* * *
Всё меньше дней, всё больше строчек...
Я жизнь меняю на стихи,
круг маяний и проволочек –
на бормотанье чепухи.
На горечь стиснутой молитвы
о вас, которым невдомёк...
на лезвие опасной бритвы,
на заиканья шаткий слог.
На преданность листу бумаги,
на лупоглазый взгляд совы,
на одиночества овраги,
на тьму, в которой спите вы.
* * *
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт...
А. Пушкин
День синий, точно синяя слеза,
упал на удивлённые глаза,
и ясен стал, теченью вопреки,
первоначальный замысел реки:
и зрячих вод прозрачная волна,
и прозябанье илистого дна,
и собственной моей печали суть,
и кем-то предуказанный мне путь,
и зайчик нетерпенья на щеке,
и голоса в бессвязном далеке,
и долгой неизбежности печать,
и невозможность смыслу помешать.
* * *
Как самого себя прощает небо
и синевой замалчивает ночь,
так наша безысходная потреба
пытается сама себе помочь.
В груди сжимая осень и прощанье,
негаснущие сполохи огня,
мы ищем просинь, просим обещанья
у немоты сегодняшнего дня.
* * *
Мечтает мир с пониклой головой
о царстве Божием.
Подрастают дети,
и каждою весной полуживой
нам кажется, что всё ещё на свете
поправить можно.
Шепчет мурава,
чернеет дрозд на фонаре, как прежде...
А я устал...
устал вверять надежде
никем не подтверждённые права.
* * *
Ни строчки не собрать из мартовского бреда!
Так и живи, расшибленный кувшин!
Пускай одержит над тобой победу
жизнь без вершин... жизнь без вершин...
Пусть долгим чаяньем отравленные ветви
тебя не замечают и не ждут.
Пусть в этом новом вымышленном детстве
не твой приют... не твой приют...
Пусть из расколотого неземного тела
сочит слезу германская весна!
Не тем была больна и не того хотела
душа без сна... твоя душа без сна...
* * *
О, милая прозрачного пути!..
С ума свести или с ума сойти?..
Предчувствий роковое обаянье...
Я не хочу предвидеть окончанье
желаньем о тебе пропетых строк!
Или обоим нам в печальный срок
заплакать о возможном-невозможном?
Ты сохранишь в шептанье осторожном
поминовенье ртов, ласкавших грусть,
и к поцелуям, плакавшим разлуку,
ещё протянешь алчущую руку...
разлука
грусть
рука – загадки?
Пусть!
Нас будущее знает наизусть.
* * *
Плыву куда-нибудь
неправда – все зароки
мне дальнее от века суждено
Чуть гуще крови ртуть
чуть-чуть короче сроки
и мысли чуть крупнее чем пшено
Весенний благовест
весенней птахи пенье
скамья моя – несменный пьедестал
От этих самых мест
надежде и терпенью
завещано всё то чем я не стал
А я не стал ничем
я только был намёком
на образ человеческий в свету
Игрой постыдных тем
комическим упрёком
молчанию и наказаньем рту
Так долго пропадал
в тени чужого вздора
и плыл куда-нибудь куда-нибудь
И наблюдал
как розово Аврора
свой ежедневный обновляет путь
По Матфею
Не я ли это, Господи!
Это я, мне должно каяться!
Х. Ф. Хенрици
Вам истинно реку – вздохнула даль –
один из вас предаст меня!
...и ропот…
как пад воды, – о, Господи, не я ль?!
…нея …нея… шарахнувшийся топот.
Метнулось стадо, вспенив водопой,
метнулось от чужого отраженья,
как будто некто, тёмный и незлой,
но страшный от избытка выраженья,
гримасу муки в водах отразил,
и каждому то страшное сказало,
и дальше мирно пить не стало сил,
и всяк унёс раскаяния жало.
Даль отошла, поникнув на кресте
обрезанной лозою винограда,
а мы сменяемся, – всё те… да всё не те, –
овечки разбежавшегося стада.
И пьем тревожно… и косимся вдаль…
не даст ли нам грядущее ответа –
кто был тот страшный поглотитель света,
и кто виновен, что стряслось всё это, –
О, Господи… о, Господи – не я ль?
* * *
Рассветёт
расцветёт
угаснет
и закроет мечте глаза
как мораль безысходной басни
утро – вечер
лазурь – гроза
и обрушится
и воскреснет
но уже не узнает вновь
песен новых – былая песня
былей старых – слепая новь
* * *
Солнце выльет на гниющие поля
благодать невянущего смысла,
и увидим мы, старея и боля,
что над смертью радуга повисла.
Отжили своё... не процвели,
только зря надеждами дышали.
Знали немоту сырой земли
и удушье повседневной шали.
Но теперь – в прощанья светлый час –
видим из сомкнувшегося плена:
что-то всё-таки избегло тлена
и, сверкая, покидает нас.
* * *
Страшные маски
шуточной сказки –
вам я не верю,
всё впереди!
Стылая нежность
встретит безбрежность,
вечность коснётся
слабой груди.
Кто-то осудит,
кто-то забудет,
честно, как злобу,
плеснув приговор.
Но не об этом
думать поэтам
и покидать
святожитие гор.
Страстотерпение,
благотворение,
тихая схима
и тайный пожар...
Просто молчание,
просто прощание
и расставание
в облаке чар.
* * *
Так блики дрожат,
отражая стекло,
так ветер разрезало
чайки крыло,
так солнце ударило
в колокол стен
и он разорвался
рыданьем сирен.
То хрупкость воды –
вечноюный обман,
то девственный жар
нестареющих ран,
то боль от согбения
хрустких колен,
то сердца безжалостный
сладостный плен.
* * *
Ты волшебной моей была –
незабвенной и невозвратной!
Я придумал тебе крыла,
отпусил... долго ждал обратно.
Я с тобою прожил весну
(даже если в воображеньи!),
я тобой отходил ко сну
и рассвет обращал в служенье.
Я сто раз говорил себе
(не такой уж я вовсе глупый!) –
ничего не сломать в судьбе
и не взвесть дворца из халупы.
Но сильнее меня была
губ твоих незапретных сила,
и наивность моя носила
два подобных твоим крыла.
Так убийцею стал Дедал,
подаривший Икару крылья,
даже если своими в бессильи
домахал до прибрежных скал.
За спиной моей страшный штиль –
море памяти, что поглотило
губ твоих незапретных силу
и ресниц мотыльковых пыль.
Я виновен! Я крылья дал!
Я – художник – придумлал песню!
Что ж... прости меня и воскресни
ветерком среди голых скал.
Флорентийский экстаз
И вдруг как солнце молодое
Любви признанье золотое
Исторглось из груди ея,
И новый мир увидел я!..
Ф. Тютчев
Рассыпана, разобрана, смешна
всех невозможных прелестей обитель!
Ты не жилец её!
Теперь ты только зритель –
голодный зверь, очнувшийся от сна.
Тристановым туманом от низин
невозмутимо дремлющей берлоги
ты встал,
как хищник страшен,
глух, как боги,
своей несытой доли властелин.
И жизнь – искательница невозбранных воль –
рабынею поверглась благодарно.
И Арно всхлипывал, и причащался Арно,
а женственность счастливо и угарно
тебе вручала участь, смысл и боль.
Чехов
Сама себя разрезав на слова,
речь выдыхается, седлая расстоянья,
отвоевав у времени названья
и у молчанья отобрав права.
Мы говорим так долго... так вотще,
спрягая взоры, напрягая слухи,
и сыплется листва, и дохнут мухи
в осеннем дне, как в стынущем борще.
Шуберт
(«Зимний путь»)
Отчего же слёз горячих
мне не тягостен привет?
Что душе моей бродячей
этих звуков тайный свет?
Всхлипы, муки выдыханья,
тьма, германская тоска –
вновь дорога утром ранним,
вновь разлука у виска.
* * *
Я не хотел расстаться с этим днём!
В нём оба мы незрячим упованьем –
одним единственным, ещё слепым касаньем –
повенчаны, как таинства огнём.
И вся ты там – в заботах и тоске – ...
И весь я тут – в горячечном испуге – ...
Преступники, мы плачем друг о друге
и таем, словно надпись на песке.
* * *
измечтать свой век короткий
прах сковав на дне души
как угорь на сковородке
молча корчиться в глуши
пить бездействия отраву
жрать ненужности покой
зарабатывая право
вдруг подёрнуться травой
вдруг захлопнуть ларь колодный
развязать удавку дней
спеть хвалу земле холодной
и навек остаться в ней