Стихи разных лет
Бокал с вином
Сон распался – в осколках, в обломках,
ах! тому уж не сбыться, прости –
там Ахматовой голос в потёмках
века прошлого, встав на пути,
не нагонит мурашек законных.
Кувыркаются буквы – весь мир
перевёрнут, льёт слёзы кумир:
он не видит влюблённых.
Сад играет в зазорах балясин.
Взор цветов слишком наг для души.
Ты уже некрасив и прекрасен.
Эти розы ещё хороши.
Из полуденной лейки бездонной
шелестит, проливаясь, вода.
Тает вечер, восходит звезда
и трепещут бутоны.
Помнишь этих тропинок извивы,
как в кино, с чехардою любви,
где пространство, украв перспективы,
всё дразнило блаженством? – Лови!
Не смотри на меня! – долго эхо
повторит, подурнеют слова;
лепестков облетевших молва –
даже в смерти утеха.
Ты входил в зеркала по привычке
человека, которого ждут,
имена вспоминая и клички
тех, кто раньше разгуливал тут;
и, свидетель разлук на вокзале,
крохобор неоконченных фраз,
помнил, как отраженья сбегали,
на куски разбиваясь не раз.
Слишком хрупок удел человечий
в изумлённых глазах бытия,
в нём, как все отслужившие вещи,
бьются насмерть мечты и друзья.
Время пить за паденье великих –
и за страстную их тишину,
за покорность веков многоликих
эту грязную сдавших войну.
Hamilton. 2014
В поезде
Ты пьёшь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты...
А.С. Пушкин
– Дожить бы скорее до первого снега, Онегин...
«Нам лучше подумать о сущем, очнись, фармазон!»
– И как поцелуй, удивлённо, в нагрянувшем снеге
срывая губами снежинку, принять всё за сон...
«Ты выпил бы чаю...» – Смотри, эта роща нагая
себя вспоминает, как в землю легла, золотясь...
История кончилась. – «Значит, начнётся другая».
– Не вижу начала – мне трудно поймать эту связь –
и мы начались? – «Я не знаю, я думаю, тоже,
с предметами жизни и смерти смирившись вполне».
– Как золото это, вернувшись на землю, о Боже,
покой обрело... – «Всё сгорело в едином огне».
– Мы более зыбки и непостоянны, как если
следить отраженья реки...– «Нынче ветер, alas,
весь вид разбивается в зеркале с зеркалом вместе...»
– Предметы спасаются бегством от пристальных глаз.
Ты помнишь Татьяну, Онегин? – «Какую Татьяну?»
– Ну, Ларину, вспомни, с которой ты глупо сыграл. –
«Она была замужем, дальше – подобно туману…»
– Она в Соловках умерла. – «А её генерал?»
– Он раньше убит. – «Ты бы выпил свой чай, остывает...»
– Дожить бы до снега, до мух, уложить чемодан
и ехать в деревню, где ветер в окне завывает... –
«Ты только оттуда». – Нет, я не люблю Магадан.
Ты помнишь: декабрь, Петербург... –
«Словно сон мимолётный.
Мне больше запомнились хвойные дебри, Сибирь,
тяжёлые мёрзлые кедры да запах болотный...»
– И глушь вековая... – «Играющий с флейтой снегирь...»
– Узнаем ли первопрестольную: где нам – столица! –
«Народу здесь больше, скажу, чем людей, погляди:
какие-то бравые левые-правые лица...»
– Мы лишние будто. – «Вперёд, мон ами, не суди».
– В твоей телогрейке, Онегин, здесь будет неловко. –
«Я думаю, мы не на бал прикатили – скорей! –
там, дальше, левее, прелестная, видишь, головка?»
– С цветами и с толстой мамашей? – «Да нет, перед ней...»
– Ну, с Богом, уже тормозим. – «Средь толпы на перроне
нам лучше держаться друг друга...» – Музыка звучит –
чудесная встреча! – «Да полно, в соседнем вагоне
какая-то там делегация...» – Сердце стучит –
вот так вот, с музыкою всей, раствориться в народе! -
«Нет, Ленский, наш поезд опять набирает свой ход!»
– Да нет, остановка, нет, правда, вот дёрнуло вроде... –
«Оставь свои вещи, никто их теперь не возьмёт».
– Наш поезд уходит, Онегин! – «С судьбой пилигрима
смирившись, как прежде, смотри свои ясные сны...»
– Россия за окнами. Поезд проносится мимо...–
«Мы лишние, Ленский, забудь же, опять не нужны».
– Дожить бы до снега... – «Далась тебе tabula rasa!»
– Но снег по колено, по пояс. Мы оба в снегу... –
«Мечты, милый мой, я замечу, такая зараза –
ну, полноте плакать». – Не буду, мон шер, не могу...
1991
Ночное зеркало
You know how nights like this begin
The kind of knot your heart gets in.
Leonard Cohen
О мрак! – это чёрное зеркало
земных сумасшедших квартир:
всё то, что, сверкнув, исковеркало
дневное громоздкое зеркало,
вернулось в бездонный свой мир.
Глядись же в себя ненавидяще,
отчаяньем правды греша,
прозрачное тайное чудище –
о жизни какой-то о будущей
мечтающая душа.
Смотрись и себя же показывай,
но только забрезжит чуть-чуть
сквозь шторы луч солнца топазовый,
чтó в зеркале том – не рассказывай,
и лучше сама позабудь.
К Музе
Взявшись за гуж, говорю, что не дюж:
классический любовный треугольник:
я для тебя сегодня любовник,
завтра докучливый муж.
И не шепчи мне, что так, мол, и надо,
я хохочу от такого расклада
видеть тебя расхотел!
Всё, что ты, школьнику, мне говорила,
я не хочу повторять, как зубрила.
Жизнь я с тобой просвистел.
Где я достану до пятницы денег,
что ты венок мне суешь аки веник –
в баню с ним, что ли, пойти?
Хватит, очки мне твои надоели,
как и объятья твои, в самом деле
вечно стоишь на пути...
Вот уж подумаешь: взоры и розы,
чуешь, как нынче крепчают морозы?
(мне на твой слух наплевать!).
Я заплатил за безумье с лихвою,
крышу хочу над своей головою,
денежки, стол и кровать.
Знаки, намёки и шепот... Стыдися!
В этих сетях я достоин Улисса,
только вот я не хитрец.
Я от бессонницы стал невменяем,
спутал все буквы так перепугаем
критиков наших вконец.
Нет, не танцую под эту пластинку,
небо твоё показалось с овчинку,
хватит уж мешкать, пора:
завтра найду подходящую девку,
мы с нею сделаем чудную детку,
выучусь спать до утра.
Что мне поделать с тобой, супостатка,
всё тебе отдал, болван, без остатка –
зайцем шныряю в трамвай.
Что ты сидишь там на облаке голая,
белых ворон не сочтёшь, бестолковая?
Ладно, спускайся давай!
* * *
Куда могли вести следы –
туда, где не было беды,
уроки там извлечены,
и будто не было войны;
туда, где не было сирот,
и не беззубел чёрный рот,
до дна не высохли глаза,
не стала сладкою слеза,
не бил с надсадой между ног
холёный яловый сапог,
и возвращались в отчий дом
не из тюрьмы, не с похорон
своей, а не чужой страны –
её неблудные сыны.
2017
* * *
Я праздно провожу задумчивые дни.
Гляжу в окно: там, дальше, на бульваре,
машины, люди, блёклые огни –
гул звуков, словно в каменной гитаре.
И обмороку паузы сродни.
Всё вязкие мгновения одни.
Болезнь моя прошла. Мне хочется гулять.
Я болен был всемирным удивленьем,
вареньем детских снов и поколеньем.
А кашлять – я не кашлял, так сказать.
Пока мне лучше ночью: тишь да гладь.
Себя подозревал я даже во
смертных всех грехах. Но ничего,
потянем потихоньку-полегоньку.
Я зря замордовал себя всего.
Мне за любовь поставили бы двойку
Платон, Сенека и аббат Прево.
Постольку и поскольку. Пал на койку.
Последний заморозок – и растает снег,
согреются мой сумрак и ночлег,
ворвётся в душу музыка иного.
Я стал самим собой. Я человек.
Я тот, кто как цветок срывает слово.
Блаженный заморозок зябнущей души –
пора уже теплеть для этой жизни,
пора мне выйти из своей глуши,
стать горячей, глупее и капризней.
1990–1994
Сегодня ничего не случилось
Многие вещи, которые были нужны когда-то,
пропали, отыграв свои бравые песни,
как загулявшие рекруты,
которых увели прочь под белы ручки.
И никто их не видел вернувшимися со службы.
В который раз после бабушкиных похорон
не открывался – совсем не был нужен –
сундук, пахнущий цветами и слезами.
Никто из мальчиков не пронесёт на боку
трофейную офицерскую сумочку,
придерживая её за изысканный ремешок.
Куда пропал дружок моего детства? –
даже имя его стало ушедшей вещью.
Сегодня никто не вернулся домой –
просто пришли и курили.
Никто не забыл пообедать.
Не расхохотался от нечего делать.
Не видели крысу.
Никто не паковал купальники и полотенца,
чтобы уехать к морю.
Кажется, что никто не влюблялся
и не погибла ничья молодость
в этом мире целых и сломанных всяких вещей.
1988
* * *
Чтоб услышать опять это милое «ах»!
ангел мой, я тебя подниму на руках:
мы с тобой одичали в разлуке,
я тебя потерял в городах и снегах,
в тяжком гомоне времени я на висках
не найду твои лёгкие руки.
Чтоб не видеть слезу в этих грустных глазах,
жизнь моя, смерть моя, я развею твой страх
всё, что было, то было по правде:
мой корабль сгорел, порох весь отсырел,
не хватило коня, крепкой водки и стрел,
Александр вмешался и Клавдий.
Ты взойдёшь, весневея, из жирной земли,
я зароюсь в неё по макушку, вели
я сквозь землю пройду, Персефона,
но в каких-то других превращеньях и снах
я воскресну и вновь унесу на руках
голос твой в кущи райского звона.
1990
* * *
если говорят «житейское море»,
то ведь можно сказать «житейское небо»?
Наталья Хаткина
Воробей мне пропел про босую судьбу.
Мне бы воздуху твоего, воробей.
Я рукой своей лёгкой пожитки сгребу
и с тобой упорхну, воробей.
В пиджачке и в манишечке, как у тебя,
чей-то хлеб стану красть, воробей,
и, голодной душонкой весь мир невзлюбя,
я о жизни спою, воробей.
Заведу я подругу себе, воробей,
всё навру ей про небо и дом,
и в сердечко её никогда, воробей,
не вгляжусь кособоким зрачком.
Только к людям в окно запорхнув, воробей,
с тёмным пятнышком ветра во лбу,
я, быть может, отчаянный мой воробей,
напою им иную судьбу.
1983
* * *
В небе над Москвою, в вышине,
так что не увидишь ни в бинокль,
ни в кулак, ни в телескоп (во сне,
может, кто-то, испустивши вопль,
вдруг увидит) в головах народов
среди клякс, подтёков и разводов,
среди птичек, тучек и дождя,
между запятых, тире и точек,
между солнцем и луною, ни гвоздя,
ни прищепки даже не найдя –
сам собою держится крючочек,
мировых ветров презрев поток:
а на нём висят, чтоб было страшно,
с золотым околышем фуражка
(козырьком копируя восток),
да колючей проволки моток.
* * *
Разбуди меня ночью
на пристани спящей земли.
Свет и радость пророча,
сквозь луну проплывут корабли.
Разбуди меня ночью,
мы в звёзды, как в море, уйдём,
и, слепые, воочью
увидим далёкий свой дом.
Ах, какая отрада
напиться живой темноты!
Сердцу станет преграда
смятенья рассудка, но ты –
разбуди меня ночью,
чтоб губы, разъявшись, нашли
шёпот, порванный в клочья
безжалостным ветром земли.
Разбуди, чтобы в небе
заброшенных райских полей
причастились мы неги
проснувшихся в счастье людей.
Чутких душ средоточью
откроется тьмы благодать.
Разбуди меня ночью,
чтоб дикие звёзды обнять.
1983
Огонь в камине
Ту, что погнушалась тайной,
не желал любить.
Ту, что схожа с розой чайной,
я б хотел забыть.
Ту, что бросил в лихолетье,
той – смертная печать.
Догорел камин, а свет я
не хочу включать.
2011
Плохо темперированный клавир
Соскользнув за хрущобы, светило всё тянет резину,
от закатного света безвольный экстаз в голове.
Чуждый раб неволшебной лампы,
бредёшь по Москве,
и сквозная печаль не являет твою рабыню.
Ты ушел бы сегодня за солнцем, желательно –
в море,
и купаешься в будущем; но на крутом вираже,
вместо чаек, стрижи захлебнулись
пронзительным sorry,
и сквозь матерный дым залетевшая в ум на стриже
мысль, прибитая сущим, топорщится в соре
тех, что мнишь в опостылых уже.
Здесь, в порту всех морей,
там где Азия впала в Европу,
обе, выпав в осадок, судачат про жизнь на фарси.
Москвичи в сто раз лучше таджиков: пойди и спроси
у ближайшего дворника – он не пошлёт тебя в жопу.
«Как чиста и опрятна ты стала, Москва!» –
не гаси
эту лампу, дай в рожу холопу.
Для чего тут разгуливал Герцен и взглядом Толстой
дырки в людях сверлил,
Мандельштам щерил рот золотой?
Дорогие мои москвичи, сколько лая и звона
могут вынести уши поэта? Нехватка озона
или обморок времени шутят над древней Москвой,
чтоб расцвесть чудесам Церетели и песням Кобзона?
Лучший город земли верен фишке имперской своей:
за трагичную доблесть лубянских веков, за тщету,
за богатство в квадрате, за жлобство и за нищету,
он на пире отцов снова чаши лишил сыновей.
Как Матвеич по пьянке пророчествовал, хмелея:
«Побегут, побегут из Москвы,
из Кремля-Мавзолея!»
Комиссар, мерседес покидая, о белогвардейце
напевает под нос, а Голицын патроны раздал,
Оболенский, что в Кане Христос,
вновь наполнил бокал.
Так кому же нужна была эта отметка на сердце?
Грянет время: и глас возопит: «Поуехали, гады!»
И воскреснет Матвеич,
без пропуска в Кремль взойдёт,
но не встретят провидца хлеб-солью
ни стары, ни млады.
Возглашая стенам, что окончен великий поход,
он, в Царь-колокол руку просунув, таджика найдёт,
и, с рукою рука, они выйдут. Менты будут рады
славить новых двух русских
и сами направятся в суд,
и, немного подумав, Матвеичу меч отдадут.
На Измайловской дуб в грязном парке
облапал рябину,
мент прибил за что-то бомжа и оставил в траве.
Чуждый раб неволшебной лампы бредёт по Москве,
и сквозная печаль не являет его рабыню.
22 июля, 2008
* * *
Салтыков-Щедрин,
Салтыков-Щедрин,
ты, как встарь, один –
сам себе господин,
трезвых мыслей слуга.
А в твоём Монрепо
уж сто лет сельпо,
не пройдёшься по…
вязнет в луже нога.
Под твоим крыльцом
пьяный Ванька спит,
в грязь уткнувшись лицом,
бродит в снах молодцом;
он с утра не брит,
глаз его подбит,
но зато уж твой сплин
чужд ему, господин
Салтыков-Щедрин.
Жук
Когда меня гнетёт забота –
тоска, крамольная тоска,
меня придавливает кто-то,
как в плен попавшего жука.
Как жить, когда тебя без спроса
переворачивают так
и кровью цвета купороса
небесный пачкают верстак?
В сомненьях страшных и постылых
я предаю себя ножу,
священный ужас стынет в жилах,
без сил, поверженный, лежу
и думаю: как он огромен
мой великан – мучитель мой! –
вот эти пальцы, толще брёвен,
вдруг ставшие моей тюрьмой.
За что я отдан великану –
мечтательному палачу,
что ждать: в безвременье ли кану,
или свободу получу? –
наступит час, свершатся сроки,
и эта страшная рука
подбросит в воздух одинокий
вдруг надоевшего жука.
Так, значит, вовсе не случайно,
что не влекут меня в полёт
ни помыслы мои, ни тайна,
ни синевы опасный лёд:
мне нужен кто-то очень близкий,
лежащий рядом на спине,
придавленный, как я, и низкий,
родной до боли нужен мне.
А этот великан он тоже,
как обомлевший в страхе жук,
во власти чьих-то рук, похоже
огромнее огромных рук.
И крест один нам предназначен,
и там, в зеркальной синеве,
мы об одном с восторгом плачем,
сплетаем речь в одной молве.
1986
Образы пустоты
Пусть не сводят с ума их увёртки и подлости их –
перепутать собой животцветное это плетенье:
манит век золотой, будоражит классический стих,
после жизни и смерти герой обретёт воскрешенье.
Как им хочется слыть в соглядатаях таинств моих,
полететь в мои дальние дали, прожить мои ночи –
словно тени, они пробираются в стаю живых,
и когда они входят ко мне, то изгнать их нет мочи.
Сколько ж горя они принесли мне, когда я желал,
отказаться от мира, где правят печаль и обуза,
а они в свой бесовский меня завлекли карнавал,
чтоб на подиум вышла моя оголённая Муза.
Вместо замков – песок, в мёртвых реках – обветренный ил,
время высохло, переболев, не уняв святотатства.
Кто кого обманул? Кто богатство своё раздарил?
Да и что это я вновь про самое это богатство!
5 июня 2003
ЦДЛ
При слове ЦДЛ я вмиг впадаю в слабость,
я захожу сюда слегка осклабясь:
ценю своих друзей, люблю своих врагов –
воинствующих бездарей ораву,
и от души приветствовать готов
дурною снедью вскормленную славу
их общепитом пахнущих стихов.
1993
Прощание с Богиней
И сон не в сон, когда вокруг весна.
Как мне уснуть, когда в моих потёмках,
в глазах моих стоит вчерашний день,
поломанные вещи предъявляя?
И вот, рискуя телом и рассудком,
живу, как слесарь, вышедший в наряд,
дневные мысли путаю с ночными.
Цветы роняют лепестки во тьму.
И не поймёшь, где что и что к чему,
пока при свете фар молоковоза
перелетает комната в пространстве,
и в раме, отъезжающей во мрак –
смещение весны в ночное лето.
Я не заметил в этом беспорядке,
когда и как она в окно влетела –
светящаяся золотом, Нагая,
и, просквозив, переиначив воздух,
вдруг обняла меня, как солнце утра,
и вновь пропала. Я не сплю всю ночь,
свечусь и меркну и живу без смысла,
и коротаю время до рассвета.
Как вдруг я вспоминаю этот дом,
где с сыном со своим я прожил лето,
и тех людей, что даже за постой
с меня не взяли, не родные вовсе:
старик, старуха и тридцатилетний,
никак не оженившийся верзила.
И дочь у них была. Но я её
не знал уже. Она в семнадцать лет
вдруг посчитав себя совсем дурнушкой,
оставив им на будущую память
мечты и слёзы, зеркало в осколках,
взяв кнут пастуший, в бане запершись,
повесилась. Предчувствием томимы,
её родные в этот звёздный вечер
смотрели телевизор (вечный Штирлиц!).
Мать первой всполошилась, да уж поздно,
пока они кричали и нашли,
пока они искали в огороде
там, где она весной цветы сажала.
Она уже обратно не пришла.
Пастушьего томительного лета
опять я вспомнил тишину и сон,
и вспомнил дом и горенку, в которой
боялся спать отдельно сын хозяев.
И как живут хозяева? сидит ли,
как прежде, на крыльце своём старик
затягиваясь горькой папиросой?
кому расскажет, как им доводилось
наесться на войне: чем их кормили
до наступленья или, скажем, после?
жива ль старуха? кто доит корову?
женился ли их сын косноязычный?
и как она? летает ли? смеется?
жива ли там, где, ласково играя,
трепещет свет? какая там погода?
Цветы роняют лепестки, я помню,
пастушья тишина, свеченье лета
и облака, и пыльная дорога,
черёмуха и громкий телевизор,
и голоса сквозь пыльную листву;
увядшие цветы на грядке, блики
на листьях, на тропинке и на брёвнах,
осколки зеркала, и бабочки, и шмель,
и свет звезды, уже творящей утро,
и новый день, сводящий нас с ума.
1985
* * *
Если скажут мне: в поле рыщет татарник,
я и не знаю, какой такой зверь или странник.
Может, цветок он, а может, сорняк он вовсе,
может, его наматывает на оси.
Может, он при звезде, как волк, танцует в поле,
может, горечи много в нём, или соли.
И не знаю, какой такой дух, а не дух человече,
и окликну, да всё не пойму колючей речи.
1983
* * *
Должно быть, слишком много я ночей
глазел во тьму сквозь жизни затиханье,
и слишком часто был тогда ничей
с кружащими мне голову стихами,
что, мрака приобщившись, книгочей,
в мольбах о сне, как нищий о сезаме,
в людьми забытом прозреваю храме
среди прогорклых, гаснущих свечей.
Да, в темноте я вывел эти строчки,
боясь свихнуться, подбираясь к точке,
распавшееся бытие листая.
И выход, ясно видимый во тьме,
внушает мысль о клетке, о тюрьме,
в которой заперта людская стая.
2008. Auckland
© Борис Головин, 1983–2019.
© 45-я параллель, 2019.