* * *
У нас не запирали дверь
Замок английский только на ночь.
«Дверей всего у жизни две», –
Так говорил сосед Иваныч.
Он зимним утром на снегу
Меня привязывал к овчарке:
«Держись, сейчас я побегу,
Она тебя на лыжах в парке
Потащит быстро за собой.
Держись за палку, не теряйся».
И мчались я и снег сухой.
«На повороте наклоняйся!»
И я стоял, летел сквозь снег,
Там всё осталось, как в начале:
Собака мчится по лыжне,
Снег белый, в мире, нет печали.
* * *
За молоком с утра пораньше
нам выйти – очередь занять,
нам с братом, я на девять старше
и мне решать.
Наискосок вдоль магазина
в любую пору поутру,
как лента старая резины,
соседи наши по двору.
О чём-то их негромкий говор:
«Я здесь стоял!», «Я отойду».
Дверь отжимала шайбой гровер
всю эту тёмную гряду.
Тогда о денежной реформе,
про эти кровные свои
судачили. Я в школьной форме
с ремнём. Вот по краям струи
две складки черпаком литровым
нам изливались с молоком.
Я рубль давал за это новый,
сжимая сдачу кулаком.
«Неси, слабак!» – послал я брата,
и он свой тяжкий крест взвалил.
Не в рост, силёнок маловато.
Перекосило. Уронил.
Он виноват, а я невинен.
Его уж нет, не помнит он.
А мне и завтра будет виден
мой брат и выпавший бидон
* * *
Сквозь растопыренные пальцы
проходит длинный тёплый свет,
я вышиваю тень на пяльцах:
орёл, собака, слон, портрет
старухи дикой и носатой,
а тень травою полосатой
антонима смывает след.
В свечное погружая пламя,
копчу разбитое стекло,
затмение за облаками,
его не видно, рассвело,
и все явления природы
и смены городской погоды
тёплом и светом занесло.
А мне важней дневные игры,
ночные книги, сны – кино,
в котором принцы, чары, тигры,
старик Хоттабыч заодно.
Запретные, как папиросы,
мы пели песни про матросов.
В Кейптаунском порту давно
Они пошли туда,
Где можно без труда
Найти себе и женщин и вина.
Дыра в заборе к башне танка,
игрушке нашей боевой,
где всех мальчишек спозаранку
гонял винтовкой часовой.
Он был постарше ненамного,
кричал: «Стоять, стреляю!» – строго,
и отступали мы домой.
Но покрутить давал штурвальчик,
чтоб пушку двигал, кто куда.
Он, призванный на службу мальчик,
не пел.
Они пошли туда,
Где можно без труда
Найти себе и женщин и вина
* * *
Когда восход, взяв горстью «вздох Жако»*,
Измазал небо золотистым цветом,
На голову ему из облаков
Туман свалился, как горшок цветов,
И затопил своим туманным светом.
Что за привычка всё вставлять в стихи:
Житейский мусор, обращенье к Богу.
Как будто едешь, смотришь на дорогу
И объезжаешь старые грехи.
Но всё равно течёт по волосам
Недавний дождь из маминого детства,
А ты с лихим упорством ищешь средство,
Ну вроде лыжной смазки парусам.
Дорога мимо мест, которых нет.
А всё туман, как занавес в антракте.
Меняют декорации и свет,
Прогнозов нет развязки в третьем акте.
Заваленный продуктами прилавок,
Знакомый признак всех дешёвых лавок.
Сырой асфальт. Повсюду красный свет.
И надписи, арабский и английский.
Как будто полуостров Аравийский
На нас свалился за туманом вслед.
___
* Последний вздох жако –
название краски жёлто-рыжего цвета
* * *
Находясь меж небом и землёй,
Дышим мы привычно, неприметно.
Но испуг, обещанный водой,
О себе напомнит непременно.
Потому, плывя между волнами,
Называем небо небесами.
Между небесами и водой
По-другому дышим мы с тобой.
Бездна, мы одной воды и соли!
Между нами тонкая плева.
Мир иной волной изрыт, как поле,
Где никак не вырастет трава.
Тёплые объятья океана –
Руки акушерки у плода.
Словно мы, кто поздно, а кто рано,
Уходя, рождаемся туда
* * *
Это призраки, вещи из памяти, из-под руки
рассмотри, не вставая, до штампика, трещины, капли,
так мышиные бродят в лесу по ночам огоньки,
над водой молчаливо летают дежурные цапли.
Их изогнутой шеи рисунок – отличие, либо
ключ к простору, закрытому грешному оку людскому.
Вдоль протоки стена камышей отражает изгибы
буруна, отразившего солнце, идущее к дому.
Мы за ним продвигаемся, лодка толкает волну,
а деревья у края – висят в отражении неба,
и закат под корнями, стихая, уходит ко дну,
завтра только восход, а заката не будет, и не был.
Вещи, в доме живущие, – собранный жизнью осадок.
Крошки памяти, в сказку ведущие тайной дорогой.
Весь остаток, по старой забытой пословице, сладок.
Не продай, не дари, не забудь, сохрани и не трогай
* * *
В природе жизнь и смерть лишь стороны
одной монеты неразменной.
И хриплой стаей вьются вороны,
как школьники вечерней смены,
и белый снег, изнанка грязная,
в снежок забавы детской вырос,
похожий на шары заразные,
какими нам рисуют вирус.
И катится монета аверсом
ко мне и реверсом к чащобе.
А жизнь и смерть живут по адресу
по обе стороны, по обе.
* * *
У неё счастливая душа,
Ей никто не должен ни гроша.
И она, от жизни взяв сполна,
Никому ни жеста не должна.
Но строка ручьём, как по камням,
Меж плитой, и стиркой, и уборкой,
Месяцами не звонит ей сам
Аполлон, закрыв окошко шторкой.
И спешит размашисто рука,
На клочке записывая слово.
Жжёт глагол, предлог продрог слегка,
На крючок слова цепляя снова.
А потом, как эхо тишины,
Долетит и в прошлое и после:
«Больше смерти не хочу войны,
Больше счастья, чтобы ты был возле,
Я хочу. И не терять родных.
Господи, от просьб, прости нас, жарко!»
И махнул рукою,в и затих
Аполлон: «Ну что возьмёшь, кухарка!»
Молит о прощеньи за грехи,
Музы призовут, не отзовётся.
Вырывает за душу стихи,
Как ведро верёвкой из колодца.
* * *
Приехало прошлое с тёмным налётом от гари
И запахом сена подстилки в троянском коне.
И с воем сирены, как будто наряд на пожаре
Секретно пехоту везёт погибать на войне.
И громко звучит, как звонок на большой перемене,
Наивный балет с лебедями про чёрную месть.
Ах, музыка эта – к предательству и перемене.
Что было, что будет и как разобраться, что есть?
А время раскатано шлангами блёклого цвета,
Они протекают, как мальчик по малой нужде,
И серые лебеди в форме уводят Одетту,
Она не одета, поскольку врасплох и в беде.
В пруду западня, и за длинным оврагом засада.
А в жёлтых кустах то капкан, то силок и ружьё.
Крик: «Врёшь, не уйдёшь!» – и зачем было прошлому надо,
Вот так обложить это прошлое счастье моё
Батискаф
Прибой в отливе толстою чертой
обводит край земли, начало моря,
и пенный сброс, казалось бы пустой,
плывёт промокшим флагом в мелком соре.
Пузырчатые пятна над песком –
картинки из невиданных, но сущих,
на них гадают утром босиком,
а вечером, как на кофейной гуще.
А приглядишься, и себя найдёшь,
изменчиво-волнистого от ветра,
и память-ветер, или память-дождь
здесь можно измерять в словах и метрах.
Игра с прибоем, карты раздаёт,
на ломберный песок тузы смывая,
но я неловок или неглубок
и правила опять не понимаю.
О, этот край! Начало и конец,
раздел, граница – два различных мира!
Я только по поверхности пловец,
не быть нам вместе, холодно и сыро.
Нам не читать прозрачных ваших книг,
язык не узнавать, ни слов, ни жеста.
Ваш мир и населён и многолик,
но общего нам не построить места.
В железе опускаемся на дно,
взяв своего пространства часть объёма,
мы смотрим ваше дивное кино,
незваные, как вестники погрома.
Прибой мечом меж нами вдоль волны,
запретом на слиянье подселённых.
Мы тонкою плевой разделены,
два хрупких дома и незащищённых
* * *
Не составляй горящих планов
И расписаний не вводи.
Проснулся утром слишком рано,
Вставай, иди!
Проснулся позже, чем хотелось,
Счастливо в праздность окунись.
А время никуда не делось,
Оно пе-ре-тека-ет в жизнь.
Ответственность перед часами
Не учреждай.
Их много, мы не сладим сами.
И не считай!
А жизнь идёт, течёт, буровит,
И ты плыви!
Увидишь, время рыбу ловит,
И ты лови.
Мы сами – время, мы – минуты,
Секунды – наша чешуя.
И мы ещё блеснём кому-то
Со дна ручья
* * *
Шестком делиться и насестами,
Цветком, заброшенным невестами,
И всё сгрести, чтоб с глаз долой.
В шершавой комнате приятеля
Вести вдоль стен до выключателя
Взгляд грамофонною иглой.
А платьев ветреное плаванье
В неузнаваемые гавани,
Чтоб там глядеть на пароход,
Как он уходит в центр марева
И карнавальным светом зарева
Себе сигналы подаёт.
Летают чайки с белым бантиком,
Земля конфетой, небо фантиком,
Все возвращаются домой.
Дымы толкутся между крышами
Мотками шерсти светломышими
А небо тихо пахнет тьмой
* * *
Ты говоришь всё время не о том,
что весь последний год тебя тревожит.
Как-будто неразмятым сапогом
который раз ступаешь в бездорожье.
Ветра и тучи, сумерки, дожди,
тебе темно идти по белу свету.
Остановись у нас, пересиди
проклятую тоску дурную эту.
А то, что годы копьями торчат,
назад ни шагу, впереди разлука.
Ты помни, друг, всех наших долгий ряд,
как очередь за памятью. И муку
писать стихи, укрыв в ладонях строки,
мерцающие, будто дежавю.
На карту нашу брошенные кроки –
дорога в мир, в котором доживу.
Затерянный, как детские секреты,
забытые листы черновика.
Мы навсегда в том мире, на рассвете,
как мотыльки в прицеле огонька
* * *
Я – в Мантую от герцогова гнева.
Звенят колокола – летят цветы,
завёрнутые в голубое небо,
где ощущенье долгой пустоты
на месте звука. Хлебы, вина, рыбы
в площадных ресторанах меж церквей
всех страждущих здесь накормить могли бы,
когда б не становился хлеб черствей.
Стекает жизнь по шлюзам узких улиц,
рисуя русло с нового лекала,
меж витражами и стеклом бокала
прошли века, но мы не обернулись.
Мосты – браслет домашнего ареста –
не позволяют отойти заречью,
обозначая той весёлой речью
знак времени, и гения, и места.
Здесь всякий город, новый друг Гораций,
свой итальянский сохраняет норов –
вместилище для древних декораций
и место проживания актёров.
За грубой кладкой спрятаны подмостки,
ты проследи за жестами, дай цену
той паре, что, дойдя до перекрёстка,
как оперный дуэт, взошла на сцену.
Вчера опять убита Дездемона,
как соучастник ночь ушла босая,
убил Отелло в спальне после шмона,
мертвеет небо, звёзды угасают,
А тротуаров мраморные плиты
скользят и тают, как весенний лёд,
все ставни городские так открыты,
как будто собираются в полёт.
Днём на обед театр закрывают,
кулисы убирают в тёмный сад.
И время понемногу вымывает
из-под камней кинжал, платок и яд
* * *
Быть может, жизнь лишь выход боковой,
От площадей окраинная зона,
Родная улица с разбитой мостовой,
Знакомая походка почтальона.
Счастливей всех троллейбусный билет,
Июньский запах липовой аллеи.
Отец ушёл, не выключая свет.
Воронья стая с криком: мать болеет!
А после продолжение стихов
И слов, летящих азбукою Морзе.
Туман ушёл, как запахи духов,
А проводок строки в ночи не мёрзнет.
Стихи всегда простое средство связи,
И бесконечно мы передаём,
Проходят сроки, строки, в каждой фразе:
«Любимые! Приём! Приём! Приём!»
© Борис Фабрикант, 2020.
© 45-я параллель, 2021.