Этимологический словарь
Том тёмно-красный Фасмера смотрю,
От Е до М листаю наугад.
«Слова, слова, слова...», доверясь словарю,
к истокам речи я вернуться рад.
Корней славянских юная семья
не заслоняет строгую латынь,
сосед-германец сердится: Ja, Ja!
На север оттеснён горластый финн.
Эллады полустёртые лады
в церковном сумраке свой доживают век,
и конница гортанная Орды
спит мёртвым сном, не довершив набег.
Язык Авесты, царственный санскрит
и Ханаана сладостный жаргон –
травой забвенья проросли меж плит
на кладбище названий и имён.
Суть соответствий не вмещает ум:
до обнажённых звуков добредя,
Шумера тростниковый слышу шум –
глоссарий ветра, моря и дождя.
Захлопываю тёмно-красный том.
Я оглушён и умудрённо нем,
покамест проступает стих-фантом
сквозь сполохи вокабул и фонем.
Рефлексия
Архивариус, внук орхидеи,
на гармонике хриплой играет.
Стрекоза-кинокамера ловит мгновенья фасеточным оком.
Умное тело плывёт по извилинам мозга.
Дважды в один гераклитов поток входите вы:
выпуклых бедёр мираж возникает на слайде.
Лишь осязанье не вышло ещё из доверия:
щекой прикасаешься к тёплой макушке ребёнка.
мысль – продолжение кожи. В звёздные дали
корабли наших тел уплывают. Любовь
больше не кажется неразрешимой загадкой.
Я проплываю...
Я проплываю над ночной столицей,
неотвратимо двигаясь к «Трубе»,
нелепый призрак в талесе и цицес,
бездомный странник в кедах и кипе.
Я мимо Форума стекаю по Садовой –
крылато к подворотням липнет тень.
И вот – «Труба», вот школа-рядом-с-домом,
вот двор наш, утонувший в темноте.
И я завис бесплотен абсолютно
над этим утлым уголком земли,
над переулком, спящим беспробудно,
над липовою тайной старых лип.
Мне не за что просить у них прощенья,
мне нечего бояться их суда:
я если и вернусь – то только тенью,
но если я вернусь – то навсегда.
Имя
Забывается незабываемое,
как ты свои истории не пестуй.
Напрасный труд затверживать названия
вещей, которым суждено исчезнуть.
И неспроста обожествили Имя:
жизнь безымянная сладка и беззаконна.
Вокруг себя мы видим лишь руины –
как не поверить в трубы Иерихона!
Урок родной речи
Родная речь, всё-то в ней не по правилам!
Постыдное дело «разбор предложения».
Скорее – развал! Речь – сплошные развалины!
А учим мы что? – Да одни исключения!
Колючая пропись в косую линейку –
Казённая грамота витиевата.
Распад предложения – так будет точнее.
Слова – это просто продукты распада!
Да здравствует Речь, будь она трижды неладна!
Родная страна широка инфернально.
Я вызван к доске, а на краешке парты –
Стальное перо в саркофаге пенала.
Оплывает сумерек...
Оплывает сумерек стеариновая свеча...
Осень потроха... (не путать с Осенью Патриарха)
Вытягиваю из себя паутинку, лапками суча,
вздрагивая судорожно, как заправский арахна.
Эфирная сеть усеяна усохших планет комочками,
высосанными воображением прячущегося в засаде
Повелителя Мух (не путать с задроченным
богом философов, помешанных на пиноколаде).
Буратины букварь – злые прописи лесопосадок,
шестипалая школа любви в Окнах Роста...
Обескровленный свет, как строка, выпадает в осадок
и ложится на музыку трав так бессмысленно просто.
анабиоз любви
отпразнуем любви анабиоз
по образцу находчивой мадам
обдуманно расставив по местам
воспоминаний разноцветный воск.
погружены в асиметричный сон
те, кто пронзён иглою наповал:
вот это – ты, надменный адмирал,
а это – я, поддатый махаон.
...гербарий губ засушенных и слов
оброненных в горячке, второпях...
дотронешься – и обратится в прах
скупое время пыльных мотыльков.
асфальтовою света чешуёй
залит посёлок инобытия:
вот это – ты, с открытой книгой дня,
а это – я, с протянутой рукой...
Кукла
Кукла снимает трусики; в целлулоидной наготе –
вызов: бесстыдная холодность целки
(пуговки, кнопки, бретельки, гляделки,
попка, пупок и прочие части те
ла). Снимает лифчик нулевого размера,
с глупой улыбкой отстёгивает ногу
(при гребле только мешает, ей-богу!).
Дружно гребём под музыку, под «фанеру»...
Её голова, словно лампочка из патрона,
выворачивается – вакханальная поза!
Чтобы отдалить конвульсию апофеоза,
следут думать о чём-нибудь постороннем,
а не о ней, лепечущей: yes, o yes!
как заведённая, безостановочно, монотонно...
О моя Галатея, моя Мадонна!
Локоны, шпильки, пластик, опилки –
What a terrible mess!
«На бабочку поэтиного сердца...»
Поэтино сердце, пупочек и почки –
пыхтят потроха в суповой упаковке...
– Какие пахучие сочные строчки!...
– А вырезка? Разве в рабочей столовке,
пусть даже под праздник, отыщешь такое...
– Язык бесподобен!... – Известное дело:
умел заливать... – Высший класс заливное!
– Жаль вымени нет... и филе подгорело...
– Уймитесь, филолог: не в имени цимес!
– Метафора гадость! Возьми лучше ножку...
– Гурманы, мать вашу, чтоб вы подавились!
– Уже отщипнул от всего понемножку?..
– Был в гуще событий, во всех заварушках...
– Кто будет расхлёбывать ту писанину...
– Вот взъелись! Да хрен с ним, ей-богу, с Петрушкой!
– Каноны... канцоны... мне б лучше конину!
– На, бабочку сердца! – Он, часом, не гомик?
Обглоданы косточки и перемыты.
На полку поставив замызганный томик,
– Во вкусе нельзя отказать – хмыкнул критик.
жертвам солнечных затмений
одно неосторожное движенье –
в привычном теле хрящик пошатнётся
рассыпется магический кристалл
домашний термоядерный очаг
уютно полыхает и кастрюля
от всей души благословляет кошер
найми лассо ловить крысиный хвост
найди кремень кастрировать хрониста
и с гостем раздели свой скромный ум
заброшенные букволомни грёз
обходит омраченное светило
ты защищён от посторонних краж
как талисманом песнью песняров
царь-пушкою без ядер в голове
клеёнчатой кевларовой накидкой
востоковеденье – вот вера и пароль!
но иероглиф вставший на фо-па
напоминает о судьбе тирекса:
одно неосторожное затменье...
Pетро
Питер Пен наливает Алисе drink
(мягкое освещение, приглушенная музыка).
Мэри Попинс показывает им язык
и, косо взмыв на зонте, панталоны-унты.
Репродукция Моны Дализы висит на стене
с прилизанными стрелками, часовой и минутной.
Рухнул железный занавес имени Жанны Дарк,
похоронив под собой ковчег Тура Хердала.
Было такое явленье культуры: «рок на костях»,
а потом амбразура сама себя замуровала.
чучелы
1.
как едко пошутил таксидермист,
дуреешь ошиваясь среди чучел...
живой пример такое отчебучил
(учили ж: не умеешь – не берись!),
что мог бы лишь заядлый манекен
себе позволить, рявкнув: шашки к бою!
нафарширован дымчатой душою
с походным ранцем, в робе до колен...
но тот, кто деловито зачинал
в пробирке неизвестного солдата,
спохватится: щетина жестковата
и вместо глаз стекляшка – не опал...
2.
мы, экспонаты, знаем: мир – не розов
по обе стороны сверкающей витрины.
почём фунт лиха всякий отморозок
постигнет, в неродные палестины
намылясь. самомнение трофея
встречает пыль и лампы вполнакала –
вот и влачим-с, овально (стиль – камея),
на белый свет разинувши хлебала.
безрадостны гастроли по обмену
(врут – «с миссией». на деле – по заданью):
затормошат, прощупают, проденут
кольцо в ноздрю или пришьют задами
друг к дружке, словно так оно и было
задумано завистливым изгоем...
а мы – молчок: пусть тешатся, дебилы,
покуда им обзор не перекроем.
Оранжерея
Изгнание из рая, растянувшееся на века,
близится к завершению; перемещённые лица,
всё это время валявшие дурака,
по инерции продолжают плодиться
и размножаться. На первый взгляд
просторная оранжерея с солнечным обогревом
в точности повторяет эдемский сад:
за исключением, пожалуй, древа
жизни и древа познанья добра и зла
прочая растительность – в полном ассортименте,
а также звери и птицы; сущая куча-мала
рыб, насекомых, червей... С появлением смерти
(затурканной, робкой, готовой на компромисс)
изменилось немногое, но, уверяют,
к лучшему: привилегиям для единиц
назначен срок годности. Идея рая
бесповоротно утвердилась в умах
(вопреки ожиданиям) в качестве мифа
скорее всего оттого, что ландшафт
подвержен загадочной порче (и фант
азии – тоже!). чего ни коснись,
ущерб гнездится в самой сердцевине
вещей: какой-то фатальный изъ
ян и насмешка, словно в помине
не было пастбищ и светлых рек –
одни пустотелые оболочки,
дрянной каталог, бестолковый рек
визит разложенья, распада, в рассрочку
выданный тем, кто понуро бредёт
сквозь топкое время, зачем-то лелея
мысль об изгнании. Безначальный исход
близится к завершению.
Оранжерея?
болеро
живя с попутного ветра женой
с её отраженьем в тройных зеркалах
с её улыбкой ланчем ночной
сорочкой скомканной впопыхах
c picture-in-picture в уголках глаз
c i-love-you в угольке уст
с пучком уклончивых перифраз
с её подругою (в смысле?) – oops!
с её подругой на другом конце
провода (wireless goes as well)
с непосредствамностью оправдавшей це
ль с её роялем в сто тонн децибелл
с опозданиями возведёнными в принц
ип с беспечностью ставшей дог
мой под шорох вставных ресниц
с её акцентом японский бог!
живя с попутного ветра женой
обнаружишь однажды – порыв утих
ланч несъедобен хоть падай хоть стой
где металось трюмо коченеет триптих
каждый божий день болеро-равель
с подругой в партере как на посту
what-a-pleasure! гудишь как усталый шмель
а в ответ летальное i-love-you-too.
Взгляд на историю
Что знаем мы о жителях Урарту?
Они изобрели зубило и гринкарту,
скрестили с ишаком электрокофемолку,
затеяли войну без смысла и без толку.
Отрыты черепки, монеты и таблички:
мы помним тех царей, их скверные привычки.
Раскопаны пивбар, гараж, останки бани –
нехило чувакам жилось при талибане!
Любили зимний спорт; недавно в нижнем слое
нашли фрагмент лыжни и номера плейбоя.
Охота на сурков была в большом почёте,
и брякал орденок на каждом патриоте.
Нам ведомо о них не так уже и мало,
чтоб закидать землёй – и всё начать сначала.
© Борис Кокотов, 2007–2012.
© 45-я параллель, 2012.