Борис
Чичибабин

Судакские элегии

1. 
  
Когда мы устанем от пыли и прозы, 
пожалуй, поедем в Судак. 
Какие огромные белые розы 
там светят в садах. 
  
Деревня – жаровня. А что там акаций! 
Каменья, маслины, осот… 
Кто станет от солнца степей домогаться 
надменных красот? 
  
Был некогда город алчбы и торговли 
со стражей у гордых ворот, 
но где его стены и где его кровли? 
И где его род? 
  
Лишь дикой природы пустынный кусочек, 
смолистый и выжженный край. 
От судей и зодчих остался песочек – 
лежи загорай. 
  
Чу, скачут дельфины! Вот бестии. Ух ты, 
как пляшут! А кто ж музыкант? 
То розовым заревом в синие бухты 
смеётся закат. 
  
На лицах собачек, лохматых и добрых, 
весёлый и мирный оскал, 
и щёлкают травы на каменных рёбрах 
у скаредных скал. 
  
А под вечер ласточки вьются на мысе 
и пахнет полынь, как печаль. 
Там чёртовы кручи, там грозные выси 
и кроткая даль. 
  
Мать-Вечность царит над нагим 
     побережьем, 
и солью горчит на устах, 
и дремлет на скалах, с которых приезжим 
сорваться – пустяк. 
  
Одним лишь изъяном там жребий плачевен, 
и нервы катают желвак: 
в том нищем краю не хватает харчевен 
и с книгами – швах. 
  
На скалах узорный оплот генуэзцев, 
тишайшее море у ног, 
да только в том месте я долго наесться, 
голодный, не мог. 
  
А всё ж, отвергая житейскую нехоть – 
такой уж я сроду чудак, – 
отвечу, как спросят: «Куда нам 
     поехать?» – 
«Езжайте в Судак». 
  
2. 
  
Настой на снах в пустынном Судаке… 
Мне с той землей не быть накоротке, 
она любима, но не богоданна. 
Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай… 
Я понял там, чем стал Господень рай 
после изгнанья Евы и Адама. 
  
Как непристойно Крыму без татар. 
Шашлычных углей лакомый угар, 
заросших кладбищ надписи резные, 
облезлый ослик, движущий арбу, 
верблюжесть гор с кустами на горбу, 
и всё кругом – такая не Россия. 
  
Я проходил по выжженным степям 
и припадал к возвышенным стопам 
кремнистых чудищ, див кудлатоспинных. 
Везде, как воздух, чуялся Восток – 
пастух без стада, светел и жесток, 
одетый в рвань, но с посохом в рубинах. 
  
Который раз, не ведая зачем, 
я поднимался лесом на Перчем, 
где прах мечей в скупые недра вложен, 
где с высоты Георгия монах 
смотрел на горы в складках и тенях, 
что рисовал Максимильян Волошин. 
  
Буддийский поп, украинский паныч, 
в Москве француз, во Франции москвич, 
на стержне жизни мастер на все руки, 
он свил гнездо в трагическом Крыму, 
чтоб днём и ночью сердце рвал ему 
стоперстый вопль окаменелой муки. 
  
На облаках бы – в синий Коктебель. 
Да у меня в России колыбель, 
и не дано родиться по заказу, 
и не пойму, хотя и не кляну, 
зачем я эту горькую страну 
ношу в крови как сладкую заразу. 
  
О, нет беды кромешней и черней, 
когда надежда сыплется с корней 
в солёный сахар мраморных расселин, 
и только сердцу снится по утрам 
угрюмый мыс, как бы индийский храм, 
слетающий в голубизну и зелень… 
  
Когда, устав от жизни деловой, 
упав на стол дурною головой, 
забьюсь с питвом в какой-нибудь 
     клоповник, 
да озарит печаль моих поэм 
полынный свет, покинутый Эдем – 
над синим морем розовый шиповник. 
  
3. 
  
Восточный Крым, чья синь седа, 
а сень смолиста, – 
нас, точно в храм, влекло сюда 
красе молиться. 
  
Я знал, влюблённый в кудри трав, 
в колосьев блёстки, 
что в ссоре с радостью не прав 
Иосиф Бродский. 
  
Но разве знали ты и я 
в своей печали, 
что космос от небытия 
собой спасали? 
  
Мы в море бросили пятак, – 
оно – не дура ж, – 
чтоб нам вернуться бы в Судак, 
в старинный Сурож. 
  
О, сколько окликов и лиц, 
нам незнакомых, 
у здешней зелени, у птиц 
и насекомых!.. 
  
Росли пахучие кусты 
и реял парус 
у края памяти, где ты 
со мной венчалась. 
  
Доверясь общему родству, 
постиг, прозрев, я, 
что свет не склонен к воровству, 
не лгут деревья. 
  
Всё пело любящим хвалу, 
и, словно грезясь, 
венчая башнями скалу, 
чернелась крепость… 
  
А помнишь, помнишь: той порой 
за солнцем следом 
мы шли под Соколом-горой 
над Новым Светом? 
  
А помнишь, помнишь: тайный скит, 
приют жар-птицын, 
где в золотых бродильнях спит 
колдун Голицын? 
  
Да, было доброе винцо, 
лилось рекою. 
Я целовал тебя в лицо – 
я пил другое… 
  
В разбойной бухте, там, где стык 
двух скал ребристых, 
тебя чуть было не настиг 
сердечный приступ. 
  
Но для воскресших смерти нет, 
а жизнь без края – 
лишь вечный зов да вечный свет, 
да ширь морская! 
  
Она колышется у ног, 
а берег чуден, 
и то, что видим, лишь намёк 
на то, что чуем. 
  
Шуруя соль, суша росу ль, 
с огнём и пеной 
лилась разумная лазурь 
на брег небренный. 
  
И, взмыв над каменной грядой, 
изжив бескрылость, 
привету вечности родной 
душа раскрылась!   
  
          1974, 1982