Без имиджа
Фотокамерой меня снимешь
цифровой, – «Зенит» забыт прочно.
Поздновато заводить имидж,
цепкий облик угадав точно.
Было рано, а теперь – звёздно.
Облачась не в чёрный, так в белый,
в бубен славы колотить поздно.
Но зато полным-полно дела.
Быть кумиром не притязаю.
На ветрах и в тесноте комнат
те, кто знают, те и так знают,
а кто помнит, тот и так помнит.
Данность
Жить недолго – до смерти обидно.
С будущим, что кануло безвидно,
новое мгновенье не срослось.
Что могло бы сбыться, не сбылось.
Долго жить хотелось бы. Но трудно
поменять места, где многолюдно,
на пустырь, где близких – никого,
самых дорогих – ни одного.
А у тех, кто цел, свои заботы.
Им неважно, кем ты был и кто ты
есть, и что ты мог, а что – не смог.
Но не нами установлен срок.
Ну, а если, возымев причину,
кончить жизнь по своему почину,
в тёмный слух упрётся реноме:
был такой-то не в своём уме.
Круговорот желаний
Быть почти что имяреком,
сдержанной натурой.
Стать публичным человеком,
знаковой фигурой.
К сильным мира прикоснуться.
Вспомнить о начале.
И калачиком свернуться,
чтоб не замечали.
На воздухе
Закат на убыль. Улеглась шумиха.
Молись о том, чтоб не случилось лихо.
Не по канону просьб твоих реченье,
но ловит их небесное свеченье.
Луна раскрыла купол парашютный,
светящийся и несиюминутный.
И звёздочка под ним, как человечек.
А у Всевышнего – автоответчик.
И есть предположенье: может статься,
совсем, как ты, он вышел прогуляться.
Пора передохнуть, – ведь не мальчишка.
Пусть держится. Иначе всем нам крышка.
* * *
Не призраки, а признаки старения,
не вздумайте войти в стихотворение.
Спускайтесь вниз, а мне наверх по лесенке
без отклонений в нормативной лексике.
Сквозняк уносит жалобы дорожные.
И не нужны движенья осторожные.
И линии судьбы не все прочитаны,
а верхние ступени не сосчитаны.
Поздняя элегия
И вот мы не юны, не любы, не милы.
Урезаны сроки, убавлены силы.
Вконец неотступна усталость,
хотя и она исчерпалась.
Но даже теперь, на нераннем десятке,
с надеждой у нас всё в порядке.
Сама по себе, вне молвы многолетней
ни первой она не уйдёт, ни последней.
В туннеле теней, по-над краем,
пока мы сей мир покидаем,
она, обещая пунктир, а не точку,
заменит душе оболочку.
Опомнясь, душа наберётся отваги,
чтоб к жизни вернуться в Бордо, или в Праге,
пусть бабочкой, хоть однодневкой,
над Влтавой, нет, снова над Невкой.
Хотелось бы в Берне. А лучше бы в Риме.
Но прежде – в Иерусалиме.
* * *
Свет упадёт на траву –
Боже великий, живу.
Тень упадёт на дорогу –
Боже великий, живу.
Семейный портрет
Муж дочери единственной моей
похож на молодого Модильяни.
Её саму легко себе представить
нарядной и встревоженной Эстер.
А их трёхлетний первенец, мой внук,
напоминает Маленького Принца, –
без королевской крови обошлось.
И силюсь я услышанною быть.
Сидите тихо, злые силы мира.
Не смей подняться, ненависть земная.
Семь пятнадцать
Не взглянув на часы, до минутки
знаю, сколько на них. В полусон
пробивается отзвук побудки
отведённых на вырост времён.
Чётко слышен из лет-недоростков
папин голос, пока в глубине
проступает Васильевский остров,
а не улица Исланд в окне.
Жизнь в эскизе, вчерне. Я спросонок,
и у зеркала заспанный вид.
Семь пятнадцать сейчас. А семь сорок –
только то, что ещё предстоит.
Напишу апельсины на блюдце,
блики света с касаньем теней,
знать не зная, насколько – проснуться –
станет многих желаний важней.
Семь пятнадцать. Не поздно, не рано.
Если вдруг не проснусь, разбуди.
Мне теперь на великие планы
явно тесен виток впереди.
Университетская набережная
Наметилась работа заказная.
И я была готова взяться, зная,
что жить придётся, вольно не дыша,
немалый срок. Но тем не мене сразу
я привязалась загодя к заказу
до уговора, без карандаша.
Есть клавиши, что западают прочно.
Заказчица адресовала точно
свою мне тему, вовсе не забыв
всё то, с чем взгляд сроднился, а не свыкся,
в пространстве от Кунсткамеры до сфинксов,
попавших в Петербург из древних Фив.
Она, живя в краю обетованном,
хотела видеть дома над диваном
всю протяжённость набережной той.
Воспоминания не оплошали
и, как бы на письме, перемежали
приметы зданий точкой с запятой.
Бог знает, где: на постбиблейских склонах
я множила число часов бессонных,
не зря на север лёжа головой.
И в два воображаемые метра
я втиснула разбег и скорость ветра
со стороны закатов за Невой.
О, земляки, знакомцы, экскурсанты!
Почти как стоматолог имплантанты
вживляет в пациентову десну,
для жизни я вживила вас любовно
в тот воздух, притянувший безусловно
конец зимы с надеждой на весну.
И кое-кто из канувшей эпохи
был тут как тут. Поклоны, ахи-охи,
чуть слышный шелест, лиственный почти.
Окраска их бледна и одноцветна,
но даже и на первый взгляд заметна –
ведь, проходя, нельзя совсем пройти.
Вот публика! Состыковались эти
и те. Светлейший Меншиков в карете
путь иномарки не загромождал.
И Тане К., идущей с иностранкой,
стажеркой Д., художницей-датчанкой,
гэбэшный сыщик слежкой досаждал.
Проскок с утра, под вечер ход обратный –
там был и мой маршрут неоднократный.
Там всё тянулось к будущему. Там
и ныне не имеющая тождеств
прогулка в Академию художеств
по собственным следам, одним из множеств,
по батюшковским строкам и стопам.
Наполнен тот простор. Но и отмечен
потерями. И их восполнить нечем.
Тех, кто был рядом, надо рисовать
по памяти; хватило б только зренья,
умения – оттуда – и везенья:
нельзя ведь, как известно, сплоховать.
Но вот итог. Заказ не состоялся.
На тормозах спустился, рассосался.
Быть по сему. И далее бывать.
Той набережной, – вот какое дело, –
я, если честно, вовсе б не хотела
ни в розницу, ни оптом торговать.