Поздняя элегия
И вот мы не юны, не любы, не милы.
Урезаны сроки, убавлены силы.
Вконец неотступна усталость,
хотя и она исчерпалась.
Но даже теперь, на нераннем десятке,
с надеждой у нас всё в порядке.
Сама по себе, вне молвы многолетней
ни первой она не уйдёт, ни последней.
В туннеле теней, по-над краем,
пока мы сей мир покидаем,
она, обещая пунктир, а не точку,
заменит душе оболочку.
Опомнясь, душа наберётся отваги,
чтоб к жизни вернуться в Бордо, или в Праге,
пусть бабочкой, хоть однодневкой,
над Влтавой, нет, снова над Невкой.
Хотелось бы в Берне. А лучше бы в Риме.
Но прежде – в Иерусалиме.
Семейный портрет
Муж дочери единственной моей
похож на молодого Модильяни.
Её саму легко себе представить
нарядной и встревоженной Эстер.
А их трёхлетний первенец, мой внук,
напоминает Маленького Принца, –
без королевской крови обошлось.
И силюсь я услышанною быть.
Сидите тихо, злые силы мира.
Не смей подняться, ненависть земная.
* * *
Свет упадёт на траву –
Боже великий, живу.
Тень упадёт на дорогу –
Боже великий, живу.
Университетская набережная
Наметилась работа заказная.
И я была готова взяться, зная,
что жить придётся, вольно не дыша,
немалый срок. Но тем не мене сразу
я привязалась загодя к заказу
до уговора, без карандаша.
Есть клавиши, что западают прочно.
Заказчица адресовала точно
свою мне тему, вовсе не забыв
всё то, с чем взгляд сроднился, а не свыкся,
в пространстве от Кунсткамеры до сфинксов,
попавших в Петербург из древних Фив.
Она, живя в краю обетованном,
хотела видеть дома над диваном
всю протяжённость набережной той.
Воспоминания не оплошали
и, как бы на письме, перемежали
приметы зданий точкой с запятой.
Бог знает, где: на постбиблейских склонах
я множила число часов бессонных,
не зря на север лёжа головой.
И в два воображаемые метра
я втиснула разбег и скорость ветра
со стороны закатов за Невой.
О, земляки, знакомцы, экскурсанты!
Почти как стоматолог имплантанты
вживляет в пациентову десну,
для жизни я вживила вас любовно
в тот воздух, притянувший безусловно
конец зимы с надеждой на весну.
И кое-кто из канувшей эпохи
был тут как тут. Поклоны, ахи-охи,
чуть слышный шелест, лиственный почти.
Окраска их бледна и одноцветна,
но даже и на первый взгляд заметна –
ведь, проходя, нельзя совсем пройти.
Вот публика! Состыковались эти
и те. Светлейший Меншиков в карете
путь иномарки не загромождал.
И Тане К., идущей с иностранкой,
стажеркой Д., художницей-датчанкой,
гэбэшный сыщик слежкой досаждал.
Проскок с утра, под вечер ход обратный –
там был и мой маршрут неоднократный.
Там всё тянулось к будущему. Там
и ныне не имеющая тождеств
прогулка в Академию художеств
по собственным следам, одним из множеств,
по батюшковским строкам и стопам.
Наполнен тот простор. Но и отмечен
потерями. И их восполнить нечем.
Тех, кто был рядом, надо рисовать
по памяти; хватило б только зренья,
умения – оттуда – и везенья:
нельзя ведь, как известно, сплоховать.
Но вот итог. Заказ не состоялся.
На тормозах спустился, рассосался.
Быть по сему. И далее бывать.
Той набережной, – вот какое дело, –
я, если честно, вовсе б не хотела
ни в розницу, ни оптом торговать.
Данность
Жить недолго – до смерти обидно.
С будущим, что кануло безвидно,
новое мгновенье не срослось.
Что могло бы сбыться, не сбылось.
Долго жить хотелось бы. Но трудно
поменять места, где многолюдно,
на пустырь, где близких – никого,
самых дорогих – ни одного.
А у тех, кто цел, свои заботы.
Им неважно, кем ты был и кто ты
есть, и что ты мог, а что – не смог.
Но не нами установлен срок.
Ну, а если, возымев причину,
кончить жизнь по своему почину,
в тёмный слух упрётся реноме:
был такой-то не в своём уме.
* * *
Не призраки, а признаки старения,
не вздумайте войти в стихотворение.
Спускайтесь вниз, а мне наверх по лесенке
без отклонений в нормативной лексике.
Сквозняк уносит жалобы дорожные.
И не нужны движенья осторожные.
И линии судьбы не все прочитаны,
а верхние ступени не сосчитаны.
Семь пятнадцать
Не взглянув на часы, до минутки
знаю, сколько на них. В полусон
пробивается отзвук побудки
отведённых на вырост времён.
Чётко слышен из лет-недоростков
папин голос, пока в глубине
проступает Васильевский остров,
а не улица Исланд в окне.
Жизнь в эскизе, вчерне. Я спросонок,
и у зеркала заспанный вид.
Семь пятнадцать сейчас. А семь сорок –
только то, что ещё предстоит.
Напишу апельсины на блюдце,
блики света с касаньем теней,
знать не зная, насколько – проснуться –
станет многих желаний важней.
Семь пятнадцать. Не поздно, не рано.
Если вдруг не проснусь, разбуди.
Мне теперь на великие планы
явно тесен виток впереди.
Круговорот желаний
Быть почти что имяреком,
сдержанной натурой.
Стать публичным человеком,
знаковой фигурой.
К сильным мира прикоснуться.
Вспомнить о начале.
И калачиком свернуться,
чтоб не замечали.
На воздухе
Закат на убыль. Улеглась шумиха.
Молись о том, чтоб не случилось лихо.
Не по канону просьб твоих реченье,
но ловит их небесное свеченье.
Луна раскрыла купол парашютный,
светящийся и несиюминутный.
И звёздочка под ним, как человечек.
А у Всевышнего – автоответчик.
И есть предположенье: может статься,
совсем, как ты, он вышел прогуляться.
Пора передохнуть, – ведь не мальчишка.
Пусть держится. Иначе всем нам крышка.
Без имиджа
Фотокамерой меня снимешь
цифровой, – «Зенит» забыт прочно.
Поздновато заводить имидж,
цепкий облик угадав точно.
Было рано, а теперь – звёздно.
Облачась не в чёрный, так в белый,
в бубен славы колотить поздно.
Но зато полным-полно дела.
Быть кумиром не притязаю.
На ветрах и в тесноте комнат
те, кто знают, те и так знают,
а кто помнит, тот и так помнит.
© Ася Векслер, 2000–2012.
© 45-я параллель, 2012.