этого мутного и страшного потока мироздания!

Я тону, меня уносит всё дальше и дальше».

«Человек без паспорта», А.Е. Суворов

 

15 июля поэт Александр Геннадьевич Кувакин прислал письмо: «Помолись. Александр Суворов умер». Позже на сайте газеты «Российский писатель» будет опубликовано: «Ночью 13 июля 2016 года в сторожке храма Трёх святителей скончался бездомный поэт, публицист, художник Александр Суворов».

 

Ниша

 

Всяк поэт – человек. Банальность, скажут. Скорее – абсурд. Именно поэтому очень трудно выделить в толпе поэтов человека с судьбой. Точнее, его там почти никогда и не сыскать, в этой толпе. Он редко толпится… Он – одиночка. Одиночка по разным причинам, но чаще вследствие не только своего особого таланта, но и непохожей судьбы. Такими были известные современные поэты – все, к сожалению, уже покойные: Александр Лужиков (Сыктывкар), Игорь Меламед (Москва), Денис Новиков (Израиль), Александр Ромахов (Лиски)… Так же и живущие рядом с нами в разных краях страны: Фёдор Васильев (Устюжна) Вадим Дулепов (Екатеринбург), Нина Обрезкова (Сыктывкар), Юрий Перминов (Омск), Константин Смородин (Пенза) и многие другие любимые мною писатели…

Принадлежал к ним и Александр Естиславович Суворов, написавший однажды:

 

 

Игорь Меламед в одном из интервью высказал важные мысли, которые помогут нам лучше разобраться, как ни странно, в судьбе и жизненной позиции А. Суворова:

– Что же касается творчества и христианской жизни… Если всё сгорит в пламени Апокалипсиса, то зачем вообще творчество?

– Но творческий дар – это же Божий дар.

– Да, дар. Но в пределах вот этого, земного существования. И если жизнь христианина посвящена только тому, что выше всего, <…> то раз Господь говорит: «Оставь всё и следуй за Мною», – надо оставить всё, включая и творчество. …Но я считаю, что можно всё-таки найти какую-то нишу, в которой это противоречие не мешает писать.

Вот про эту «какую-то нишу» и жившего в ней поэта А.Е. Суворова мне и хочется сегодня поговорить. Иные скажут, что выбрал я не самого достойного, а многие ещё жёстче вынесут вердикт свой: «самого недостойного». Отвечу не своими словами, а цитатой: «Послушайте, братия мои возлюбленные, не нищих ли мира сего Бог избрал быть богатыми верою и наследниками царствия, которое обещал Он любящим его? А вы презрели нищего!» (Послание апостола Иакова).

 

Человек без паспорта

 

Примерно за месяц до смерти А. Суворов очередной раз звонил мне, интересуясь, не организую ли я какие поэтические чтения, где и ему можно почитать. Этот вопрос он задавал совсем не от желания получить аплодисменты, показаться на виду, скорее от искусственного, вынужденного многодневного молчания и культурного, если так можно выразиться, одиночества. А ещё, возможно, от чувства вины от невысказанности, неуслышенности подаренного ему свыше нового стихотворения. О таком одиночестве и «виновности» писал Н. Рубцов из селения Никольского в Москву Ст. Ю. Куняеву: «…нахожу здесь не уединение и покой, а одиночество и такое ощущение, будто мне всё время кто-то мешает, и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват и передо мной тоже… Я проклинаю этот божий уголок за то, что нигде здесь не подработаешь, но проклинаю молча, чтоб не слышали здешние люди <…>. Откуда им знать, что после нескольких (любых удачных и неудачных) написанных мною стихов мне необходима разрядка – выпить и побалагурить?» (Письмо от 18.11.1964 г.)

«Выпить и побалагурить»… Вроде бы, по контексту безобидные слова… Но надо помнить, чем они в итоге обернутся для Рубцова. Честно говоря, в последние годы я с трудом перешагиваю через общественные привычки, оправдывающие всяческие излишества (особенно в писательской среде), через своё собственное отношение к тяжело пьющим людям, к которым относился уже пару десятилетий и Саша. Но работа моя над изданием Антологии современной литературы России «Наше время», посвящённой творчеству писателей, рождённых в 60-е годы, всё теснее и теснее сводила меня с Александром. Почти на каждом ежегодном фестивале современной литературы, театра и кино «Наше время» Суворов читал новые и старые стихи.

Примерно в эти годы статью «Я сильным был, но ветер был сильнее...» о книге А. Суворова «Свет невечерний» напишет Галина Щербова: «Кажущиеся шероховатости речи – они же неожиданные шедевры, соединяющие противоположные смыслы и несочетаемые слова, открывая горизонты неуловимых чувств, абсолютно новых и пронзительных. Поэт чувствует на пределе и за пределом и свободно передаёт словами то, что чувствует, работая то на точных, то на банальных рифмах, то на ассонансе. Это указывает на виртуозное владение поэтическим инструментарием. В работе над стихотворением автор подчиняется исключительно творческой интуиции, обосновывая своё право: «Но, отступив, я верен красоте,//И, преступив, я знаю: это свыше...». В книге немало стихотворений, в которых идея и её воплощение достигли совершенства и которые хочется выучить наизусть».

На фестивале осенью 2015 года он передал мне почти весь свой архив. Оттуда и рассказ «Человек без паспорта», его я часто буду цитировать.

За пять фестивальных лет Саша изменился до неузнаваемости. К осени 2015 г. из сильно побитого временем и жизненными трудностями мужчины он превратился в «останки» человека. Попытка прочитать стихи по тетрадке оказалась уже невозможна. Трясущиеся руки не давали ему не только держать рукописи, но и поставить автограф, который я у него брал специально для финального тома антологии «Наше время».

Если прежде он всегда читал по памяти, кстати, и сочинял чаще всего в голове, сохраняя до лучшего мгновения возможность записать, перенести сочинённое на страницу, то теперь, судя по всему, он не мог не только записать, но и запомнить приходящие к нему строки. Часто забывал стихи. Отсюда – с осени 2015 года – и началось его стремительное продвижение к тому часу, когда 18 июля в 13.00 в церкви Косьмы и Дамиана в Шубине (Столешников пер., 2) его отпоют перед погребением.

«Поэзия – замкнутое, одинокое мироздание, и вход сюда доступен не каждому», – так Александр начал статью о моей книге «Долгота времени». А свою книгу «Свет невечерний» почти сразу после её издания в 2013 году подарил мне. Кстати, её редактор, Елена Устинова, долгое время сотрудник отдела поэзии журнала «Москва», относилась к тем немногим людям, которые не оставляли своей заботой Суворова.

Я видел его часто в последние годы, но не в последние минуты на земле. Я не только читал, но и слышал, печатал его произведения. Мы даже договорились со смоленским поэтом и редактором альманаха «Под часами» Владимиром Макаренковым о публикации большой подборки произведений Суворова в альманахе «Под часами» в 2016 году с моей обзорной статьёй. Подборка уходит в печать, статья пишется, но Саша умер...

 

 

Этот крупный, фактурный, чуть ниже среднего роста мужчина с нерусским, круглым, как головка сыра, лицом не обратил бы на себя внимание в столпище бездомных у метро. А вот в любой компании писателей – он выделялся. И там, и там он был тоже свой… Почти свой… Слишком долго принципиально бездомный, не желающий жить как все, не терпящий зависимости даже от монастырской братии, но не гнушающийся попросить сотенку на хлеб и пиво у коллег писателей в здании на Комсомольском, 13, где пережидал зимние морозы, прячась в закутке, или у дверей редакции газеты «Российский писатель». Большего, казалось, ему не требовалось.

«Российский писатель» в некрологе опубликовал несколько уточняющих слов о Суворове, проясняя годы детства и молодости:

«Александр много лет скитался по людной Москве, иногда жил у знакомых, иногда – в подъезде. Не имея прописки, не мог, по бесчеловечным российским законам, получить даже положенной ему пенсии по инвалидности. Александру выпало сиротское детство (он жил с бабушкой) и трудная жизнь. Глубокое чувство достоинства, попираемое обстоятельствами, отчаяние и потеря смысла жизни среди окружавших его благополучных людей приводили его к душевным срывам и потребности всей своей жизнью бросить вызов апокалиптичной бездушности мира, о которой он писал в своих статьях. На вопрос, какие темы его волнуют больше всего, он отвечал: «Россия, репрессии, вечность».

Ещё в молодости у Александра были художественные выставки, одна из них – в Петербургской Духовной академии. Среди других там была выставлена картина «Распятый Христос на фоне воспалённого человеческого мозга».

 

Так ропщет рожь

 

Суворов, как это ни странно, городской поэт. Это естественно: в нашем поколении деревенских жителей почти не осталось, а выжить в городе куда проще.

Именно городской у стихов Суворова культурный подтекст, и может показаться сначала, что насквозь филологический (не люблю я этих филологов). Он не столь подробен в нюансах пейзажа, как крестьянские жители, выросшие на земле, как, например, В. Шукшин, Н. Рубцов, В. Белов… Деревенский человек видит, говорит и чувствует иначе, опыт жизни у него другой: «Матери уходили в поле чуть свет, работали допоздна, и мы засыпали прям на горке в ямках. Вырывали ямки и кто во что – в тулупы, в полушубки, в фуфайки – заворачивались и так засыпали. Матери приезжали ночью. И разбирали нас, как кульки уносили… Ну, такое дело, мы – ребятишки! Или на Бикет забирались, или в Кучугуры даже. Уходили, питались там саранками, чесноком диким – «слизун», трава такая есть.» (Из воспоминаний Ивана Попова, троюродного брата В.М. Шукшина). Не найти нам у Суворова этих «саранок», «слизунов», не бывает их в городе. Но уверен, не однажды приходилось и ему питаться именно  этими «безымянными» в тот момент растениями.

 

 

Может, эта городская оторванность от земного тепла и не позволит ему стать ярче, богаче по словарю, наполниться природной энергетикой. Это, конечно, важно, но что странно, для понимания значения творчества А. Суворова не окажется особенно к месту. Есть у поэта более глыбистые опоры, как любят говорить некоторые – «скрепы»: духовная сила русского языка и русской классической литературы, которая позже обопрётся на простецкий, самый никчёмный вроде бы жизненный опыт.

 

Поэт и Чернь

 

«Смотрите, вы – поэт, уклонный, лицемерный.

Вы нас морочите... – вам слава не нужна,

Смешной и суетной вам кажется она:

Зачем же пишете?..»

А. Пушкин

 

Может показаться, что Суворов даже никогда и не рассуждал о сущностной составляющей своей жизни, если бы не этот абзац в его рассказе «Человек без паспорта»: «Нельзя же человека дома лишать, дом ему по природе положен, как и всякому другому живому существу, это всё равно, что храм разрушить. Пусть маленький, но Бог и в маленьком живёт, ему метры жилплощади безразличны. Откуда знаю, спросите? Да я теперь всё на свете знаю, потому что бомжи всё знают, они ведь часть улично-каменной городской природы и живут по естественным законам, то есть, вовсе без законов: в природе-то всё позволено, оттого на её лоне и дышится легко, и отдыхать все благоустроенные люди туда ездят и даже тратят на то священную свою деньгу. Но я ещё настоящим бомжем не стал, потому как всё себе позволить пока не могу. Я ещё человек, правда, неполноценный – без паспорта…».

О нём можно повторить слова, сказанные об Аркадии Кутилове: «Начался бродяжий период: его домом и рабочим кабинетом стали чердаки, подвалы, узлы теплотрасс». Период этот у Суворова продолжался почти двадцать лет, места жительства разнообразились только за счёт размеров столичного мегаполиса да наличия множества цивилизационных усовершенствований в виде ночлежек и всяческого рода притонов. И когда ему редакция журнала «Москва» присудила премию, на которую издали его единственную книгу стихов – это была не столько материальная, сколько творческая и, естественно, духовная помощь. Никакой другой поддержки, кроме печатания его произведений и предоставления возможности выступить, он не воспринимал в принципе. Так и не надо писателю ничего другого с творческой стороны.

Противостояние поэта и цивилизации – одна из важнейших тем. Вспомню опять работу Игоря Меламеда «Поэт и Чернь»: «Даже мудрый Розанов постоянно пенял «сладчайшему Иисусу» за то, что христианство – религия страдания. Но он окончательно принял Христа… в нищете, голоде, предсмертной скорби. Либеральному сознанию и вовсе непонятно, отчего «блаженны плачущие». Поэты в этом отношении гораздо прозорливей: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…» Поэты интуитивно знают, что божественный свет лучше всего виден из чёрного туннеля».

С годами этот образ жизни искусственно, целенаправленно снижает общепринятый романтический образ Поэта. По крайней мере, нам кажется, что Суворов так это понимал, приравнивая  понятие «чернь» к «червям», сознательно выбирая вовсе не путь стадионного кумира. А может, это было своего рода «хождение в народ»?

Суворов жил необычно, а точнее непривычно, и рассказывал в стихах о том, как трудно иметь столь уникальный опыт:

 

 

И задумаешься о промысле Божием и собственном свободном выборе человека, если внимательно почитаешь публицистику Суворова. Не было ли в итоге трагических случайностей дальнейшее состояние его вне общества волевым решением, протестом?

Посмотрите, что он пишет в начале XXI века: «Грядущее по прогнозам футурологов глобальное «сетевое общество» станет финальной для человечества тоталитарной утопией, которая должна будет поработить человека, не оставив ему ничего личного; весь мир его души, со всеми тайными желаниями и помыслами, без остатка станет собственностью кибернетического «антибога» сети. Какое-либо вольнодумство или даже лукавое «двоемыслие» будет невозможно в киберутопии, обладающей абсолютной монополией, как на знание, так и на коммуникацию и волеизъявление. Всякое своеобразие без остатка растворится в однородной массе сетевого социума, среди уподобленных друг другу индивидов-атомов, управляемых властью страха и наслаждения» («Люди антихриста», А. Суворов).

 

 

Душа его из года в год пыталась оторвать себя от тела:

 

 

Тело его держалось удивительно стойко – и когда, попав под машину, с переломами и тяжелейшей травмой головы оказался в реанимации, и когда, студентом Литературного института и аспирантом, впитывал по юношеской молодцеватости неимоверные количества алкоголя… А потом это тело уже не могло жить иначе. Известно же, что некоторым людям совсем нельзя пить.

Ещё любимый А. Суворовым Ф.М. Достоевский (называемый поэтом «последним пророком русской идеи») очень точно описал ситуацию, которая вдруг родилась в литературной среде с появлением в ней разночинцев-нигилистов: «Оскорблённая Варвара Петровна бросилась было всецело в "новые идеи" и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда ещё она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением<…> Эти были очень серьёзны и очень вежливы; держали себя хорошо. Явились и две-три прежние литературные знаменитости, случившиеся тогда в Петербурге <…>. Но к удивлению её эти действительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали». («Бесы».)

Подобная ситуация в литкружках, которыми после разрушения СССР стали Союзы писателей, есть и сегодня. Самое страшное, что в среде писательской шушеры оказываются и большие таланты. Именно эти таланты в итоге и гибнут, задушенные невыносимой неправдой среды.

И тут хочется повторить вслед за Н.Н. Страховым, который в письме Ф.М. Достоевскому писал: «Люди благороднейшие, рыцарски-честные иногда подвергаются в нашей поганой литературе упрёкам в каком-то искании выгод, в неискренности, в подлости». Для меня здесь ключевая фраза – «поганой литературе». Именно эта поганая составляющая её так долго «помогала» Суворову погибать. Он в тот период ещё мог работать в Литературном институте им. АМ. Горького и в различных редакциях, но «друзья», словно не зная его слабости, всё наливали и наливали. Мне скажут, нечего с больной головы на здоровую… Но суть-то как раз не в самом факте спаивания – как известно, кто-то крепче, кто-то слабее, а в возникшем позже с их стороны нежелании общаться с ещё вчерашним товарищем, столь низко падшим по их мнению. Я не требовал ни от кого особой заботы, просил только снисхождения: поддержать, иной раз накормить, помочь напечататься. Таких оставались к концу Сашиной жизни единицы. Подтверждение своих мыслей я нашёл в прозе Суворова («Человек без паспорта»):

«Другие, те, что прежде казались друзьями, услыхав о моих злоключениях, вежливо, но твёрдо отказывались войти в моё положение. «Извини, старик, – звучало в ответ, – у меня у самого проблемы». И это были те люди, с которыми я делился в лучшие времена самым сокровенным. Я уже не удивлялся ничему на этом чёрном белом свете. Я стал человеком с проблемами, изгоем, от которого надо сторониться. …как только я разживался какими-то деньжатами, я… покупал водку, а потом пьяный ночевал, где придётся, потому что если трезвым меня, бывало, жалели, то под хмельком я внушал одно отвращение. Тогда меня ругали и гнали прочь».

И в противовес его же смиренная, не без самоиронии, строфа (ирония в адрес других Суворову не свойственна вообще):

 

 

Вообще, странно, что до сих пор культ пьянства и молодечества не изжит в творческой среде. Уж сколько талантов преждевременно сгорело, сколько сожалений прозвучало над их могилами, а новые и новые поколения срываются в пропасть, считая алкогольное море обязательным средством к попаданию на Эдем славы. Саша воспринимался не похожим на «эдемщиков». Хотя самолюбия ему было не занимать.

И всё же, если посмотреть на последний вариант биографии Александра Суворова, который он передал нам с Макаренковым вместе со всеми своими рукописями и не знать реального положения автора, то вполне можно позавидовать его успехам:

«СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ЕСТИСЛАВОВИЧ – родился 27 августа 1965 г. в Казани. Закончил Литературный институт им. А.М. Горького и аспирантуру на кафедре зарубежной литературы; тема диссертации – «Ф.М. Достоевский и западный философский роман ХХ века».

В последние годы Суворов известен в писательских кругах как поэт, литературный критик, автор философских эссе и критических статей в центральных изданиях, а также книжных предисловий. Суворов – автор ряда публикаций по современному достоевсковедению, участвует в православных издательских проектах, работал в журнале «Наш современник», тесно и плодотворно сотрудничает с журналом «Москва».

Лауреат премии «Золотое перо России» (2005), по итогам 2007 года Александр Суворов стал лауреатом журнала «Москва» в номинации «Поэзия». Автор книги «Достоевский и Запад» (Таллин, 2004), коллективного сборника «Пять поэтов» (Москва, 2006), «Поэтические голоса России» (Якутск, 2009), антологии современной литературы России «Наше время» (Москва, 2009), поэтический сборник «Свет невечерний».

Печатался в журналах «Наш современник», «Москва», «Роман -журнал ХXI век», газетах «Завтра», «День литературы», «Русский вестник», «Российский писатель», «Московский литератор» и др.

Член Союза писателей России и МСПС, а также член Российского философского общества. Живёт в Москве».

Не правда ли, достойно!

 

Плюнь мне вслед, прохожий, я для тебя никто

 

«То, что прежде казалось мне хорошо,

показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно,

показалось хорошо…»

«В чём моя вера?», Л.Н. Толстой

 

В последние десятилетия жизни невозможно представить его работающим изо дня в день в своём кабинете с личной библиотекой, обременённым заботами семейного быта, запертым в границах бытовой дисциплины. Почти ничего этого ничего и не было. Чаще он бывал в редакции журнала «Москва» или в гостях у А. Кувакина. Эти комнаты, столовые, спальни и становились его рабочими кабинетами.

Где только он не жил… Какие-то сердобольные женщины, пытавшиеся пригреть его… Зимние «лежания» в психиатрических больницах… В воспоминаниях о В.М. Шукшине можно прочитать: «В больнице хорошо думается…»,– это о его нахождении в психиатрической клинике, где лечился от алкоголизма. Если Шукшин, будучи представлен самому себе, не отвлекался, что способствовало работе и многим размышлениям, то Суворову, бездомному и отягощённому постоянными думами о том, где пристроиться, думается, было куда уютнее.

Я, человек домашний, всего несколько раз оказывался в состоянии бездомности. И каждый раз очень болезненно это переживал, хотя понимал всю временность этого положения, как бы далеко или близко я не был от дома: на Сахалине, в аэропорту Парижа без быстрых варианта вылета или ночью в Макарьеве на Волге в заброшенном доме, из которого под утро нас с приятелем только чудом не выгнали местные бездомные… Представить себе жизнь Суворова в постоянном отсутствие места, где голову преклонить, – ни мне, ни большинству читателей невозможно.

Читаю рассказы Саши и понимаю, что он думает так же как я, хотя живёт совсем иначе: «Я-то не охвачен телевидением, и в этом главная моя опасность для общества. Меня всегда раздражало это бессмысленное мельтешение кадров перед глазами. Какая-то белая горячка наяву. Я хочу теперь одного – светлого и доброго покоя, а вместо этого из всех нас просто тянут душу по поводу и без оного, и это вечное дёрганье за кровоточащую жилку называется властью над умами. Хотите знать современное обличье чёрта? Это телеведущий. Будь на то воля генерального мирового диктора, меня бы силком усадили за экран и сказали: «Расслабься и считай слонов. Один слон, два слона, три слона, четыре... И так далее. А в остальном будь паинькой и слушайся тётю с микрофоном». Вот вам полное пророчество дня завтрашнего. Точка.

Скажете, я просто валю с больной головы на здоровую? Может, вы и правы. Тогда замолкаю себе в тёмном чулане бытия. Меня заперли, ключ торчит снаружи. Пауки хозяйничают здесь. Только ровный, монотонный голос за дверью считает вслух: «Один слон, два слона, три...» Ненавижу «джипы», «Дирол» и шампуни от перхоти. Плюнь мне вслед, прохожий, я для тебя никто…»

Это только начало разговора о творчестве Суворова. И важно сразу обозначить максимально полно все «засечки» судьбы, все волевые его решения. Посмотрите, как он формулирует свою цивилизационную составляющую современности: «Дегуманизация развенчала массового человека до уровня земного червя, удовлетворяющего в культе потребления похоти своего чрева». Отсюда явствует, что он сам – «человек без паспорта» – по мнению этого общества «червь», сознательно идёт путём юродства, извращая все посылы общества, становясь «червяком», но только – мыслящим!

Получается, что нам сегодня остаётся чуть ли не единственный вид протеста против хищнического захвата личности обществом – отказ от социума. Но на это, по свойственной человеку эгоистической слабости, мало кто способен, к сожалению. А если бы такое движение обрело массовый миллионный характер, то опять бы начались концлагеря и принудительная рабочая обязанность трудиться не на себя, а на богатых вырожденцев. Путь «отказа» всё же малопочтенен в варианте А. Суворова, куда притягательнее вариант монастырского уединения, совсем недавно объёмно более чем семьюстами монастырями вернувшийся в Россию.

Суворов пишет и об этом варианте выбора:

 

 

Вспоминаю рассказы о его «житие» в Мценске при местном, видимо, не действующем Петропавловском мужском монастыре. С каким удовольствием рассказывали про это товарищи-поэты, А. Шорохов и А. Кувакин, привозя тамошнего благочиния газеты, где, кажется, были и суворовские материалы. Я тогда ещё не понимал, что для Саши и это пристанище лишь часть его вечного скитания. От этого периода останется глава в его книге стихов с названием «Мценская тетрадь». Казалось бы, время и место наведёт его на иные стихи. Но он прежний, даже с большей злобой, а может сокрушительной энергией, обрушивается на искажённый человеком мир: «В этом мире священного нет», «Вместо бога – кружит вороньё…». Он, противник всяческого человеческого умствования, призывает:

 

 

Этакая натурфилософия торжества человека перед всеми стихиями и богами… если не знать, что Суворов – человек верующий и его выпады относятся только к земному существованию, к отсутствию святости в созданном человеком.

Святость выше земного бытия. Но какая может быть у нынешних героев «святость», если выпячиваема она миром «во тьме», да в такой густой и непроглядной, что «даже тени нет». Поэтому и выбирает поэт с годами сознательный отказ от земной житейской привязанности. Искать какое-то одно место жительство А. Суворова, так сказать «родину» его творчества, пожалуй, не имеет смысла. Но он не космополитичен, хотя это до сих пор модно. Он – русский привязанностью своей к душе русской земли, её истории, её пейзажу, её людям, её судьбе и вере.

Суворов словно наследует путь, о котором игриво мечтал С. Есенин: «Нет любви ни к деревне, ни к городу,// Как же смог я её донести?// Брошу всё. Отпущу себе бороду// И бродягой пойду по Руси».

 

Цензура света

 

Часто можно слышать, как бы между прочим, что поэт – существо ранимое. Несомненно. Он всем существом своим жизнь ощущает, не только глазами, ушами, обонянием, кожей, нервами, а всей сущностью своей – которая у каждого вроде бы есть, но как-то разъединена по составляющим, не получается обычному человеку все свои ощущения собрать в один букет, «смотать» в один клубок. Луч света, по моему мнению, поэт видит сразу и белым и во всём семицветии, а обычный глаз – или так, или эдак.

Но разве нужен поэт нынешней «эпохе разложения»? Поэт – нужен для целостного взгляда со стороны. Но эпоха не понимает или не принимает этого, оглушённая, заворожённая спецэффектами прогресса. В рецензии на первый том Антологии современной литературы России «Наше время» Суворов пишет: «Мир вне поэзии – пёс смердящий. Всяческие крикливые и хрипатые тусовки-биеннале, шизофренические инсталляции и прочие перфомансы – это не поэзия, а кабак в сумасшедшем доме. Резиновая кукла заменила в стихах Незнакомку. Реальное будущее русской – да и всяческой! – словесности – её переход в сетевой формат. Уединение над томиком стихов – отныне идеал немногих избранных. Их найдут и вытопчут, как редкие беззащитные цветы, толпы нового глобализованного масскульта, а книги сожгут все до единой, ибо так повелит первым делом Всемирная Сеть, будущий монополист всякой информации. «Сетевой» же формат поэзии – это формат доски объявлений или ученической записки, брошенной на уроке; следующий шаг – только надпись на заборе. Истинные поэты всегда будут гонимы в миру».

Но кроме констатации существования гонений в виде замалчивания, есть и ещё важные вопросы существования и выживания писателя. Об одном из них пишет тот же И. Меламед. По его мнению, «текст»… утопил «слово в помоях циничного «стёба». Несмотря на ужасающее многоголосие, кругом царит невероятная глухота. Слово, чтобы быть услышанным, должно снова стать подцензурным («Ценсура есть установление благодетельное, а не притеснительное», – Пушкин), а государство – иерархическим, не предоставляющим слово «всякому человеку».

На международных яснополянских чтениях 2016 года В.Я. Курбатов говорил о том же, но со слабой, хотя и появившейся уже, по его мнению, надеждой на перелом: «…я сетовал, что слова расстаются со своими значениями, теряют плоть, выветриваясь до оболочки. И пишут-то все хорошо, но словно прячутся за словарём, пересиживают время, обманывая себя и прельщая читателя щегольством покроя… И форма ещё в драматических отношениях с содержанием, но Слово впервые на моих глазах перевешивает в борьбе за смыслы. Слово начинает возвращаться из изгнания…»

Может, поэтому, следуя к Свету «по дороге Слова» (повторю за Курбатовым), Суворов весь вывернут наизнанку, выражая, таким образом, протест искусственной искажённости жизни. Словно мир, в своей неподцензурности странным образом отвергавший его, после протеста увидит этакого, вывернутого, и сможет воспринять поэтическое слово с душевной открытостью и даже жадностью...

А. Блок в письме А. Белому говорит о своих стихах 1908 года, как о «трилогии вочеловечения». Это творческое нисхождение поэта до человека в стихах поможет пониманию поэтики А. Суворова. Он, в отличие от своих предшественников, скорее «расчеловечивается», доводя героя, особенно в прозе, почти до полного совпадения с автором. Его «я» с годами сливается с обобщённым «мы», не творя карнавальной культуры, а выступая без маски «лишнего человека», постепенно сживаясь с самим собой – человеком-творцом.

 

Система координат

 

Из декларации футуристов известно: «Председателем Земного Шара становится каждый, кто стремится не только мыслить, но и жить в неклассической системе координат Лобачевского и Эйнштейна».

Не случайно в данном контексте появление личности Велимира Хлебникова, который всей жизнью доказывал, что человек – не заложник эпохи, социального положения, географии проживания, культурного горизонта. Хотя без осмеяния толпы в адрес поэта обойтись никак нельзя. Почти по Лермонтову:

 

 

Общество, пространство и время – не ограничительные рамки для поэта. Пространство/время – это сам поэт. Он, перемещаясь, отвергаемый обществом в неприглядную для социума среду обитания, возвращает человеку слух к его подлинной сущности, к истине бытия.

Отсюда идея движения, жажда странствия, добровольность отказа от какой бы то ни было укоренённости, вера в бесконечность пути и выбор непроторённой дороги. Писатель Василий Голованов последние годы создавал новую гипер-авторско-текстуальную географию России. По его теории, пространство и время формируются и творческими людьми. Продолжу мысль. Суворов, как и когда-то В. Хлебников, создавал своё энергетическое поле пространства и времени, которое у Хлебникова хоть частично осмыслено, а у Суворова и других поэтов «Нашего времени» не только не выставлялось для филологов как рабочая задача, но и принципиально отторгалось ими, сознательно исключаясь из общей картины пространства и времени не только в период их жизни и творчества, но и после смерти. В этом случае возникает ситуация несоответствия истинной живой картины и прочитываемой, осмысляемой современниками.

Нам предлагается фиктивная реальность, обладающая, скорее всего, отрицательной пространственно-временной энергией. Похоже на ситуацию с выгоревшим лесом или деревней: люди и звери долго обходят эти места стороной из-за фиктивной возможности жизни. Не значит ли это, что мы должны всеми силами воссоединять общую картину литературного процесса, максимально воссоздавать её; помогать сами себе, подпитываясь «светом» из единого пространство-временного континуума? Что-то подобное случилось в 90-е годы, когда на Россию выплеснулась вся прежде замалчиваемая культура русского зарубежья.

 

 

Поэтому было бы логично изучать творчество А. Суворова, Д. Новикова, И. Меламеда, А. Лужикова, А. Ромахова как связный гипертекст, организующим принципом которого выступают темы и метафоры движенья и странствия (в случае с Меламедом – антистранствия фактического).

 

 

Прелесть времени

 

Его жизнь нельзя назвать падением, как это принято считать, если рассматривать жизнь глазами обывателя. С его стороны, со временем, это станет сознательным отказом от всего общепринятого за благо. Герой его рассказа «Человек без паспорта» объясняет это: «Никто не знает, как жить. Вот с тех самых пор я и скитаюсь по чужим углам, перебиваясь случайным заработком, или просто выпрашиваю деньги у тех немногих добрых людей, с кем знаком. Нечем мне отблагодарить их, кроме доброго слова».

Хотя бы потому это сознательный выбор, что Последние времена, о которых так часто слышатся суетные речи в писательской патриотическо-христианской среде, Суворовым ощущались всем существом (как бы мистически это не звучало). И когда одни оправдывали порок из толерантности и смирения, самовольно возводя себя в статус «святых», Суворов, оглядываясь вокруг, констатировал факт: святости нет, везде порок, и порок – «прелестен». Потому что значение слова сокрыто в смысле словосочетания «Духовная прелесть», что по словарю значит: «в соответствии с православным вероучением, «обманчивая святость», сопровождающаяся высшей и очень тонкой формой лести самому себе, самообманом, мечтательностью, гордыней, мнением о своём достоинстве и совершенстве…» Та самая «прелесть», с которой чаще всего идут получать патриаршию премию или премии с именами святых в названии, думая всем сердцем, что это и есть доказательство правильности выбранного пути и несомненной успешности.

 

 

Суворов чётко слышал этот страшный «оклик из бездны», который в привычной обыденности не дают услышать взвизги суеты. Именно поэтому, как Хлебников (сравниваю только творческую сущность), Суворов вокруг себя «распространял атмосферу некоторой неестественности» и вполне понятного напряжения. Чуравшиеся, изгонявшие его художники и поэты, товарищи-граждане-господа чувствовали себя скованно и неуютно рядом с умотанным, сильно побитым жизнью поэтом.

Был ли это протест против самой жизни? Ни в скрытой, ни в явной форме Суворова нельзя назвать противником жизни. Ведь он жил по собственной воле на всю катушку, жил так, как хотел, там, где хотел, делал то, что хотел… Но, в отличие от нас, его современников, всегда и сам отвечал за все своевольные «хотения». Не скрываясь, не вымаливая ни высшие, ни человеческие власти, чтобы «чашу мимо пронесли».

«Почему так плохо на душе, хотел бы я знать. И сам же отвечу сквозь зубы: да потому, что она есть, она жива... С детства терпеть не мог манной каши, которой меня обкормили на заре жизни, а теперь готов есть её пригоршнями, как манну небесную. До исступления. Я ем теперь быстро и жадно, крупными кусками, почти не пережёвывая пищу. И мне это нравится. Да! Только милостью небес жив я каждый день, и всякий кусок мне теперь – Божий дар. А ведь я не одинок – голодных и нищих миллионы. И ты презирай меня, чтущий эти строки, но всё же оглянись на всякий случай – чья-то совиная тень мелькнула у тебя сейчас за левым плечом. Ты-то спокоен, ты-то доволен жизнью? И если да, то плохи твои делишки: если сердце не дрожит в груди, значит, кто-то выпотрошил тебя во сне. Повернись и вырви из совиной глотки своё сердце. Смеёшься? Тогда – прощай».

Суворов словно пытался доказать, что жизнь – больший соблазн, чем искусство. Больший в своей бессмысленности быта без насыщения, страсти без любви, всегдашней почти искусственности. Без духовной составляющей живущему трудно понять, где верный ход, а где искус и пропасть.

Искусство поэзии же, которое веками считалось чуть ли не самым страшным грехом, на примере таких поэтов, как А. Суворов, обрело в наши дни даже некоторого рода целомудрие (надеюсь, что понят читателем правильно). Большее целомудрие по сравнению с самой жизнью, его питающей. Отсюда и опрокидывание творца в пучину отстранённости от привычного, бытового, человеческого, засасывающего.

Видимо, поэт верил, что тем самым расчищает не для себя, а для других территорию окаменевших культурных смыслов, а также приводит в движение целый мир, в которое пробивается ростком его личная жизнь.

 

 

Может, поэтому поэтика Суворова несколько архаична. Он, скорее, из века двадцатого, самого его начала, а может, и финала предыдущего: с начальным этапом символизма, с завуалированностью деталей и чувств, с появлением в стихах обобщающих образов, оторванных от реальности, притом, что эти образы вовсе не метафоры, т.е., не переносные значения известного, а полноправные соучастники бытия. Если читать его стихи в отрыве от этого понимания, может показаться, что они изобилуют штампами. Но это не так – эти образы, в век постмодернизма особенно, опираются на многовековую историю поэзии. Просто читателю надо постоянно вспоминать, откуда прилетел известный ему образ, почему он воскрешён и вживлён поэтом в нынешний контекст.

Суворов уникальный поэт, его лейтмотив – жизнь сейчас и взгляд из этого сейчас на всё, что происходило и будет происходить не только с ним, а в первую очередь, со всем миром. Учитывая, каким чаще всего являлось это настоящее поэта, особенно важно внимательно наблюдать над смыслами и содержанием его стихов. Иной раз появляются и другие стихи, некая смесь натуральной школы с символизмом, создающим своих богов, и свойственной ему глобальной обобщённостью. Так завуалировано поэт в век постмодернизма указывал на изменчивость жизни и поиск им абсолютной правды.

 

 

Думаю, читатель увидел, как мастерски поэт использует словесные двусмысленности, подводя к пониманию истинного смысла стихотворения в самом финале. Мне кажется, это одно из лучших стихотворений о любви в современной лирике.

Я не идеализирую жизнь Александра Суворова, не призываю писателей идти его путём. Я объясняю смысл его поэтического существования, исходя из его творчества, опираясь на свои встречи с ним…

Я уже перечислял в начале имена поэтов, чья судьба в некотором смысле сродни судьбе Суворова (разве что Меламед как бы в зеркале, да немного не на той тропе Денис Новиков). Если посмотреть на них с точки зрения системности, то получается – это некое направление в литературе. Даже больше – в литературной бытийности. Ведь делят в монастырях (как бы странно не звучало это сравнение) монахов по степени их затвора и принятых на себя трудов. Так и нам, мне кажется, пора определиться с разделением в среде писателей. Одни – громковещательно сообщают на всех перекрёстках о своей «славе», успешности и принятости в мире, другие – творят в тишине и покое, тайно страдая от замалчивания, третьи – живут как Суворов и многие другие, уходя в настоящий внутренний затвор. Сравнивать их, по крайней мере, в этой статье, не имеет никакого смысла. У них и задачи жизни и творческие посылы во многом различны. А то, что они живут и творят в одно время, печатаются в одних журналах и издательствах, так это странное и необъяснимое совпадение с точки зрения первых, не требующее никаких объяснений с точки зрения вторых, добивает этаким всеяденьем, затворившихся в самих себе третьих.

Такой уродец

В завершение ещё одна цитата из рассказа: «Видимо, жизнь скоро пройдёт, век бездомного короток… Иногда я прохожу мимо окон собственного дома, где теперь живут неизвестные мне люди, и, подняв воротник, чтобы меня не узнали во дворе, смотрю, смотрю до слёз, как светятся в наползающих сумерках огни чужого очага, где за чужими шторами идёт обычная вечерняя кутерьма».

Так и кажется, что бродит по России Александр Суворов, как его герой под окнами украденной у него квартиры, и смотрит не в окна домов, а в наши души… и шепчет «живи, цвети тайком…». Потому что сегодня душа никак иначе выжить не сможет:

 

 

Закольцовывая статью, сошлюсь на мнение главного героя, Александра Суворова, рифмующееся с моими словами в зачине, кстати, абсолютно независимо друг от друга: «Все мы, поэты, – «товар штучный», и к каждому применимы только собственные, индивидуальные мерки и лекала. Пусть эпитафии пишут потомки».

Как ни грустно, но одна эпитафия, как прежде говорили, «на могильном камне», – уже исполнена поэтом Александром Кувакиным. Её можно найти в интернете.

Весь этот обширнейший материал создан мной не только в память умершего поэта, а даже скорее в защиту ещё живущих, столь же одиноких, загнанных в угол бессердечием чиновничьего капитализма. Чтобы очнулись слепые и произнесли вслед за Л.Н. Толстым слова, приведённые мною в эпиграфе. Потому что каждый талант уникален. (Банально! Может, поэтому кажется неправдой?!) Так и всякое живое существо неповторимо в своей великолепной необъяснимой уродливости (а поэты в современном мире – уроды, юроды, именно в церковном смысле этого слова).

 

 

Хочется кричать вслед за Сашей Суворовым куда-то вверх, а может, в самое нутро мироздания, пытаясь хотя бы эхо вплеснуть в него, в зыбкой надежде на спасение души: «Думать не хочется, что станется со мной потом. Спаси меня, умоляю, ведь другого такого уродца на свете у Тебя больше не будет никогда. Никогда, Господи!».

Поэт Александр Суворов похоронен на Спасо-Перепечинском кладбище (Солнечногорский район Московской области, 32 км Ленинградского шоссе, посёлок Перепечино). Книгу его стихов сегодня найти почти невозможно. Но поэзия его – явление не временное, а вечное.

 

Борис Лукин

 

15 Июля, Бахрушинская больница, Москва –

15 сентября 2016, Ясная Поляна