Борис Херсонский

Борис Херсонский

Все стихи Бориса Херсонского

* * *

 

брак царя был свободен от секса: супруг уважал супругу.

они гуляли вместе, не прикасаясь друг к другу.

то по дворцовым залам, то по дворцовому парку.

она выводила левретку, а он − овчарку.

они оставались чисты, как жители сельской читальни.

во всём дворце не нашлось ни кровати, ни спальни,

не было ни сортира, ни, тем паче − алькова.

он был не слишком умён, она − совсем бестолкова.

Бог давал им деток задаром, без зачатья и родов.

их семьёю была семья различных народов.

южные были смуглы, а северные бледнолицы.

и это всё, что известно о жизни царя и царицы.

 

* * *

 

В шахте стоит баллистическая ракета,

она скучает – давно не видела света,

не летела над океаном в ожиданье конца,

а ведь просто – кнопку нажмёшь, и вырвется на свободу

в массы нести святую тяжёлую воду

во имя святой Варвары и всевидящего Отца.

 

Она стоит по струнке во мраке и в отупенье,

она терпелива но не безгранично терпенье,

ей тревожно, её изнутри пробирает дрожь.

Человечек в сером костюме, при галстуке сером

не может похвастать ни силою, ни размером,

но на всякий случай лучше его не тревожь.

 

Они с ракетой родня двоюродная но всё же,

во сне он кладёт ракету на брачное ложе,

инцест, конечно, но сладок запретный плод.

Вождь и военная техника венчаны вне закона,

велико притяжение взрывоопасного лона,

интимная красная кнопка, милый секретный код.

 

 

* * *

 

В этом парке часто

встречаешь развалины.

Часть этих сооружений

строилась как руины,

романтическое прошлое

создавалось задним числом.

 

*

 

Так придумывают, домысливают,

досказывают свою жизнь люди,

с которыми ничего не случилось.

 

*

 

Владелец создавал

биографию местности,

где хотел поселиться.

 

*

 

Не сложилось.

Что-то у них не сложилось.

 

*

 

Вот что важно – те здания,

где жили люди, также разрушены.

 

То, что всегда было руинами,

в лучшем состоянии,

чем разрушенное жилье.

 

*

 

Камень частично разобранного дома

с балконом и дорическими колоннами

пошел на строительство барака.

 

Но и барак разобрали, тоже частично.

Или просто его не достроили.

Скорее всего, так.

 

*

 

Люди ушли отсюда.

И это к лучшему:

уцелели деревья.

 

*

 

Огромные деревья.

Буро-зеленый мох

на северной стороне стволов.

 

Можно найти верное направление.

 

*

 

С самого начала

нужно понимать,

что ты строишь,

что будет на этом месте.

На этом пустом месте.

 

* * *

 

Видится сеятель, широким жестом зерно

бросающий в землю, распаханную сохой.

Борода и поддевка как полагается, но

пшеничка с гнильцой, земля оказалась сухой.

 

Холмы заросли кустарником, вызверившееся село

давно уже пригород, где заводская труба

единственная вертикаль, а дома повело,

и слабые ножки не прыгнут выше узкого лба.

 

Еще бывают столбы и гудящие провода

на фарфоровых рюмках, перевернутых, потому

столбы и не пьют, идешь, не зная куда,

приносишь не знаю что, не нужное никому.

 

Пословицы начинаются с если бы да кабы,

романы, к примеру, с «Федор молча сидел в углу,

не глядя на Варю», и звук предвечной трубы

подымает солдат из гроба и уводит во мглу.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Видно слишком спокойно мы жили в последние годы.

Годы плыли вдоль жизни, как белые пароходы,

именно «паро», не «тепло», не «атомо», ибо пар

хотя и горяч, но лёгок и безопасен,

хороши матросы, и офицер прекрасен −

в белой форме, с бородкой, подтянут и сухопар.

 

Вниз по течению времени − загребают колёса,

ударяет колокол, труба, что твоя папироса,

которую курит двигатель паровой,

открыта палуба, и стоят под навесом

нарядные мысли и вдаль глядят с интересом,

все мысли − прямые и ни одной кривой.

 

Знаю − я не пишу стихи, а рисую картинки,

не говорю, а повторяю быстро и без запинки

то, что выучил прежде на молочный зубок,

который выпал, а выросший постоянный

мучил болью и был удалён, окаянный,

и за окном царил нерушимый совок.

 

Видно слишком спокойно мы жили и не тужили,

соседки-портнихи мамам нарядные платья шили,

солнце всходило по расписанию календаря,

времена сменяли друг друга, как стражи у мавзолея,

и люди росли не шалея и не болея,

в долг не давая и лишнего не беря.

 

Я не пишу стихи, но картинки мои красивы,

как базарные, яркие детские примитивы,

полный альбом и пятёрка в каждом углу.

И где то спокойствие, где та яркая ясность,

где белый нарядный пар и его безопасность,

где мысли привыкшие к спокойствию и теплу?

 

* * *

 

Вода возвращается вверх по руслу к истокам.
Вслед за ней с пением рыбы идут на хвостах по сухому дну,
раки высвистывают: Боже, не будь жестоким!
Иван говорит: налей-ка еще одну.

И ему наливают в мутный стакан граненый,
на газетке селедочку режут и репчатый лук,
вольному воля, сидит в раю за столом спасенный,
ни смерти ему второй, ни вечных мук.

Только струганный стол, да газетка позапрошлого века,
расчлененная рыбка, да лука лиловые кольца, да
деревянный костыль – в прошлой жизни он был калека,
инвалид войны, ветеран труда,

кто-то там еще, но всего не упомнишь, а список
прикноплен к обоям под бумажной иконкой в углу.
На блюдечке у самовара – горстка тягучих ирисок.
Вот и внук покойный явился и садится к столу.

 

* * *

 

Волокут Перуна, ох, волокут, слышен рокот вод.

Перуна бросают в Днипро головой вперед.

Он плывёт, что твоё бревно, обратив к облакам

плоский раскосый лик, вызолоченный ус.

Он и есть бревно, но сумел сохранить народ,

который пришлые греки прибрали к рукам.

По головам греков, аки посуху, грядет Иисус.

 

Огромный крест стоит на зеленом холме.

Перун плывет, и вот что у него на уме,

 

вот что у него на деревянном уме:

Крест тоже дерево. Два бревна.

Дивиться нечему. Эта страна

привыкла кланяться дереву, камню. Грома раскат

людей повергает в дрожь.

Ложь у них нарасхват.

Любую правду перетолкуют в ложь.

Я был елдак, торчащий из выпуклости земной.

Смотри, Преемник, что стало со мной.

Я хранил народ и Ты сохранишь народ.

Но настанет и Твой черед,

 

настанет и Твой черед.

Перун плывет, и толпы неверных чад

глядят с холмов, и кричат, кричат,

галдят с холмов и кричат: «Давай,

выплывай, Боже, давай, выплывай!»

 

Запрокинув лик к темнеющим, закипающим небесам,

Перун выплывает, Днипро течет по златым усам,

гремит на порогах, охватывает острова,

по которым волнами ходит высокая, высохшая трава.

 

* * *

 

Время зимних праздников смешивает года

детства, юности, старости, не понимаешь когда

что случилось, путаешь имена, пословицы, города,

 

сворачиваешь за угол, смотришь под ноги, вдруг

найдешь свое счастье, тот же замкнутый круг,

повторенье пройденного, жизнь отбилась от рук.

 

Шары-зеркалки, на нитке – орехи в фольге.

Шоколад «Аленка», монетка, запеченная в пироге,

фантазия Гете, гвоздь в твоем сапоге.

 

Наткрекер-щелкунчик, Мэсайя-Мессия, хор

«Аллилуйя!», волосы, расчесанные на пробор,

белый воротничок, попытка, провал, повтор.

 

Так бугорок на диске отбрасывает назад

звукосниматель, опять прогулка, промерзший сад,

бронзовый лев, колонны, осыпавшийся фасад.

 

Из рупора песни, слышанные столько раз,

на балконе – хлам, выставленный напоказ,

на небе сплошная облачность застит Всевидящий Глаз.

 

Небо имеет глаза, стены – уши, хорошо, что они

слепнут и глохнут в эти зимние дни,

делай что хочешь, кому ты нужен, рискни.

 

* * *

 

всё что приходит в голову и вытекает наружу

пусть исчезает я тишину не нарушу

мозговая кора черепная коробка

широка дорога к погибели а к спасению узкая тропка

да и по той идёт-бредёт одинокий калека

спрашивает у ангелов где поблизости есть аптека

там старый еврей аптекарь торгует ядом

и ангелы отвечают не бойся аптека рядом

 

аптека рядом скажи откуда ты родом

кем работал отец как мать относилась к родам

с каким счётом рождённый победил эмбрионов

чем стоны боли разнятся от оргазмических стонов

отвечает калека знал но забыл не судите строго

рай за оградой он что-то вроде острога

зек сидит за оградой а шёл сюда за наградой

и совесть висит как икона над потухшей лампадой

 

над потухшей лампадой а как горела коптила

герои фронта не любили героев тыла

герои тыла избегали военкоматов

им нравился тёплый ветер и красота закатов

поверхность моря где одинокий парус

ничего не ищет белеет себе ни о чём не парясь

а в уличном гаме нет места мажорной гамме

и в каждом храме учат согласно школьной программе

 

 

* * *

 

Где мозг без извилин – язык без костей.

Где идол всесилен – солдат без вестей.

Торчат обелиски, как иглы ежей.

Бессмысленны иски – хоть дела не шей.

Протесты нелепы – согнут, как всегда.

Дома, словно склепы, мертвы города.

Знобит человечка, хоть осень тепла.

Зловонная речка вдоль жизни текла.

Текла, пересохла, как будто мотор

заглох, впрочем, сопла чадят до сих пор.

Повсюду химеры и толпы теней.

Стоят пионеры у вечных огней.

Никто не скорбит. Всё сгорает дотла.

Промозгло, знобит, хоть погода тепла.

 

* * *

 

Где-то раз в пятилетку в четыре года он застывал
в кресле или лицом к стене на кровати под
ужасающей копией Шишкина в раме. Провал
был глубок и черен. Кататония. Год

его лечили. Сначала в больнице, потом
сам раз в неделю ходил на Канатную в диспансер.
Теперь диспансер разрушен – там строят высотный дом
для психнормальных граждан бывшего СССР.

Не жаль коридоров и кабинетов, справок «не состоит
на учете» для получения водительских прав, или еще чего.
Но кататоник приходит к старому месту, столбом стоит,
чувствует как проходит новая жизнь сквозь него.

Раньше хоть были виденья и голоса,
теперь и это пропало – мельканье, неясный гул,
пустота вместо мыслей – вот и все чудеса.
Закроешь глаза – как будто в бездну взглянул.

Скорей на троллейбус девять, домой, лечь на кровать,
ждать, когда дочь придет и приведет внучат.
Пусть звонят, зовут и стучат – не открывать,
зубы сцепить, не открывать, пусть зовут и стучат.

 

* * *

 

девочка загоравшая нагишом на пляже

ходит по улице в камуфляже

война не война но такой сезон

подобает нежным девам и жёнам

быть народом вооружённым

до зубов до серёжек новый фасон

десять лет тому я их знал другими

они на пляже лежали нагими

если не нравится то не смотри

но это нравилось и смотрели

а девочки полностью загорели

без полосок снаружи без смущенья внутри

может тогда они были правы

что им было всем до солдатской славы

джинсы были милее чем бронежилет

они изменились вокруг перемены

на стройных ногах проступают вены

как-никак прошло уже десять лет

 

* * *

 

детям читают рассказы Бианки о животных и о природе.

позже добавят сюжеты о барине и народе,

о пролетарских кружках в Петербурге, о броневике,

о лысом гении с кепочкой в кулаке.

но броневик проржавел и кепки теперь не в моде.

а кто облысел тот может ходить в парике.

щека перевязана – вдруг патруль остановит!

но никто ему не прекословит, никто не ловит.

колесо истории катится по прямой.

барин глуп, а народ слепоглухонемой.

Ленский поёт что день грядущий ему готовит.

крокодил говорит грязнуле – лицо умой!

и грязнуля смывает лицо вместе с грязной маской.

не получилось розгой, попробуйте лаской,

не получится – есть ещё петтинг, чтоб возбудить аппетит.

кухарка пошла во власть, к услугам твоим общепит.

училка лупит по пальцам железной указкой.

ученик не пикнет, а цыплёнок пищит.

лысый чёрт идёт в кепке, сбрита бородка.

основы жизни – водка, лодка, молодка.

антикварный серп продают с винтажного молотка.

рёва-корова, заткнись и дай молока.

кучерявый чубчик в тюрьме – пятая ходка.

жаль, что искусство вечно. жаль, что жизнь коротка.

 

* * *

 

ели картофельную шелуху варили крапиву

повторяли пословицу не до жиру хоть быть бы живу

мальчик учит сказку про гипотенузу и катет

керосина в лампе на донышке на вечер не хватит

помянем на ночь советских бабушек наших

постниц и праведниц не хуже древних монашек

я корова и бык я мужик хоть и баба все мы гермафродиты

мужья убиты дети голодны внуки хоть будут сыты

внуки будут сыты правнуки возмужают

займутся бизнесом встанут на ноги праправнуков нарожают

построят виллы с башнями зубцами и флюгерами

здесь в степи или там за морями и за горами

в общем всё уладится у всех перспективы

шелуха картофеля вкусный суп из крапивы

сбор колосков по ночам поход в порожнюю лавку

а народ всё толпится не подойти к прилавку

выпьешь чашу скорби правнучек дам добавку.

 

* * *

 

Если и вправду смотрит сверху – что видит? Извилистые берега
с желтой кромкой, сине-зеленую воду, вкрапления островков.
Там, где теряешь друга, обычно находишь врага.
Там где теряешь Бога, сам исчезаешь – и был таков во веки веков.

Если и вправду приснятся сны, то воды будут светлеть в желтизну
на отмели, и уходить в темную зелень, на глубину, от низкорослых гор
тени лягут к востоку, постепенно вытягивяась во всю длину,
если и вправду смотрит сверху – то смотрит долго, в упор.

Воды, возвеселитесь, радуйтесь, многочисленные острова,
радуйся, боль, задыхание, «роковое в груди колотье»,
В Адама вставили речь, как пружинку, – и он говорит имена, слова,
а вослед именам, словам, глядишь, и мир войдет в бытие

 

* * *

 

Если не приближаться и не задерживаться, скажем так,

а проплыть по реке на колесном пароходике, напевая в такт,

ритму машины, плеску воды, крутя в зубах стебелёк,

пытаясь на глаз определить, насколько далёк

путь до усадьбы, прилепившейся на холме,

и кто там живёт, как в тюрьме, и что у него на уме.

Что он наденет сегодня – полушубок или пальто

и как зовут его люди – Некто или Никто.

 

Кто ему самовар раздувает, как положено, сапогом,

кто ночью его раздевает, думая о другом

 

в обоих смыслах. К примеру, о другом, как об ином

мужчине, иль о другом, как предмете любом,

не относящемся к ночи, постели, в скованном сном

доме, принадлежащем тени над свечкой

с золотым освещённым лбом.

 

Если не приближаться, тебе всё равно, кто такой

на белом листе бумаги размещает строку под строкой.

 

Ты не знаешь, кто в лесу нашел большой ядовитый гриб,

изжарил для всей семьи, со всей семьею погиб.

 

Пять гробовых крышек прислонены к стене

церкви – мал-мала-меньше, но все это не

имеет значения, если близко не подходить,

а глядеть с пароходика, как тянется серая нить

унылой дороги, на домики большака,

просто стоять, ощущая, как подёргивается щека.

 

Тут ловят больших рыбин. Опознают в них тех,

кто утоп в прошлом году. Чтоб не случился грех

отпевают беднягу: осетр, щука иль сом,

в котором душа покойного плыла, забыв обо всём,

 

что было, что будет, и, главное, то, на чем,

успокоится сердце, о белой берёзке с черным грачом,

нахохлившимся, спрятавшим клюв под крылом,

о мире за небосводом, как за мутным стеклом.

 

 

* * *

 

Если немного вытянуться, получается упираться

макушкой и пятками в спинки детской кровати.

Никелированные спинки с большими шарами.

Значит, ты уже вырос. Пружины матраца

давят в спину. Слой медицинской ваты

изнутри утепляет двойные рамы.

 

В изголовье грубо цветёт китайская роза.

Серый коврик вышит болгарским крестом: девочка с шаром,

жмётся к синим сандаликам розовый песик.

Кулек целлофановый, карамельки Деда Мороза,

от профсоюза, детсада, подарок, не нужно и даром.

Безумная нянька Анька кричит: «Вставай, недоносок!».

 

Емеля едет на печке на переплёте «Русские сказки».

Щука плещется в проруби: ей недолго осталось.

Отец сидит, оградившись газетой от миру-мира.

В прихожей стоят наготове подаренные салазки.

Вчера выпал чахлый снег. Может быть, продержится малость.

Вероятно, купили ёлку. Пахнет хвоей квартира.

 

А вот и она, ёлка, в углу, стянутая бечевкой туго.

Рядом с ней продырявленная крестовина из белых досок.

Да, ёлка стоит в углу, а вчера ещё не стояла.

Безумная нянька Анька, она же – прислуга,

упирая руки в бока, кричит: «Вставай, недоносок!»

Значит, мама ушла. Придется выбираться из-под одеяла.

 

* * *

 

если уж выпало жить под пятою тирана

лучше быть шипом или ржавым гвоздём

можно стоять под грузом подъёмного крана

рано ли поздно дождёмся того чего ждём

горец с кинжалом в зубах прыгает в зал с экрана

сладкая жизнь растворяется под осенним дождём

молча сижу за окном помалу светлеет

свет бывает серого цвета туман рулит

только в китае утром восток алеет

цветы прорастают из-под могильных плит

нас никто не любит и никто не жалеет

поскольку мы в добром здравии и у нас ничего не болит

от мыслящего существа остаётся мысль о финале

от детства плюшевый мишка на чердаке

от объятий юности скамейка в пале рояле

от истории де ришелье с фаллическим свитком в руке

от революции чёрные дни миновали

час искупленья пробил молотком по башке

от пушкина только год что прожил в одессе

то пыльной то грязной и парусники в порту

дама пик осталась при пиковом интересе

от удара в челюсть привкус крови во рту

погружённые в ужас мысли теряют в весе

не подводя итогов пора подвести черту

 

Ещё очередь

 

Очередь по-украински «черга». Кто

крайний, мы будет за вами. Пальто

на ватине, серый в крапинку драп.

По две пары жёлтых цыплячьих лап,

безнадежно высовывающихся из корзин,

в руках баб, покидающих магазин.

 

Кто был приучен стоять и терпеть,

в детском садике песни петь,

по две куры в руки, возьми, хоть роди.

Кто за тобой? Кто впереди?

 

Если бы чергу построить в кольцо

вокруг прилавка, чтоб прятал лицо

каждый стоящий в шарф шерстяной,

если б чергу глухою стеной

окружить, как внутренний двор тюрьмы,

по кругу, горбясь, ходили б мы.

 

И был бы прилавок недостижим,

но мы б не сказали это чужим.

 

А в центре был бы лоток, весы,

мурло, ухмыляющееся в усы,

закоченевшие птичьи тела,

сгущающаяся мгла.

 

* * *

 

жизнь разорванный текст включая пробелы и знаки

реставрации не подлежит осмыслить не удаётся

неровное настроение неравные браки

аборты разводы меньше мыслей больше эмоций

в лужице лжи плывёт кораблик из местной газеты

колонка редактора вести с полей репортаж из цеха

в воздухе носятся песни которые спеты

каждая нота фальшива но это не повод для смеха

 

* * *

 

задание на дом: изволь нанести на карту

незыблемые границы государства Урарту,

к которым не подойти на расстоянье стрелы

летящей, меча разящего, враждебного взгляда −

ощетинится копьями, окаменеет преграда,

враждебная сила сама не рада −

сжалась в комок и глядит из исторической мглы.

 

всё, что не существует, вечно и неизменно −

небытие подкрадывается постепенно,

чтоб нанести удар, и вечность твоя − верти

ею как хочешь: она затвердевает

под пальцами скульптора, то, чего не бывает,

как плод на каменном дереве созревает:

сиди ученик над картой, рисуй и черти.

 

тебе всё равно, что дорическая колонна,

как берёзка, одна стоит между камней Вавилона.

Изида с Венерою сёстры − зеркальные близнецы.

переселенье народов − броуновское движенье.

не влезай! убьёт! − высокое напряженье.

средневековье лоб разбивает о возрожденье.

мы стары, мы сами себе годимся в отцы.

 

мы мелкие сошки никем не написанной драмы.

на месте Урарту стоят армянские храмы,

а нам в толпе не протиснуться. ученик

сидит над руинами, над мраморными гробами,

нанесёнными на карту, над колоннами и столбами

телеграфными, над порванными проводами,

над скульптурами без хитонов и без туник.

 

ампутация рук носов и фаллосов на скульптуре,

отношение к сексу в давно погибшей культуре,

технология тирании − стенобитный прибор, бревно

с литою бронзовой головою барана...

крепки границы Урарту, надёжна охрана,

солнце зашло, закат зияет как рана,

но закату не больно, точнее, ему − всё равно

 

* * *

 

И сказал Каин Авелю: «Авель, пойдём в поле!

Авель, пойдём в поле, оглох ты что ли?»

Хлопнет дверь, скрипнет калитка. В щели прикрытых ставен

смотрят те, кто любит тебя, а меня ни во что не ставит.

 

Пойдём в поле, Авель, слышишь? Пойдём в поле!

 

По бревну, над ручьем, текущим по дну оврага,

вверх по скату, по тропке, не замедляя шага,

по пологим, заросшим терновником склонам,

по холмам, на которые серебристо-зелёным

облаком роща легла, вцепившись корнями

в глинозём, по плоской вершине, где большими камнями

очерчен контур святилища, над которым внятно

Голос звучал: «Каин! Бери свою жертву обратно!»

 

Идём, торопись, уже недолго осталось.

скоро начнется ливень, чтоб кровь быстрее впиталась,

вместе с проклятьем земле, что кровь твою примет.

 

Хорошо, что погибель твою никто у меня не отнимет.

 

Пойдём в поле, Авель, слышишь? Пойдём в поле!

 

Изречения

 

1.

Учитель сказал:


Не жалей ненужные старые вещи
для бедняка, который в них нуждается.

Ибо Единому легко сделать так,
чтобы ты сам нуждался в этих вещах,
уж если ты оставил их у себя.

 

2.

Учитель сказал:

опасайся воздействия сил,
слишком незначительных для того,
чтобы оказать им
хоть какое-то сопротивление.

3.

Учитель сказал:

Не бойся лишиться того,
что твои наследники выбросят сразу же
после того, как ты покинешь этот мир.

И если у тебя есть достаточные основания
полагать, что они выбросят всё,
не бойся лишиться всего.

Не бойся.

 

 

* * *

 

кабак в старину назывался кружало

кружило кружило куда-то сбежало

оставило нам сквозняки и задворки

одни оправдания и отговорки

и где то кружало осталась лишь кружка

и мелкая совесть как мышка норушка

хороший мальчишка от порки до порки

и старая книжка от корки до корки

и жизнь от уборки до новой уборки

 

а помнишь те кружки с зелёной эмалью

и зингер с узорной чугунной педалью

ненужные вещи в кладовке и флаги

всё это набрякло от пыли и влаги

всё то что не выплакать слёзы иссякли

в театре теней отменили спектакли

глоток невозможного пойла из фляги

девчонки мальчишки где наши ватаги

для поздних стихов не хватает бумаги

 

* * *

 

Как бы то ни было, мы остались и продолжали пить

в подвале «У Зоси», где негде шагу ступить,

где бетонная лесенка коротка, но крута,

мочиться выходят рядом под чугунные ворота.

 

Литая виньетка – «тысяча восемьсот девяносто пять»

покрашена рыжей краской с потеками. Не поднять

груз прошедшего. Лучше смотреть, как сгущается сизый чад,

как забавно окурки «Примы» из пепельницы торчат.

 

Там был этот Шурик из Бельц, который сидел на полу,

взяли под руки, вывели, прислонили к стволу

ближайшей старой акации и вернулись к столу.

 

И Шурик остался один. И больше никто никогда

его не встречал. Ему не звонили. Стыда

никто не испытывал. Разве что в день Суда

 

о нём напомнят компании. Во успении вечный покой.

Очередной подсудимый переносицу трет рукой,

слышит «Шурик из Бельц» и думает – кто такой?

 

И ангел с мечом говорит: «А ты угадай!»

Переулочек в честь поэта, написавшего: «Дай,

Мария!» Владимир страдал, а ты – не страдай.

 

Потому что тебя поведут к себе и дадут,

и ты возьмешь, как умеешь, и останешься тут

ещё на неделю, отравленный сексом, вином,

колбасным сыром, под вечер выходя в гастроном.

Боль в дурной голове щёлкает как метроном.

 

А потом грай ворон из привокзальных крон.

Ты лыка не вяжешь. Тебя привели на перрон

с визой и чемоданами. Иерусалим. Хеврон.

Но этот Шурик из Бельц – куда подевался он?

 

* * *

 

Когда тирана давят петлёй с огромным узлом,

а семейство глядит на экран и думает «Поделом!»,

коленками на табурет, склонившись над круглым столом,

мальчик рисует что-то, поглядывая на экран,

на котором через секунду повиснет в петле тиран.

 

Но этого не покажут, а так, словами расскажут.

если мальчик станет тираном, его тоже строго накажут.

 

А люди будут плясать и прыгать на площадях,

радоваться тому, что их тоже не пощадят,

потому что и жертву, и палача переживет

ликующая толпа, окружающая эшафот.

 

Ребенок ведет черту, склоняясь над круглым столом,

старательно, словно границу между добром и злом.

Тиран стоит на экране в петле с огромным узлом.

 

* * *

 

крохи с барского стола

за столетье до тепла

эх зимушка зима

ледниковая была

вышла из себя сама

 

вот идут отставники

подняты воротники

в куртках те кто помоложе

им не подадут руки

дед мороз бежит по коже

 

что смеёшься идиот

дело к пенсии идёт

пьёт сосед по кухне справа

хорошо что не поёт

этих дней не смолкнет слава

 

не померкнут никогда

эти зимние года

эти блёклые картинки

не исчезнут без следа

приходите на поминки

 

приходите стол накрыт

изучайте зимний быт

вот селёдка на газете

выпей с горя будешь сыт

будешь жив на сером свете

 

* * *

 

легко махать кулаками после проигранной драки

пространство пусто никто не мешает

выпячивать впалую грудь рассказывать враки

пусть не верят ведь это ничего не решает

 

можно ложиться спать в доспехах и шлеме

можно класть булаву под кровать рядом с ночным сосудом

драка проиграна но об этой проблеме

говорить не хочется пусть полежит под спудом

 

торопиться не нужно ведь жизнь продлится веками

и наши провалы не хуже наших успехов

можно весь день стоять кричать махать кулаками

а ночью ложиться спать не снимая доспехов

 

* * *

 

Люблю церквушку, не люблю попа.

Люблю людей, но ежели толпа

идёт на площадь – лишь рукой махну.

Люблю пейзаж, но не люблю страну.

Смешно сказать – мне нравится протест.

Народ во все глаза начальство ест.

Подавится – невелика печаль.

Не съест и не подавится, а жаль.

Смешно сказать – мне нравится бардак,

когда он не бордель, а просто так.

Люблю, когда повсюду старый хлам,

не нужный людям с горем пополам.

Люблю дворцы, но ненавижу бар.

Люблю театр, но посещаю бар.

Люблю бедлам. Люблю безумцев в нём.

Люблю, когда в душе светло, как днём.

 

* * *

 

мама держит сахар в банке с прилегающей крышкой

мама уксусом протирает на кухне клеёнку

спать с живым котёнком лучше чем с плюшевым мишкой

но какая еврейская мама позволит такое ребёнку

а ребёнок тащит в дом со двора заразу

сколько раз говорить погладил кошку и вымой руки

чистота залог сам знаешь чего не сразу

ребёнок постигнет истинность этой науки

пятнышко на бедре стригучий лишай понятно

блохи скачут наперегонки по белой твоей простынке

так и живём учишь учишь ребят но

толку в тебе как в заезженной старой пластинке

просыпаюсь рано спит жена и кошка под боком

гигиена и санитария чего от меня вы ждали

и христианский Бог глядит на меня Всевидящим оком

и еврейская мама глядит на меня из космической дали

 

 

* * *

 

мы сами создали эти трущобы

лишённые птиц животных растений

понятно что лица исчезли ещё бы

побольше подвалов чугунных ступеней

печальных домов крытых толем и жестью

когда-то на крышах была черепица

когда-то коты со свалявшейся шерстью

гуляли лениво куда торопиться

когда-то у каждой двери палисадник

а в центре двора табурет с патефоном

театр теней где пространство задник

а время прошедшее служит фоном

 

Набережная

 

Лучше ходить вдоль берега по полосе

асфальта, чем садиться на камни на берегу.

Все ходят по набережной. Я такой же как все,

ем, что хочу, здоровье не берегу.

Я оставил в детстве трёхколёсный велосипед.

Я оставил в юности гантели и кожаный мяч.

Я твёрдо знал, что куренье приносит вред,

но меньший, чем в школе решение сложных задач.

И вот иду по набережной, встречаю разных собак,

которых весенние граждане водят на поводках.

И вспоминаю юность, приблизительно так,

как разглядывают сувениры на приморских лотках.

 

* * *

 

не витай в облаках говорила мама

куда ты к чертям провалился говорила бабушка рая

а я пробирался через груды словесного хлама

и до чертей было так же близко как до цветущего рая

и демонов было больше чем на картинах босха

и ангелы были нежнее чем на картинах ван эйка

а вокруг обитали люди из пластилина и воска

и у чугунных ворот стояла скамейка

и на ней сидели старушечьи манекены

в старорежимных серых платках из козьего пуха

протекала крыша рушились стены взлетали цены

и актёры сходили со сцены не теряя присутствия духа

 

* * *

 

Не воровал, не грешил фарцой,

не обижал стариков,

а потому был паршивой овцой

среди священных быков.

Быки мычали, жевали траву –

я их обходил стороной.

Однажды попался голодному льву,

но он побрезговал мной.

Потому-то не аппетитен, но жив,

не овца, но адамов внук.

И, в общем, не так уж я был паршив,

а просто отбился от рук.

Теперь я стар (не спеши, не старей)

вдали от мирской суеты.

А с трудной ролью священных зверей

справляются наши коты.

Трое – черны, один – чёрно-бел,

трехцветка у нас одна.

И хоть приручить я её не сумел,

но как пушиста она!

И пусть я печален и бестолков,

но сам себе голова.

Не слышу ни рёва священных быков,

ни рычанья голодного льва.

Свободен настолько, насколько – ничей,

на доске нарисован мелком.

И тусклая лампочка в сорок свечей

горит под моим потолком.

 

* * *

 

не осталось ни слов ни тем

буду вечно ходить в должниках

кто бы спел колыбельную тем

кто не может уснуть никак

но беззвучно немое кино

и лишь Всевидящий глаз

замечает твоё окно

в котором свет не погас

 

* * *

 

не работайте мостиком между расходящимися берегами

не удерживайте пару по дороге к разводу

если расстались врагами оставайтесь врагами

не оставляйте следов прячьте концы в воду

прячьте не плачьте вода течёт и уносит слёзы

то-то вода из крана солоновата

ничего подоспеет зима ударят морозы

и сани по льду покатят как катили когда-то

и колокольчик гремит под дугой дар какого-то там валдая

и ямщик запоёт тоскливо сквозь морозную дымку

и река подо льдом содрогнётся как человек страдая

и враги задохнутся катаясь по снегу в обнимку

 

* * *


Небо облачное. А при прежнем строе
небо было синее, ясное, полупустое,
и реактивные птицы цвета никелированной стали
понемногу мельчали и перьями обрастали,

и бронированные звери обрастали густою шерстью,
и школьницы до шестнадцати гордились девичьей честью.
Раз в месяц матери проверяли, цела ли,
у доктора или своей рукой, как в Интернационале.

Хорошая песня была – костью в горле стояла.
Мимо князя Игоря протекала речка Каяла.
Ярославна глядела вдаль и слёзы лила на башне.
Грачи, наставляя клювы, спокойно гуляли по пашне.

Главное, чтобы берёза, чтобы тропинка, калитка –

не приведи Господь, чтоб – тротуарная плитка,
сантехника их Италии, оргтехника из Китая,
лучше уж пусть течёт кровь, землю питая.

Лучше игрушечный пистолетик, хлопок пистона,
соитие на сеновале – до последнего стона,
лучше старые песни о главном, что деды пели.

Умирать за Родину лучше в своей постели.

 

 

* * *

 

ничего что я сегодня без галстука и пиджака

без слона мерседеса верблюда и ишака

ничего что иду сегодня один на своих двоих

слава Богу никто пока не отрезал их

ничего что сегодня я без царя в голове

ничего что идей у меня не одна и даже не две

ничего что в ушах у меня музыка а не шум

ничего что лукав престарелый еврейский ум

ничего что не стрижен год лет сорок небрит

ничего что земля одессы у меня под ногами горит

вы уж простите что без скандала и лишних слов

что иду домой а не гонят в расстрельный ров

ничего что я перед всеми в долгу но не в долгах

ничего что во мне в глубине всё же гнездится страх

ничего что песня моя монотонна как звон сверчка

ничего что сегодня я без галстучка и пиджачка

 

* * *

 

О блаженное время, когда ничего не менялось,

платье мамы (кримплен) никогда не мялось,

раз в три дня подшивали к форме белый воротничок,

заполнялись прописи детской рукой корявой,

в центре звёздочки цвёл золотистый мальчик кудрявый,

если кто не помнит − это был октябрятский значок.

 

Эта звёздочка − метка Зверя − на сером фоне.

Но прелюдия Баха вращается на патефоне,

до минор, Исайя Браудо. клавесин.

А в высоком окне площадь имени Карла Маркса,

в книжном шкафу − Уэллс − о пришельцах с Марса,

и «Россия во мгле» − потом почитаешь, сын.

 

За столом отец − тогда он вдвое моложе,

чем я теперь, а во внешнем мире всё то же,

мы − в кольце врагов, но Космос почти покорён,

и под боком у США красная Куба маячит,

грозит кулачком, и в шахтах ракеты прячет,

и Шопен на площади Красной − печальный обряд похорон.

 

Раньше был двуглавый орёл и святой Егорий,

а потом мы попали в одну из гнусных историй,

и прижились в ней, и прожили − кто как умел.

И сегодня − всё повторяется − та же ловушка,

и живут народ и партия пушка в тушку,

и след на чёрной тоске оставляет мел.

 

* * *

 

окаянные дни покаянные вечера

кажется будто с плеч свалилась гора

и свалившись теперь громоздится над головой

это дело заплечное груз неподъёмный твой

это труд непомерный бессмысленный спать пора

спи спокойно не плачь подвиг мой трудовой

 

спи спокойно как лужа под тонкою коркою льда

как в холодном чайнике утренняя вода

как большая страна укрывшись гнётом вождя

как поздний гость который не ушёл уходя

как провинившийся мальчик под румянцем стыда

как поздняя осень под пеленою дождя

 

с плеч свалилась гора но камень лежит на груди

поздний гость ложится шепча уходя уходи

чайник стоит на плите гордясь холодной водой

крещенский сочельник вода скоро станет святой

прошлое не устыдится как его не стыди

утомился стыд и спит под гранитной плитой

 

* * *

 

он возносится к облакам и скрывается в облаках

оставляя внизу восхищённых учеников

и они возвращаются в город думая как

ему живётся теперь среди ангелов и облаков

каково на престоле сидеть одесную Отца

каково внимать всем мольбам поднимающимся с земли

и для чего Единому три лица

если и Одного мы разглядеть не смогли

 

* * *

 

он знает кто строил дом снесённый век назад

кто был в нём прописан и кто просто так проживал

кто был похоронен на кладбище где нынче заброшенный сад

кто кого приглашал в особняк которого нет на бал

 

он идёт по призраку города не подымая глаз

так легче не видеть высотки и лица бывших врагов

но нельзя не услышать как мимо проезжает КАМАЗ

не чувствовать как забвение выходит из берегов

 

нельзя не вдыхать приправленный сплетней воздух морской

не знать что пошлость растёт достигает новых высот

он знает здесь каждый камень в том числе и такой

какие носят за пазухой он тоже такой несёт

 

он знает о чем говорили блатные на сходняке

чем прославился царский чиновник сифилитик и казнокрад

он будет жить поживать в разрушенном особняке

и похоронен на кладбище где нынче заброшенный сад

 

* * *

 

он рассказывал детям сказки

пока не сорвал голосовые связки

теперь из трахеи трубка из которой шипенье и свист

ведь шипенье и свист это и есть дыханье

ветер в открытом окне занавеса колыханье

а человек и в старости чистый лист

книгу отдали в печать совесть отдали в стирку

человек чистый лист размноженный под копирку

на пишмашинке которая за ненадобностью раритет

совершенно чёрная с буквами золотом на каретке

рождена при царе работала при пятилетке

над нею висел известный усатый портрет

человек чистый лист чистота есть отсутствие денег

человек изворотливый уж или шустрый веник

впрочем сказки кончены остаётся лишь свист и хрип

из серебряной трубки торчащей из выработанной трахеи

и это пройдёт во всём виноваты евреи

человек крутился вертелся но похоже он крепко влип.

 

* * *

 

Она любила смотреть

в освещённые окна чужих квартир.

 

Собственно, она и теперь это любит.

 

Оговоримся: не подсматривать,

не подглядывать, а смотреть.

 

*

 

Подглядывают те, кто хотят увидеть

возню под одеялом,

обнажённое тело, секс, который

в тех краях называют иначе.

 

Всё это она видела дома.

Родители не стеснялись.

Особенно, если были пьяны.

 

*

 

Она не помнит их трезвыми.

 

*

 

Если она и подглядывала,

то не за людьми, а за вещами.

 

Люстрой под потолком.

Ковром на стене.

И все в этом роде.

 

*

 

Она выходила из дому,

стояла минуту-две на крыльце,

а потом начинала бежать,

бежать без оглядки.

 

Там была река и, следовательно,

Была набережная, так себе,

два-три дерева, две-три скамейки.

 

Она садилась спиной к реке,

лицом к пятиэтажке напротив.

 

*

 

Она сидела, пока не темнело,

пока не начинали светиться окна.

 

*

 

Она старалась не думать,

что увидела бы девочка,

заглянувшая в окно их времянки.

 

Возню под одеялом,

обнаженное тело, секс.

 

Или отца, валяющегося на тряпье,

курящего дешевые сигареты,

вставленные в мундштук слоновой кости,

Бог знает откуда взявшийся

в их пропащем доме.

 

*

 

Она не плакала, когда отец умер.

 

Все ещё удивлялись и говорили:

у неё нет сердца, нет сердца,

что из неё будет!

 

А она всё равно не плакала.

 

*

 

Кому какое дело, что с нею сталось?

 

*

 

Вот, она выходит

из собственного трехэтажного дома,

крытого черепицей, в спортивном костюме.

 

*

 

Выходит и бежит, бежит без оглядки.

 

 

* * *

 

они говорят «в наше время», имея в виду мезозой.

они говорят: «наше будущее», ничего не имея в виду.

тучи над джунглями встали. в воздухе пахнет грозой.

динозавры не верят в наследственность. вымиранье у них в роду.

в роду монументов-ящеров, ходящих на задних ногах,

соперничающих с кенгуру, которых в помине нет,

их долг − расчистить пространство. они как в шкуре − в долгах.

на них сошёлся лазером белый свет.

их каменные зародыши лежат в пустынных песках.

смертоносное солнце не в силах их отогреть.

холодная кровь пульсирует в их висках.

эволюция-сука над ними свистит. как плеть.

а мы говорим «в наше время» имея в виду совок.

а мы говорим «наше будущее» − и считаем гроши.

эволюция дремлет, забившись в живой уголок.

рядом с ней примостилась вера в бессмертье души.

 

* * *

 

освобождённая женщина после работы

становится в очередь северные широты

снег не стаял грачи не прилетели город продрог

говорят в гастрономе выбросили рижские шпроты

но достоишься ли знает только отрицаемый нами Бог

две банки в одни женские руки и этой квоты

за долгие годы нарушить никто не мог

 

сто дорог перед ней открыто но она выбирает только

одну с работы домой заведение облпищеторга

остановка в пустыне и очередь на квартал

цигейка валенки на них калоши красный резинщик

Господи столько людей не один магазинчик

два часа терпения нас дефицит воспитал

 

население больше женщины больше разведёнки и вдовы

мужья больше пьяницы должно быть с утра готовы

трудовая книжка десятый выговор за прогул

что с него возьмёшь два ранения вроде могил окопы

плен побег потом партизанские тропы

отработал выпил взял газету в руки уснул

 

труден путь от аванса до получки-зарплаты

освобождённую женщину славят плакаты

а она в цигейке и валенках в сером пуховом платке

сто вторая в очереди за неведомым дефицитом

с пьяницей мужем и немыслимым бытом

с неизменной чёрной кошёлкой в промёрзшей руке

 

* * *

 

от любви до ненависти шаг один и только один.

от ненависти до любви обходишь вокруг земли.

от ненависти до любви, что от юности до седин.

блаженны те, кто этот путь одолеть смогли.

не всем дано блаженство, вот и мне не дано.

мало места ему а моей седой голове.

остаётся одно забвение. одно и только одно.

как плоскость одна через три. как прямая одна через две.

от ненависти до любви обходишь вокруг земли.

поглядишь, а земля безвидна, земля пуста.

вспоминается ЛаоЦзы дорога в тысячу ли.

человек, ты был чистый лист. но где чистота листа?

 

* * *

 

Очередь у лотка.

«Я отлучусь. Вы за мной.

Сын постоит, пока

я забегу в мясной».

 

Улица пахнет псиной.

Написанный на руке

порядковый номер синий

рядом с пробой Пирке –

 

красной, цвета помады.

Подозренье на туберкулез.

Помню шёпот и взгляды.

Не помню маминых слез.

 

Поликлиника рядом с горсадом.

Дышите глубже. Рентген.

Притворившийся шоколадом

отвратительный гематоген.

 

Какао с морщинистой пенкой.

Печенье «Салют», «Привет».

Очередь жмётся под стенкой.

Мне одиннадцать лет.

 

Напротив улыбка Ленина

в стиле «Живее живых».

«В жизнь решения пленума!»

Куда ещё денешь их?

 

«Я отлучусь. Вы – за мной»,

Мёрзнет город-герой.

Это было ранней весной.

Год шестьдесят второй.

 

* * *

 

партполитбеспросвет юбилейный год

плачет славянка провожая еврея в последний поход

тучи над городом встали и стоят до сих пор

Иоанн Предтеча в пустыне при корне лежит топор

лежит себе и лежит ржавеет две тысячи лет

юбилейный год партполитбеспросвет

 

трибуна в актовом зале портреты один к одному

их разыскивает история чтобы всех утащить во тьму

там плач и скрежет зубов нам мир невысоких лбов

бежит телеграмма по проводам меж телеграфных столбов

выполнен план выкурен план выпит стакан

водки пришёл к пионерам политрук старикан

 

пионерки в коротких юбочках белых гольфиках белый бант

украшает невинную голову педофил лаборант

кабинет биологии таблицы макеты со всех сторон

в баночке с формалином живёт большой скорпион

рядом с ним сколопендра похожа на рыбий скелет

топор при корне древа ржавеет две тысячи лет

 

Погорельцы

 

В город на рынок понуро идут погорельцы
продавать красного петуха:
выщипан хвост, обуглено тельце,
встряхнешь, и посыплется из птицы труха.

Горожане бросают ломаный грош на щерблёное блюдце.
Вроде бы сторговались, уносят птицу, и вот,
погорельцы, выйдя из города, оглянутся и посмеются,
увидав охваченный заревом небосвод.

 

* * *

 

Подбираешь с голоса простенький мотив,
с лампового радио на старое фоно,
тоном выше, тоном ниже, но схватив
сущность понимаешь: вот оно!

Вот она, мелодия, рваный ритм,

«тряпочный тигр» на короткой волне.
Вот глазок зеленый пульсирует – горит:
громче-шире, тише – уже, изнутри – вовне.

Вот златая юность под колпаком
абажура, космоса, жизнь взахлеб,
вот он путь, что кончится тупиком,
вот она, стена, куда упрется лоб.

 

 

* * *

 

Покосившиеся городки,

стоящие вдоль реки.

 

Статуи на площадях,

бабы в очередях.

 

Храм, превращенный в склад.

Дело идёт на лад.

 

Все мы туда идём,

где пропадом пропадём.

 

Если бы я был слеп,

меня бы вёл поводырь.

 

в разграбленный барский склеп

через ближний пустырь.

 

Я бы сидел на плите,

радовался темноте.

 

Лишился бы ног – не беда!

Пусть культи выше колен.

Я бы шутил тогда:

ноги короче, чем член.

 

Я б в коляске сидел у пивной.

обходили б меня стороной.

 

Лыка бы не вязал,

тянул к прохожим ладонь,

пока бы Господь не взял

меня в Свой вечный огонь.

 

Посвящается Карамзину

 

1

 

В парчовом камзоле и напудренном парике,

Рука на отлёте, хрустальный бокал в руке.

Смотрит вдаль – всё равно ничего не видит.

Думает, дрянь, всё равно ничего не выйдет.

Уж лучше по узкой тропке спуститься к реке.

 

Два мужика из-под коряги за жабры тянут сома.

Девка смеётся в голос, чему – не знает сама.

Он выпивает вино, роняет бокал, сходит с ума.

 

Усадьба с высокой лестницей, колоннада, балкон.

Мостик горбатый, на каждом углу грифон.

В центре мостика, известное дело, беседка.

В беседке – лукошко, в лукошке квохчет наседка.

Ее стережёт одноногий отставной солдафон.

 

Барин смеётся и тычет куда-то длинным перстом.

Плывёт по реке Фелица, виляя рыбьим хвостом.

Грех – увидеть такое, особо Успенским постом!

 

Церквушка в столичном стиле, выгоревшая изнутри,

снаружи почти как новая. Только ты не смотри

на разорённого купола чёрный, дырявый кокон,

на синих, клювастых птиц, выпрыгивающих из окон.

Чувствуешь что сгораешь? Спокойно стой и гори.

 

Сначала сбежала барыня. Сам-то как горевал!

Божью церковь поджёг. Жилы ножом вскрывал.

Видно, сошлют в монастырь – и на цепь, в подвал.

 

2

 

Лиза идёт топиться. Но старый пруд

куда-то делся, а, может быть, люди врут,

что был водоём? Что мальчик, ивовый прут

выломав, воздух им рассекал со свистом,

что девка плясала босая, звеня монистом,

что воздуху было больно… Напрасный труд.

 

Впрочем, мальчишке случилось убить мотылька.

Лазурное крылышко падало на манер лепестка.

Лиза идет топиться, но где – не знает пока.

Мраморные купидоны стреляют в сердце припаркам.

Леса уступают место садам и паркам.

Исключение – заросли мыслящего тростника.

 

Должно быть, сахарного, ибо два старика,

машут своими мачете (и как не устанет рука?),

прорубая дорогу в завтрашние века.

Это идут барбудос, братья Фидель, Рауль,

увёртываясь от посвистывающих американских пуль.

Лиза идёт топиться. Походка ее легка.

 

На полянке пенёк. На пеньке сидит Лаокоон,

что анаконду, тянет австрийский аккордеон,

грек его душу знает, что напевает он.

Но девка босая зовет его гармонистом,

чему-то смеётся и пляшет, звеня монистом,

А Лиза идёт топиться, хоть это – всего лишь сон.

 

Уж лучше вернись в усадьбу, где нынче склад

полезных железных предметов. Где сказку на новый лад

перекраивают, перешивают, и, как всегда, невпопад.

Нагой пастушок с тебя стащит белое платье,

через голову, растрепав, примет в свои объятья,

родители, вытянув руки, пошлют вам свои проклятья,

и вы, потешаясь над всеми, провалитесь в ад.

 

3

 

Белая ротонда. Ступени. Колонны.

Кованые решетки. Площадка. Отселе

открывается вид на ближние склоны.

Облетевшие клёны. Бурые ели.

Полдневный свет сквозь облачные заслоны

проглядывает еле-еле.

 

Зелёный пруд подёрнулся льдом по самому краю.

Маша, на мостике стоя, кормит карпа ковригой,

Разминая мякиш. Я умираю,

хоть пока не чувствую этого. Сидя за книгой,

 

старинной, церковной книгой в кожаном переплёте,

не могу увести мысли из привычного круга.

Люди, я ненавижу вас крепче, чем вы живёте.

Ненавижу темно, безысходно, как вы – друг друга.

 

4

 

И без залысин лоб высок, но залысины делают выше

помыслы, ниспадающие вниз, вместе с кудрями.

Мраморный бюст вольнодумца кривляется в тёмной нише.

Хариты стыдливо беседуют с русскими богатырями.

Два голубка, прижавшись, сидят на крыше,

символизируя вечный союз материков с морями.

 

За спиной у него колонна в честь красоты идеалов

Классицизма, а впереди – обелиск во имя реалий

обыденной жизни и подлинных чувств. В каждом из залов

его усадьбы, на ковриках, пара античных сандалий

соседствует с парой лаптей. Простота вандАлов

дополняет изысканность дев, препоясанных выше талий.

 

Он гуляет в одном направленье. Но не может достигнуть

простоты мужицкой, поскольку не может постигнуть

ограниченности дворянства: классовой, провинциальной,

плюс – отсутствие денег. Лик природы печальной

ему понятней. Красные пухлые губы

переминают стебель зеленого злака.

Зимой, в полночный мороз он не носит шубы.

Летом, в полуденный зной – не снимает фрака.

Подбородок над многосложным воротником рубахи.

Вместо веры в уме безбожном гнездятся страхи.

 

С каждым днём он сложнее, хотя так хочется – проще!

Слышен свист заводных соловьев из хрустальной рощи.

Он наблюдает жизнь. Часами спорит с невеждой.

Каждую мысль оттачивает до последней строчки,

сторонясь лицемеров, которые под золотой одеждой

несут железное сердце в каменной оболочке.

 

* * *

 

Почему бы не выйти в город? Не век же сидеть

в комнатке со вторым светом или стоять над плитой,

над кастрюлей, в которой булькает вчерашняя снедь,

не всё ж тебе быть под пятой, мученице святой.

 

Почему бы не выйти в город? Да вот потому,

что из второго света во внешнюю тьму,

где будет плач, и бессмертный червь, и скрежет зубов,

страшно – уж лучше запах вчерашних супов,

чего говорить, садись к столу, ужин готов.

 

Садись на белый, грубо сколоченный табурет,

гляди на ретушированный мамин фотопортрет,

губы и щечки, подкрашенные лиловой свеклой,

да вруби патефон, да из сердца вон, и с глаз долой

и доставай-ка шкалик, что принес под полой

 

тёмно-серого осеннего драпового пальто,

пошитого в позапрошлом году. А то

ты не помнишь? Толстую Лиду с булавками в пухлых губах,

без рук, без ног манекен, внушающий детям страх,

большие бедра, круглый живот, кучерявый пах.

 

Почему бы не выйти в город? Потому что города нет,

нет ни страны, ни улицы, ни шаровидных планет,

вращающихся по орбитам вокруг солнца, вокруг оси,

не веришь, иди, повесься, и так виси,

как издревле висели удавленники на Руси.

 

Почему бы не выйти в город? Не век же сидеть

над тарелкой борща, ложкой пытаясь поддеть

лучший кусок, не век же его жевать,

не навек же нам жесткая панцирная кровать,

будем здесь ночевать. Будем жить-поживать.

Садись к столу. Было бы что пожевать.

 

* * *

 

правило новой поэзии не рифмуй никогда

власти не поноси Бога не призывай

тихо и пусто вокруг ни Рождественская звезда

не сияет в небе ни ангелов нет ни вороньих стай

 

ни созвучий в бедной душе только крохи былой любви

ни яду в бокале жить не хочешь водкой себя трави

 

конечно не хочешь сходи в гастроном за углом

там тоже пусто одни полусонные продавцы

кассирша которой чек выбивать облом

все молодцы а ты всем им годишься в отцы

 

но никому не хочется под твоё седое крыло

странно если бы в голову это кому-то взбрело

 

годишься в отцы но всех не усыновить

всех не спасти в святцы не занести

тянется тянется жизни скорбная нить

страшно затеять бунт но не хочется быть в чести

 

заходить на болотный мигающий огонёк

к негодяю поговорить о девках его конёк

 

не хочется быть в чести не хочется жить при дворе

не стоит сгибаться ибо сломаешь хребет

скучно жить ворочаясь как суслик в зимней норе

обеты давать нельзя но страшно нарушить обет

 

остаётся не раздеваясь плюхнуться на кровать

Богу молиться или в уме рифмовать

 

* * *

 

прикасаясь к деньгам не опасайся бактерий

деньги сами бактерии они проникают в кору

головного мозга разум станет худшей потерей

деньги опаснее летом на солнце на пляже в жару

зимою они размножаются медленнее понятно

холода не способствуют ничего не поделаешь тут

шелестят купюры монетки звенят но

пряник черствеет быстрее чем ломается кнут

 

* * *

 

Просто бежать в толпе. Запрокинув лик,

подавившись криком, выдавливая крик.

Просто дышать в толпе, под звуки сирен,

все равно куда – на палубу судна, давшего крен,

просто лежать в толпе, дышать без оглядки, хрен

знает куда – в порт – чемоданы, узлы, платки,

плывущие на поверхности ревущей людской реки.

 

Бежать рядом с бабой, младенца к груди,

полный вперёд, понимая, что худшее – впереди.

Дышать в толпе, тебя уже не найдут, и сам

никого уже, лица направлены к небесам.

 

Расширенные зрачки. Крик, застрявший во рту.

У причала кренится на бок железный ковчег.

 

Завтра газеты напишут о давке в порту.

Погибло около ста сорока человек.

 

* * *

 

Раз в год выбираться к морю, чтоб убедиться – оно
еще существует, хотя и забыло давно
о тебе и о городе на берегу.
Раз в год выбираться к морю, как в детстве ходят в кино,
как в игре понарошку сдаются врагу.
Сдаюсь, ничего не могу.

Пляж совершенно пуст, не считая тебя самого, чаек и голубей
первые ищут в песке вторые у кромки. Дней
через десять похолодает. Пока
можно ходить без пальто. С каждым часом небо все голубей.
Ветерок подует, и стягивает рука
лацканы пиджака.

В парке торговля свернута. Вертится лишь карусель одна
с единственным малышом. Вот и мама. Она
в зеленом плаще, на плече ремешок
черной лаковой сумочки, знавшей лучшие времена.
Все для ребенка. Карусель, лучший кусок,
апельсиновый сок.

Мама одна. По Аллее Славы ветер метет листву по прямой
от обелиска к больнице. Нужно справляться самой.
Остановить вращение, пока не продрог
ребенок, не оберешься хлопот, как прошлой осенью и зимой.
Скорей домой, по осенней Одессе, которую Бог
берег, да не уберег.

 

 

* * *

 

Раздевшись, они занялись, как здесь говорят,
любовной гимнастикой. Августовская жара
портила дело. Обычно мог три раза подряд,
а тут всего-ничего. Отговорился тем, что скоро ему пора.

Душ. Потом она варила кофе, а он курил беломор-канал,
набитый известно чем, на балконе. Соседи учуяли дух.
Хрен его знает, что именно он напевал.
У него отсутствовал голос. У нее отсутствовал слух.

У обоих не было будущего. Как у той страны.
Квартирку снимали три парня вскладчину. Каждый имел
свои два дня в неделю по графику. Диван стоял у стены,
украшенной ковриком, словно в детстве. Он не умел

с ней говорить, и о чем вообще говорить?
Ей семнадцать лет, пэтэушница, третий год из села.
Ни трахаться не умеет, ни кофе толком сварить.
Вот, стоит на кухне, как суслик, в чем мать родила.

Той ночью она пошла купаться на море одна,
и море светилось. И тело теряло вес
согласно школьной программе. И звезды сияли, чьи имена
она никогда не знала. Да и какой интерес?

 

* * *

 

рассветный туман лежит на новых районах

теперь говорят хрущёвки обречены на снос

деревья зябнут вороны гнездятся в кронах

казалось бы что нам людям в этих воронах

разве только чёрные крылья серая грудка и острый нос

разве только картавая рассветная перекличка

их вниманье к отходам птичье сырьё-утиль

крышкой прикрыто но клюв та же отмычка

мясо подпорчено но веселится птичка

хмурое утро дома крупноблочный стиль

это ещё не пейзаж беглая зарисовка

на безлюдье прохожий первый из могикан

ничего через час повалят начнётся массовка

плащи зонты стандартная расфасовка

ветер усилился зябко зато разгонит туман

 

* * *

 

родство и безродность порода и беспородность

времена и безвременье плоть и бесплотность

такая блин диалектика старуха хромая

что-то бормочет а мы стоим ни слова ни понимая

такая блин философия девятнадцатого столетья

какие слова и нам бы предлоги и междометья

а нам бы ракеты космические полёты

а они нам толстенные книги тиснёные переплёты

а они нам резные шкафы с древоточцем в досках дубовых

а они нам старых философов а нам не надо и новых

живём не тужим в предчувствии катастрофы

а они нам слова и рифмы строки и строфы

 

* * *

 

Романские львы, островерхие шпили,

барочный алтарь, современный орган.

Тут время спрессовано, смешаны стили,

и что там играют? И что нам простили?

Покайся, католик, дрожи, меломан!

И что нам Святое Писание или

буддийская дхамма, исламский Коран?

 

В немецкой земле притаилось такое

зловещее прошлое, что не поймёшь,

где истины соль в вековой паранойе?

когда уже мёртвых оставят в покое,

отмыв с их костей застарелую ложь?

Тут дело простое, тут вечность в простое,

культура и варварство – вынь да положь!

 

И где эта правда, погибшая в споре

католиков добрых и злых лютеран?

Осталась лишь музыка в древнем соборе,

в новейшем органе и в слаженном хоре,

и в плотных рубцах от полученных ран.

Вселенское горе с укором во взоре,

не плачьте друзья, всё забудется вскоре,

пройдёт три столетья – и снова в фаворе

какой-нибудь жалкий кровавый тиран.

 

* * *


Россия – наше отечество. Коммунизм неизбежен.
Пик Коммунизма торчит – обледенел, заснежен.
Холодно, скользко, удержаться нельзя,
остается дышать в ладони, на месте топтаться веками,
глазами завидовать и загребать руками
разреженный воздух, к пропасти плавно скользя.

А в долине генсеки, реки, арыки, совхозы.
По невысоким скалам весело скачут козы,
в предгорьях теснятся рабочие в душных цехах,
сталь выплавляют, потом её закаляют,
а на турбазе-люкс комсомольцы гуляют,
и по мускулистым спинам ходит Венера в мехах.

Острые каблучки нежнее колес КАМАЗа.
Техника – вот настоящее садо-мазо,
без плёток, булавок и кожаного белья.
Железный век бывает по-своему нежен.
Пик Коммунизма торчит – обледенел, заснежен,
вроде – всем хорош, да негож для жилья.

Уж мы-то знаем! Я там прожил лет сорок
при закрытых ставнях – но в щель между створок
проникали отзвуки, отсветы жизни иной.
Ставни рассохлись, пали стены твердыни –

июль. На каждом углу – арбузы и дыни.
Но твердь ледяная как прежде высится надо мной.

 

* * *

 

руки поверх одеяла а то привяжу их к кроватке

не прекратишь будет слабоумие или припадки

Бог покарал Онана за этот грех

расскажу во дворе девчонкам пусть тебя подымут на смех

и девочки будут смеяться но не над этим

смеяться в принципе свойственно маленьким детям

не трогай себя между ног и не нюхай пальцы

а то на целый день посажу тебя вышивать за пяльцы

это стыд и позор поняла это стыд и позор

расскажу мальчишкам будут смеяться когда ты выйдешь во двор

но никто ничего ни мальчикам ни девочкам не сообщает

мамы и папы бранят но небесный Отец прощает

всё равно все мы были детьми несчастные дяди и тёти

ещё не было плоти но были влечения плоти

были игры в доктора или в папу и маму

в нас заложили инстинкты как в компьютер программу

всё равно все давно уже выросли повзрослели и постарели

умерли под забором или в тёплой белой постели

 

* * *

 

Слова, слова! Флоренция. Тоскана.

Боль в памяти вступает от виска на

глаз. И сразу меркнет свет в глазу.

Но глаз второй живой – покуда зрячий,

на тонком стебельке, подводный, рачий,

я крепкий панцирь на спине везу.

Флоренция. Собор и баптистерий.

Хранитель веры или суеверий?

Не всё ль равно? Орган сменяет хор.

И фрески оживают и приходят

в движение. И люди глаз не сводят

с минувшего, и вот – мутится взор.

Мутится взор. За ним – мутится разум.

С больною головой и рачьим глазом,

и панцирем советским на спине,

что делаю я здесь, где словно соты

страданием наполнены красоты,

где место – всем, но что здесь делать мне?

Я был отродьем жуткой коммуналки.

Учил литературу из-под палки,

о музыке понятья не имел –

трезвучия, арпеджио и гаммы.

Лесной пейзаж глядел из пыльной рамы.

Бульвар Приморский. Пушкин. Всех-то дел.

Бутылка и гранёные стаканы.

Какое дело нам до той Тосканы,

в которой статуй на пятьсот одесс.

Но вот, стою под сводами собора,

и вновь орган сменяет звуки хора,

и грешная душа теряет вес.

 

 

* * *

 

странно я ещё видел мазанки крытые камышом

с докторским саквояжем входил в неслыханную нищету

я жил над лиманом в городке небольшом

его спасали акации и каштаны в цвету

его губили виноградники винных сортов

тарас, растрёпа, для верности на табаке

мужчины там превращались в подъяремных скотов

а рабовладелицы-жёны держали их в крепкой руке

жили по справке не было паспортов

раки водились в лимане а судаки в реке

в крепкой руке, в чёрном теле, а тело было черно

от отсутствия гигиены и от того же вина

мужей приводили в порядок когда давили вино

семья пахала на виноградниках дотемна

муж как-то держался но знал умрёт всё равно

жена это тоже знала но не была огорчена

потому что не было лучшей участи чем участь вдовы

хоть в августовскую жару несносен чёрный платок

облака словно мысли плыли поверх головы

раз в год сын писал из армии пару строк

в разрушенной церкви на фреске сидел даниил пророк

и вокруг пророка молча ходили львы

 

* * *

 

Странно, что я ещё сам нахожу дорогу домой,

и, только дойдя, понимаю, что дом – не мой,

что заколочены окна, что стены его холодны,

но следы от снятых картин до сих пор видны.

Здесь когда-то висел пейзаж, здесь – женский портрет.

Стены были раскрашены под трафарет.

Тут был письменный стол, а тут стеллажи.

Куда это всё подевалось, товарищ, скажи.

А куда ты сам подевался? – отвечает товарищ мой –

скажи спасибо, что сам нашёл дорогу домой.

 

* * *

 

существует археология непрочтённых цитат

похожих на черепки в древнем культурном слое

докопавшись до них можешь представить закат

европы азии африки как теперь говорят ну такое

ты из тех кто любит копаться в минувших веках

но ты не держал в руках лопаты к тому же ты не

знаешь ни древнегреческого ни латыни

не прочтёшь ассирийской клинописи на табличках и черепках

но чаще находишь монеты и наконечники стрел

или бронзовые зеркала одно потемнело другое кривое

и почти никогда изречение в ладонях его отогрел

и почувствуешь шевеление и поймёшь что оно живое

 

* * *

 

Памяти Валерия Прокошина

 

Там, во тьме – справедливость Твоих судов:

плач и скрежет зубов.

Так скрежещут зубами в детстве, во сне,

особенно – ближе к весне.

 

Там, во тьме, ни одна звезда не горит,

тем более – не говорит.

Молчит Вселенная, знаешь, она

сказала все, что должна.

 

Так молча стоят на углу, на ветру,

особенно – поутру.

Так дышат в ладони, троллейбуса ждут,

в зубах сигаретку жгут.

 

18 февраля 2009 года

 

Тиранойя

 

Я описал болезнь «ТИРАНОЙЯ», которой болеем мы.
Она выпрямляет спины, стандартизует умы.
Не даёт сойти с однажды выбранной темы:
возненавидим друг друга, единомыслием исповемы.

Тиранойя мыслит пословицами, типа: Легко палачу
идти к эшафоту с жертвой плечом к плечу.
Или так: Сплочённая масса легко превращается в мясо.
Или проще: Чья вера, того и касса.
Или практично: Закон, что нож –

на кого наставишь, в того и воткнёшь.

Тиранойя поражает одежду, заставляя блекнуть цвета.
Остаются чёрный, тёмный и хаки.
Тиранойя превращает дома в бараки,
даже если они с колоннами, и высота
соизмерима с полётом птичьим.

Тиранойя порождает одержимость величьем
вождя, государства, превращает сердце в мотор.

Исход ТИРАНОЙИ – война и, часто, террор.

 

Треугольный клинышек

 

*

 

Школьная форма. Шапка с кокардой.

Ранец. Ремень с пряжкой.

Всё это в полном порядке,

но брюки тесны.

 

Бабушка вшила в брюки

треугольный клинышек

из рябенькой ткани,

оставшейся от пошива

зимнего пальто с воротником,

напоминавшим шкурку

плюшевого медведя.

 

*

 

Такой медведь с пуговками-глазами

и вышитым красным язычком

как раз сидел на диване,

раздвинув прямые лапы.

 

Мальчик не хотел надевать эти брюки.

 

И плюшевый медведь не хотел

надевать эти брюки,

никто не хотел бы,

никто.

 

*

 

Но мальчику объяснили,

что, если одергивать

форменную курточку,

никто никогда не заметит

треугольного клинышка

из плотной рябенькой ткани.

 

И мальчик поверил.

 

Поверил, хотя понимал:

когда поднимаешься

вверх по лестнице,

а кто-то идет сзади,

этот кто-то увидит

и треугольный клинышек,

и фланелевое трико

девочки, идущей в паре.

 

*

 

Он не хотел, но ему объяснили.

 

Можно заставить человека

сделать всё что угодно,

нужно только правильно объяснить

всё, что угодно.

 

*

 

В шестом классе

его часто сбивали с ног и били ногами.

Все считали, что он заслужил,

хотя не могли объяснить, почему.

 

Объяснения, конечно, важны.

 

Но не всегда.

 

*

 

Его не забрали из этой школы,

потому что это была хорошая школа,

в ней преподавали два языка,

а это вдвое лучше, чем один.

 

Он успевал на «хорошо» и «отлично».

 

Он выучил языки.

 

*

 

Теперь он на пенсии и подрабатывает

переводами с английского и немецкого.

Его пенсия ничтожна,

но он не нуждается.

 

В наше ужасное время

он не нуждается.

 

*

 

Никогда не спрашивайте,

как сложилась его жизнь.

Вы слышите? Никогда.

 

*

 

Треугольный клинышек.

Раз-два-три.

Треугольный.

 

* * *

 

тройка семёрка дама

куприн проститутки яма

лермонтов парус струя

партия съезд программа

альцгеймер память моя

школа урок перемена

Бог небосвод ойкумена

свадьба аборт измена

слёзы парторг завод

морфий иголка вена

родина мать зовёт

каша её не сваришь

гусь свинье не товарищ

товарищ доставлен майор

лес горит и не счесть пожарищ

волосы на пробор

полубокс полька канатка

анархия мать порядка

истеричка б***ь психопатка

коммуна кухня скандал

военком поликлиника взятка

не поймёшь кто взял а кто дал

жизнь сестра что вцепилась в тело

бытие моё онемело

не может связать трёх слов

раньше оно умело

а нынче вязанка дров

онегин письмо татьяна

товарищ вяжи смутьяна

Игорь не слушай Бояна

ссылка кавказсибирь

судьба ясна как поляна

война красна как снегирь

 

 

* * *

 

Ты знаешь, что город проклят и будет испепелён.

Не останется ни монументов, ни огромных колонн,

ни балконов, поставленных на головы кариатид,

лишь выжженная земля, под пеплом хранящая стыд.

Ты знаешь, что город проклят, население обречено,

но у тебя на субботу взяты билеты в кино,

и бельё не поглажено, и чемоданы пусты,

и на куполах золотые как прежде сияют кресты.

Ты знаешь, что город проклят, что Полынь – лихая звезда,

но надо бы уточнить, куда идут поезда,

как обезопасить квартиру кому оставить ключи,

кто больше достоин доверия – стукачи? палачи?

Палачи надёжнее – они с тобой до конца.

Стукачи осторожнее, хоть и не прячут лица.

Пусть завтра на месте города остаётся зола.

Всем нам по заслугам, а значит – наша взяла.

 

* * *

 

В.Г.

 

Утром слушаю Эллу, Луи или Билли.

Пластинки из прошлого века. Дальние дали.

Мы не червонцы, чтобы нас все любили,

мы не дни рождения, чтобы о нас забывали.

Вот и буду помнить тебя на акварельном портрете

в тонкой рамочке на стене хрущёвской квартиры.

Неизменная сигарета. Но что нам в той сигарете,

если кончена жизнь, и в памяти – чёрные дыры.

И обрывки привязанностей тяжелы, как вериги,

и обломки молодости ранят нас, как осколки.

Ты глядишь на меня с укором. И прекрасные книги,

как минуты прощания выстроились вдоль полки.

 

* * *

 

хлопок одной ладонью – это не подлинный дзен.

подлинный дзен – это снижение цен.

уменьшение потребления. отсутствие очередей.

опустевшие улицы. нигде не видно людей.

ни котов, ни собак. только крысы когда-никогда

на зелёный свет светофора бегут незнамо куда.

подлинный дзен – бессознательного поток.

хлопок одной ладонью – это по лбу хлопок.

подлинный дзен – на лбу погибает москит.

подлинный дзен – монах покидает скит.

 

* * *

 

цель человека не стать манекеном в витрине

не разглядывать брата пластиковыми очами

цель человека лежать в земле как в пуховой перине

освящая сон лампадками и свечами

 

потому как эрос и танатос ходят повсюду парой

и витрины по сторонам горят негасимым

и многосложное тело является просто тарой

утеплённым навстречу южным промозглым зимам

 

ничего у нас не получится как говорила мама

у всех дети как дети у меня за грехи расплата

а я всю жизнь работала папа не пил ни грамма

и все говорили семь пядей ума палата

 

и сама я носила фартук и хорошо училась

и в институт поступила с первого раза

всю жизнь зашивалась и наконец зашилась

а на кухне висел чеснок от порчи дурного глаза

 

но не помог ни чеснок ни сушёный мятный букетик

ни путевка в ялту как назывался тот санаторий

ни газовая плита ни резной старинный буфетик

ни интересный журнал караван историй

 

и какой ребёнок вырос лучше бы не рожали

во младенчестве чуть не умер всю жизнь тянули за уши

а тут ещё этот моисей и его скрижали

суровый дант и унылый гоголь сплошные мёртвые души

 

иди погуляй немного только смотри не

возвращайся некуда дом разрушен и назван иначе город

цель человека не стать манекеном в витрине

тем более осень и по ночам пробирает холод

 

* * *

 

человек на бегу лошадь на всём скаку

что случится в дому твоём на твоём веку

кто стучится в дверь с толстой сумкой письмом заказным

кто в военном лесу партизан со своим связным

это кадры мелькают чёрно-белым на весь экран

это плачет читая газету палач ветеран

это шапочки собственной вязки на головах старух

это народные сказки страх и нечистый дух

это строки в столбик тетрадь в линейку родная речь

это руки в боки и ноги на ширину плеч

это зарядка закалка торс под холодный кран

это кадры мелькают чёрно-белым на весь экран

 

* * *

 

Человек надевает военную форму

надевает и не снимает её несколько лет.

Потом надевает штатское и хочет вернуться в норму,

но понимает, что в норму возврата нет.

 

Потому что военный и штатский − это разные стили.

Потому, что только в окопах знаешь, кто враг, кто друг.

Многим хочется убивать, чтобы их за это хвалили,

жаль только кровь никак не отмывается с рук.

 

Зато остается много невесёлых историй,

которые за стаканом рассказывать сыновьям:

о том, как хрустит на зубах песок чужих территорий,

как трупы однополчан выкапывают из ям.

 

О том, что не жалко баб − этих блядей, подстилок,

которых вести что в стога, что в ближний лесок.

О том, что расстрел − это пуля в затылок,

а самоубийство − это пуля в висок.

 

* * *

 

Человечек в белом на фоне огромного витража

совершает таинство. Рыхлой облачной ватой

заполнены фрески. Хрустит облатка. Визжа,

на полу катается бесноватый.

 

Вокруг теснится родня. Мама лицо кривит

при каждом крике. Склонясь, вытирает пену

с запекшихся губ страдальца. Губа кровит.

Бесы рога ломают о стену.

 

Когда изгоняют, нужен выход. Но дверь – на замок.

Стиснуты зубы. Сжаты отверстия тела.

Судороги продолжаются. Грешник совсем изнемог.

Жизнь, переполнившись, опустела.

 

Нечистая сила сильнее неправедного ума,

страданье сильней творенья, разве что чудо.

Странно, что Свет сияет во тьме, и тьма

не одолела его покуда.

 

 

* * *

 

чем больше зеркал повсюду

тем хуже прохожему люду

вдвое вчетверо больше людей

где тут подлинник где отраженья

искалеченные от рожденья

где тут праведник где злодей

 

десять праведных щёлкают счёты

у Всевышнего чёткие квоты

десять праведных это миньон

можно их собрать помолиться

и какие в зеркале лица

сколько шума со всех сторон

 

зеркала не доски почёта

десять праведных но со счёта

мы сбиваемся как с пути

ко всеобщему зазеркалью

где каждый ходит с медалью

кроме тех кто сидит взаперти

 

зазеркалье сказка для бедных

нет в карманах монеток медных

ни двора ни кота ни кола

ни сарая ни клумбы ни сада

люди топчутся тропами ада

а вокруг стоят зеркала

 

* * *

 

что есть истина? Неужели вот эта

пожелтевшая от времени и брехни газета,

магнитофонная запись – бобина или кассета.

что есть истина? в том, что осень пришла после лета,

вот и листья жёлтого или красного цвета.

Пилат вопрошает Христа. Христос не даёт ответа.

Что есть истина? аксиома ли, теорема?

Соломон потерялся меж бесчисленных жён гарема.

Напрасно, сбиваясь с ног, ищет владыку евнух,

царь исчез, вернее, растворился в царицах или царевнах.

растворимы мужчины в женщинах без остатка.

правда матка, как в анатомии. анархия – матка порядка.

что есть истина? гомон дележки базарной?

движенье пунктирное частицы элементарной,

е равно эм це в каком-то квадрате.

ума палата, но ум в поднадзорной палате.

что есть истина – крик безумца? щёлканье счётов в конторе?

коридор коммунальный? лампочка в коридоре?

истина умирает, как и рождается в споре

о вере, о холокосте, о голодоморе.

что есть истина? то, что держит в руке анатом?

ковчег, приставший к горе, именуемой араратом?

царь-кощей, который чахнет над златом?

что есть истина? Иисус молча стоит пред Пилатом.

 

* * *


Широк человек – идёт по направлению к безднам,
не забыв осенить себя знамением крестным.
Во цвете греха мечтает о Царстве небесном,
в разгуле плоти – о житии бестелесном.

И снится ему – он отмывается в душе
дочиста, добела крещенской водой святою.
А вокруг душевой летают блаженные души
и подглядывают в щёлку за его наготою.

 

* * *

 

я имею тебе сказать − так говорил мне дед.

I have to tell you − скажет когда-нибудь внук.

когда я уйду − никто не посмотрит вслед.

когда постучу − не отворят на стук.

 

Поколение-мостик над подземной рекой.

переходный период из ничто в никуда.

всё это не оплатить стихотворной строкой,

и даже музыкой − не залатать никогда.

 

а казалось, что строить нужно на месте пустом.

а казалось не нужно идти, куда не зовут.

вода изгнанья течёт под старым мостом.

облака изгнанья над землёю изгнанья плывут.

 

* * *
 

вот сказали умер и мощной рукой вознесен
на высоты теперь поди докажи ему что ты не масон
не агент мосада ответ затихающий стон

летит бородатый старик с разинутым ртом
руки раскинул ноги на ширину неважно что будет потом
лучше так чем в глубине кротом на земле скотом

вот господь говорит я вселенную в кулаке держу
ты от страха дрожишь а я от гнева дрожу
за три вины погублю и за четыре не пощажу

вот господь сожмет тебя в ком и бросит тебя далеко
в чужую землю где в черном хором поют сулико
где русский танк грузинскому танку брат где не дышать легко

где ущелье поток мелеет гремя испаряясь меж валунов
где на самом краю держит спасает ангел детей шалунов
где разрушенный храм напоминает что мир не нов

раскинув руки раскрыв объятья летит бородатый старик
с кем-то спорит так тараторит сбиваясь на крик
цитирует молитвослов писание сказание патерик

поет акафист канон псалом видит напрягшегося вола
влекущего плуг оратая сеятеля и дела
совершенные ими слышит многоголосие колокола

канонаду возгласы бранные растопыренные пальцы рук
поднятых к небу взмах порождает звук
горестней чем безмолвие осуждения

продолжительней вечных мук

все равно хребет мертвеца или кавказский хребет
все равно облака сахарная вата вязкий шербет
масоны сгорбясь над книжкой твердят свою алеф бет

все равно святая земля или где православный брат
бьет православного брата из установки град
грудь бойца широка поместится много наград

господь говорит раз уж умер лети воспаряя ввысь
раскинув ладони лети на колени не становись
не на что опереться не хочешь молиться так не молись

вот говорит восхищу тебя сожму тебя в ком
а снизу глядят на тебя грозят тебе кулаком
и праведность белизна растекается молоком

 

* * *

 

говорю полузабытыми словами о полузабытых
вещах тарелках и судьбах треснутых и надбитых
орденоносных примусах выброшенных на свалку
жизнь идет уходит ни шатко ни валко опираясь на палку

добытую в австрии в сорок пятом в эмалевых медальонах
названьях альпийских курортов предсмертных стонах
разрухе трудовой дисциплине во всей красе крива и горбата
в кино имени фрунзе фильм про шпионов сходим ребята

ряды коммунальных счетчиков со счетами
где-то рядом с амфорами копьями и щитами
статуя сталина баба каменная на кургане
помойка в душе в квартире бардак водка в стакане

и чего-ты стал как вкопанный коснея старея
нам не сюда в грядущее да покраше да поскорее
как говорится спасибо этому веку этому дому
крепкому развеселому седому граду содому

 

* * *


зверь стоит многоголов многорук многопал
обло-ёбло чудище стозевно велико
целился радищев из мелкашки да попал
в белый свет в копеечку в молоко

и как лаяло так лает во дворе на цепи
с круглой дыркой как положено конура
колыбельною инъекцией убей усыпи
потому что спит бычок потому что пора

потому что ночник фитилёк огонёк
потому что одеялом накрыт с головой
потому что завтра будет погожий денёк
и лужочек и цветочек с лазурной травой

и лисичка со скалкой и мужик с топором
и помещик на бричке в кошельке ни гроша
эта сказка хороша но не кончится добром
не окончится продлится тем она и хороша

 

 

* * *

 

не с кем слова сказать а ты и не говори
дай обет молчания кому хоть бронированной двери
чем тебе не икона стой на крыльце кури

хоть прИму прежних времен из красного коробка
подпевая радиоточке вроде броня крепка
танки быстры сверкая блеском жизнь коротка

вы не знаете этих людей это такой народ
дело дойдет до ножей дворник скребет у ворот
метлой по асфальту тоска за душу берет

вы не знаете этого города здесь под прямым углом
сходятся улицы домики гномики обречены на слом
гамлет прав легче смириться с привычным злом

вы не знаете этого мира не любИте того что в нем
говорил иисус а сам был любовь свет за окном
не позволяйте детям играть с вечным огнем

пусть долбят на пианино гаммы и просто так
пусть на углу продают родину за пятак
красный петух потух поет иду на пятах

иду на пятах несу косу на плечах хочу лису посечи
а лиса краса как лежала лежмя лежит на печи
подвязана челюсть в скрещенных лапках восковой стебелек свечи

 

* * *


ни слова, ни буквы, ни даже числа
без Божьего промысла и ремесла
и без попустительства смертных
в кругу заблуждений несметных

в пределах дозволенных рамок границ
на всём развороте газетных страниц
в учебниках школьных тетрадках
в отрубе и в нервных припадках

там прячутся дао и смысл заодно
что выведен как на одежде пятно
что выеден напрочь как мякоть
плода не умевшего плакать

теперь пустота скорлупы кожуры
воздушных шаров и цветной мишуры
которой природа боится
но вида не кажет бодрится

осталась лишь музыка пой и играй
чтоб тихая песня лилась через край
родной и степной и свободно
заглохла как Богу угодно

не всё исчезает как дым и как прах
по-прежнему воды стоят на горах
и шумно с неведомой целью
рыдая текут по ущелью

 

* * *

 

парковая скульптура типа спортсмен с ракеткой
прогнулся откинулся лицо исхлестано веткой
ближайшей березки мячик летает над сеткой

или садовница в белом платочке с гипсовой лейкой
вечно стоит за осторожно крашено синей скамейкой
на скамейке граждане отдых бутылка с наклейкой

семь-семь-семь апокалипсис нашего времени крепость
градусов двадцать пять порождает свирепость
в душе осознавшей существание есть нелепость

типа игрушка случая вроде цветной пирамидки
на штырьке колечки бесконечность древние свитки
вольфрамовая спираль на асбесте электроплитки

жизнь форма существования белков жиров углеводов
гипса мрамора чугуна вселенских военных заводов
выходов здесь на порядок меньше чем входов

парковая скульптура типа отбитые руки
стопы носы деталь обычной разрухи
эпоха плетется походкой развратной старухи

обелиск фаллос рядом пламя из дырки в граните
мы всех и вся а нас никто и ничто извините
такие уж мы как есть звонко рвутся памяти нити

 

* * *
 

с иконами и хоругвями
под колокольный звон
с перекошенными угрюмыми лицами
каких еще поискать – не найти
с антиамериканскими лозунгами
и пластиковыми бутылочками колы
в сумках произведенных в китае
по благословению высокопреосвященнейшего
блаженнейшего святейшего
кто мы такие откуда
куда мы идем куда мы идем

 

* * *

 

явился не запылился видали таких как ты
перевидали родились не вчера глядишь
умрем не завтра укатали сивку круты
горки теперь уже не катают какая тишь

в предутреннем холоде между оконных рам
зимняя вата заклеены щели полосками из
газет середины прошлого века к иным мирам
искусственный спутник тренога взирает вниз

как в телефонной трубке занято писк позывных
белое ухо воронка воскового цветка вонми
сгибаешься будто удар кулаком под дых
мало ли что случается между людьми

дирижабли и птицы вырезанные из фольги
сияющие шары работы страны гедеер бока
из картонных ячеек что комната смеха полки
в боевой готовности год еще тот пока

еще тот дроссельмейстер мари мышиный король
щелкунчик с подвязанной челюстью эскадрон
деревянных раскрашенных не знаешь какая боль
почем фунт лиха семь золотых корон

на шпаге героя семь усатых мышиных голов
лежат рядком на паркете и дело к свадьбе ура
мама читает сказку народ сидит у столов
голубой огонек и елка торчит из ведра