Ася Шевцова

Ася Шевцова

Все стихи Аси Шевцовой

* * *

 

А где-то там – сомнения и плюш.

Глаза хранят свой солнечный оттенок.

А где-то там – уверенность и плющ,

и видишь только живопись на стенах.

 

Не докричавшись в тихом тупике

до стен глухих, ты движешься на ощупь.

Опять уходишь в новое пике,

хотя не уходить казалось проще.

 

Надёжные железо и бетон.

От зла отгородился целый город.

Сломаешь зуб. Черствеющий батон

уже неделю выбросить как впору.

 

А что у нас на сладкое к столу?

Садись скорей, покуда не остыло.

Тебе здесь безопасно, как в тылу,

но нету никакого чувства тыла.

 

* * *

 

Вдыхать ноздрями запах первых лип,

тех самых, до которых не дорос.

Как липовый листок, к тебе прилип

годами тебя мучивший вопрос:

ну сколько на душе ножом скрести

короткое словцо одно – «прости»?

 

Нести с собой багаж своих грехов,

разрушенный на четверть Колизей,

два томика нечитанных стихов,

полученных в подарок от друзей.

Взгляд, жаждущий тепла, к словам приник,

попав случайно на страницы книг.

 

Узнать родных и в профиль, и в анфас,

черты души, не говоря – лица.

Обняться с ними по команде «фас!»,

которую отдал нам полицай.

К родным вернуться вопреки всему,

перенеся войну, тюрьму, суму...

 

И, будучи счастливым, не считать

воронами летящих лет и зим.

Тебе и зеркала-то не чета,

поскольку ты вполне в них отразим.

И мысль пронзает острая, как гвоздь,

что жизнь твоя прошла уже – насквозь.

 

Пока идёт цветочная пурга,

гулять по небу снова допоздна,

и не бояться, будут ли ругать.

Пускай немного поздно – да познать

все тайны мира – сразу, до основ,

значения коротких летних снов.

 

 

* * *

 

Вот она жизнь – давай её вместе праздновать,

пусть закипает водой на конфорке газовой.

Сколько мы пережили – такого разного,

знаю и так, молчи, не трудись рассказывать.

 

Пили закат – кровавое солнца варево,

ели себя – за промахи, сделав топливом,

все доброты запасы – во имя старого,

всё, что успели сделать – смешного, тёплого.

 

Так насладись сполна мировой акустикой,

эхом замёрзших мыслей в пустынной комнате.

Это дворовое чувство – оно огромно так…

Капает снег на руки облезлых кустиков.

 

Так остроумен, приятен для осязания

весь этот блюз и весь этот вечер замшевый.

Необходимость показывать силу заново

больше не сможет задеть за живое заживо.

 

Вся эта оттепель, этот простор её,

грубая лень, одеяльная шерсть колючая…

Они вместе с нами, пожалуй, войдут в историю.

Ты мне потом расскажешь её при случае.

 

* * *

 

Врастаешь в растянутый ряд

таких же, как ты, октябрят – 

хороших детей октября. 

Поэтому нам в октябре 

пора возвращаться домой: 

окольной дорогой, прямой,

и выжить суровой зимой,

как лисы в глубокой норе.

 

Ты мёрзнешь, а снег-то искрист,

декабрь, как и ты, декабрист, 

и тут уж храбрись – не храбрись, 

вас вместе сошлют на Урал.

Там тянутся дни, как шнурок, 

там добрый сибирский панк-рок, 

и можно закатывать впрок

концерты – пройдут на ура.

 

Потом начинается март, 

любовь, и весь прочий кошмар,

и совесть зудит, как комар:

«Не смог я наш мир поменять:

я думал им лучшее дать

а люди, идущие с дач,

в своей череде неудач

винят почему-то меня...

 

В июне ты небом влеком,

ты звёздное пьёшь молоко...

Ты думаешь – это легко:

из воздуха Бога сваять?

В июле мечтается нам:

там где-то другая страна...

Потом, разумеется, на

круги возвращаться своя.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

дай мне, господи, острый нюх.

хвойный запах беды – везде.

не пускаешь меня к огню,

так пусти же меня к воде

 

старой доброй седой реки,

где смеются, как дураки,

где становишься дорогим

не за что-то, а вопреки…

 

дай мне видеть своих вокруг.

вот спасибо, что их сберёг.

поиграем с тобой в игру?

ты – охотник, а я – зверёк,

 

беспорядковый номерок

в красной книге ещё живых,

по которым сибирский рок

собирался рычать и выть.

 

дай не то мне, за что молюсь

всё настойчивей с каждым днём:

дай раскрыться, как тот моллюск,

и спокойно залечь на дно.

 

* * *

 

Если петь осанну – значит только хором.

Значит, даже в школах возводить бойницы.

Всюду ощущаем стойкий запах хлора,

словно в коридорах близкой психбольницы.

 

Осень поперхнётся новым эпизодом,

нежности звериной повторится приступ.

Так что до начала следующей оды

выживут в итоге лучшие хористы.

 

Ну чего ты ноешь? Ведь рубец-то зажил.

Ты на всё, что видишь, смотришь с укоризной.

Нету перспективы в городском пейзаже.

Нету перспективы в нашей глупой жизни.

 

Так тогда откуда мы всё время слышим

нам самим во славу радостные гимны?

Всё, что мы имеем, нам даётся свыше,

В комнатушке тесной холод полузимний.

 

Ведь у нас ни пуха, ни пера – да к чёрту!

Всё что мы имеем – это пара коек.

Всё, что нам осталось – лишь писать да чёркать

грустные баллады о своём покое.

 

Сколько слов хвалебных в воздухе повисло,

как на стенах дома – виноград неспелый.

И неважно, что там будет в наших мыслях.

Песни мы напишем. Только бы их спели.

 

* * *

 

Знаю с первых резцов –

надо жить

и не брать леденцов

от чужих.

Что сама нажила –

то и стиль.

Но душа тяжела,

чтоб нести.

Кружевная швея

дурачья,

я сама не своя –

ну а чья?

Овладеть языком

всех чудес,

не скучать ни по ком –

все же здесь.

Значит, буду к весне

покупать

на развес чистый снег

в снегопад,

брать резную тесьму,

мумиё.

А тебя – не возьму.

Не моё.

 

* * *

 

В. П.

 

И хотя далеко не май,

обнимай меня, обнимай,

словно я сейчас полечу.

Не отдай меня палачу,

я сама ведь себя казню –

разбазарила слов казну.

 

И хотя далеко не май,

отнимай меня, отнимай

у чиновников и спецслужб,

выбрав горькую правду луж.

Эта правда куда честней –

так давай оставаться с ней.

 

И хотя далеко не май,

поднимай меня, поднимай

в генералы да из старшин,

аж до самых седых вершин.

Где Карпаты, а где Тибет –

но они об одном тебе.

 

И хотя далеко не май,

принимай меня, принимай,

будто капельки от хандры.

Где же делся былой надрыв,

если всё сейчас хорошо?

Снег – целительный порошок.

 

И хотя далеко не май,

понимай меня, понимай

на моём языке немых,

и другие пускай, не мы,

шутят желчно, жестоко, зло.

Слишком нам с тобой повезло.

 

* * *

 

К людям, которых любишь, – не привяжись

ниточкой красной, сердечным тугим узлом.

Это десятая заповедь. Это жизнь.

Если не знаешь, что делать – борись со злом

 

в виде свинцового неба, свинцовых пуль.

Этот животный страх наперёд прощён,

если от слова «смерть» участился пульс.

Это девятая заповедь. Есть ещё.

 

Радуйся! – ратует заповедь под восьмым

номером – радуйся, поводов – с головой!

Вслушайся в музыку праздничной кутерьмы

и осознай, что до мозга костей живой.

 

Кроме молчания, нет у тебя преград.

Что ж ты стараешься нравиться сразу всем?

Это как в детстве: с тобой не хотят играть.

Значит, всерьёз пора – заповедь номер семь.

 

Гордо сидишь на стуле с лицом царька,

отрепетировав тщательно каждый жест,

Участь царей бывает порой горька,

предупреждает заповедь номер шесть.

 

Помнишь то чувство: в каком-нибудь октябре

ходишь по лесу и с целым ведром опят?

Только и ценим, что этот весёлый бред.

Так нас учила заповедь номер пять.

 

Что твоя жизнь? Сплошняком суета, возня.

Самое сложное – резкий толчок двери,

чтобы всё затхлое вынес шальной сквозняк,

номер четыре заповедь говорит.

 

Истина кроется в лёгких полутонах

а не в крикливости пёстрых цветных доктрин,

скажет со светлой улыбкой любой монах,

бойко цитируя заповедь номер три.

 

Те, с кем все трое – и Сын, и Отец, и Дух,

Тем не страшны даже пытки и злой подвал.

Всё же создание мира есть дело двух –

тихо читаем заповедь номер два.

 

Кто-то находит спасенье в святых мощах,

молится истово – каждый за что горазд.

Кто-то спасётся в банальных земных вещах.

Значит, он знает заповедь номер раз.

 

В небо не взмоешь, пока не коснёшься дна.

Слизывай с губ – не слёзы уже, а соль.

Голову вверх – и дальше иди одна.

Вот тебе главная заповедь номер ноль.

 

 

* * *

 

Мы скрывались за никами,

Оставались заиками,

Когда слово заныкали.

Шли вперёд персонажами

«Книги мёртвых по-нашему»,

Ибо жизни не нажили.

 

Обвивались верёвками.

Похвалялись обновками.

Обзывали воровками

Всех, кто пели утопии,

А потом вдруг утопали,

Мы не подлинник – копия.

 

Говорили хэштегами.

Врачевали аптеками.

Вороными и пегими

Гарцевали пегасами.

Вспышки вывесок газовых –

Мы боялись, погасим их.

 

Но вино было в истине,

Были сны шелковистыми,

Ни вдохнуть и ни выстонать.

Но не с нашим характером

Ездить танком и трактором

В центре лунного кратера.

 

Мы смотрели, как улица

Наполняется ужасом,

И танцует, и кружится.

Препаратом без вкладыша,

Душным запахом ландыша

Заживём – ну и ладушки.

 

* * *

 

Называют Вас просто «родинка» –

уменьшительно, скромно, ласково.

Учиняют тут песни с плясками,

на плече обнажая родинку.

Сны пускаются во все тяжкие:

ладно, если бы их заставили…

Города Ваши все заставлены

пожилыми многоэтажками.

На вагон весь орут динамики:

«Уступайте места беременным!»

Разбудите же в октябре меня,

и тогда поглядим динамику –

как мы выросли сильно за лето,

на щеках исчезают ямочки…

Хорошеем, – хоть ставьте в рамочку, –  

новорожденным светом залиты.

Да какие тут танцы с бубнами?

У обиды нет срока давности.

Молодые безмолвно давятся

будней полусырыми клубнями.

Ваши качества и количество

переходят дорогу «ланосам».

Остаётся Вам молча кланяться.

Улыбайтесь, Ваше величество.

 

* * *

 

не брали вора на поруки

на веру слов и в долг не брали

вот кот запрыгнул на харуки

и нет ни мысли о морали

 

напившись чаю с бергамотом

от снега еле не ослепнув

смогли сквозь зимнюю дремоту

понять что жизнь великолепна

 

а вот бы нас раздеть разуть бы

уже рождались стариками

пытались собственные судьбы

чинить кривыми мураками

 

* * *

 

Ни духов, ни духов,

ни песен, ни стихов,

всё насморком – насмарку.

Все линии метро

прочувствовать нутром,

читать взахлёб Ремарка.

 

Все линии реки,

как русло у реки,

кривые, дармовые.

Неверия полна,

холодная волна

накроет, как впервые.

 

Пошит наискосок

что деспота кусок

свободного покроя,

что целый демократ.

Камыш и виноград

два берега покроют.

 

А лучше бы – гранит.

Кто будет нас хранить

от неба мелкой крошки?

Прошёл культурный шок.

Потуже ремешок

затянем понарошку.

 

И вот твоя любовь

из труб и желобов

бежит к тебе, босая.

Ни окон, ни дверей.

Ни дактиль, ни хорей

от прозы не спасают.

 

* * *

 

Ну и где теперь твои идеалы?

Выбирайся из тепла одеяла,

открывай глаза на мир, да пошире.

Посмотри, как здесь изводится каждый

от мучительной внимания жажды.

Посмотри, как здесь июль дебоширит.

 

Вон мальчишечка в отцовской пилотке.

Все в одной теперь подводной мы лодке.

Ты не вешай на людей этикеток,

ведь предание старо ли, свежо ли,

но положено о самом тяжёлом

по негласному молчать этикету.

 

Да без разницы уже – чёт ли, нечет.

Что же ты сейчас рвёшь и мечешь?

Что, задели, наконец, за живое?

Перекрыли вдруг поток кислорода:

огрубевший и глухой глас народа

чередуется с отчаянным воем.

 

Ты поймёшь, что ты и есть этот голос,

оборвавшийся, как тоненький волос

с головы у неродного ребёнка.

Ты для родины ведь тоже – приёмыш,

изучаешь потайные приёмы,

как вышагивать по крупной щебёнке.

 

Идеалы? Ну а что идеалы?

Пей горяченький бульон из пиалы.

Не пора тебе ещё наверху жить,

в облаках, где ты так часто витаешь.

Мир наш грешен – но и ты не святая.

Осмотрись – здесь совершенно не хуже.

 

* * *

 

Подбирается тьма,

но пока ещё держишь осаду.

Ложка быстро нашлась,

но остался белёсый осадок.

 

Неуверенный вкус

ежеутренней пресной овсянки.

Неохота следить

ни за временем, ни за осанкой.

 

Да какое вчера?

Настоящее пахнет гвоздикой.

Из обрывочных снов,

неухоженных грубых и диких

 

образуется мир,

любопытный, дотошный и строгий.

Заключается мысль

в голове, словно в тёмном остроге,

 

или просто в слова,

угловато-неловкие жесты.

Слышишь радостный стук?

Это дождь барабанит по жести.

 

Стать бы легче слезы,

танцевать на горячем угле бы…

Но спасибо за день,

приносящий воды мне и хлеба.

 

* * *

 

Поддержи себя сам, раз никто поддержать не смог.

За плечами оставь города, надоевший смог.

Тяжелы твои лёгкие, сам, словно лист, худой.

Пробегись по поляне бегущей своей строкой,

ты так жаждал успеха – вот он, бери рукой.

Напои наконец-то себя ключевой водой.

 

Помоги себе сам, как никто другой не помог –

как для горла больного целебен исландский мох,

так и ты избавляешь других от глухой тоски.

Ты меняешься к лучшему от перемены мест,

тебе всюду везёт – так цени свой крутой замес.

Что алмаз – ювелир, ты сжимаешь себя в тиски.

 

Поводи себя сам по красивым местам за нос,

и пускай говорят за спиной: это блажь, занос.

Ты шути надо всеми и вся для отвода глаз.

Передай от себя всему миру большой привет

и познай до конца все законы и тайны Вед.

Покажи себе сам, что такое высокий класс.

 

Положи себя сам на перину из листьев спать.

Пусть усталость твоя постепенно идёт на спад.

На своей репутации пятна давно замыл.

Все бетонные стены вдруг стали тебе тесны.

Чувствуй летнюю лень, восхитительный вальс весны,

просветление осени, острый озноб зимы.

 

 

* * *

 

Починяешь, полезная, примусы,

ожидаешь, болезная, помощи...

Это чистое счастье без примеси,

когда в мире нетвёрдом, слепом ещё,

начинаешь всё видеть хоть изредка.

 

Невесомей, прозрачнее призрака,

ты рассветом любуешься бежевым.

Напеваешь мелодии с призвуком

неизбывного, неизбежного,

о котором молчится и плачется.

 

Наблюдаешь: простая укладчица

на забытой кондитерской фабрике

по соседству живёт и дурачится,

и готовит салатики с паприкой.

Над законом кнута – закон пряника.

 

Понимаешь вселенной механику,

вынимаешь детали из общего.

Унимаешь всеобщую панику

расторопно (читай – расторопшево).

И хоть чем-то святым дорожа ещё,

 

ты слилась со средой окружающей.

Не меняешь ни сути, ни облика.

Время смотрит в упор, угрожающе.

Улыбнёшься, взглянув вверх на облако,

и поломанный мир заработает.

 

* * *

 

смотришь сквозь окно в потолке,

врёшь на светло-карем глазу.

каши не сварить в котелке.

каши не сварить на газу.

 

мирно не ужиться ни с кем.

что за суета, что за стыд?

взгляд на одиноком носке,

вдруг остановившись, застыл.

 

в наскоро надетой туфле

гнать за горизонт провода.

вот тебе и флэт, и памфлет,

вот тебе и хлеб, и вода,

 

вот тебе и бог, и порог:

незачем в зиме прозябать.

воздуха слоёный пирог

вязнет, застревая в зубах.

 

чтобы кто-нибудь, где-нибудь –

знать необязательно, кто –

был и обогрет, и обут,

весело пихался локтём.

 

медленно подходишь к окну,

даром, что оно – в небеса.

где-то бог внезапно икнул,

только захотел написать.

 

* * *

 

И мозг головной вырезал на коре: 

Hадежда плюс Вера плюс Саша плюс Люба

Александр Башлачёв

 

Тихо, как будто мышка, 

Люба подкралась сзади. 

Дышит курносым носом, 

Кажется очень хрупкой. 

Сердце – не просто мышца, 

Сотни ударов за день 

Беспрекословно сносит. 

Так говорила Любка. 

 

Вере темно и страшно. 

Смотрит на мир сквозь щёлку. 

Стоит толкнуть немного, 

Чтобы открылась дверка. 

«Вот вам кураж вчерашний, 

Не убивайте только!» 

Людям бросаясь в ноги, 

Слёзно просила Верка. 

 

Что до вселенской стройки, 

Там безнадёжно дело. 

Надя растворы месит – 

Дыры в кирпичной кладке. 

Мальчик в больничной койке 

Знает, что жить – неделю. 

Спросит: «А можно месяц?» 

«Можно!» – ответит Надька. 

 

Щупай рукой упруго 

Долгий-предолгий ящик: 

Нет ли письма в конверте? 

Поздно. Уже светает. 

Пишут тебе подруги: 

Верка – вперёд потащит, 

Надька – сильнее смерти, 

Любка – вообще святая.

 

* * *

 

Тихо, как будто мышка,

Люба подкралась сзади.

Дышит курносым носом,

Кажется очень хрупкой.

Сердце – не просто мышца, 

Сотни ударов за день 

Беспрекословно сносит. 

Так говорила Любка. 

 

Вере темно и страшно. 

Смотрит на мир сквозь щёлку. 

Стоит толкнуть немного, 

Чтобы открылась дверка. 

«Вот вам кураж вчерашний, 

Не убивайте только!» 

Людям бросаясь в ноги, 

Слёзно просила Верка. 

 

Что до вселенской стройки, 

Там безнадёжно дело. 

Надя растворы месит – 

Дыры в кирпичной кладке. 

Мальчик в больничной койке 

Знает, что жить – неделю. 

Спросит: «А можно месяц?» 

«Можно!» – ответит Надька. 

 

Щупай рукой упруго 

Долгий-предолгий ящик: 

Нет ли письма в конверте? 

Поздно. Уже светает. 

Пишут тебе подруги: 

Верка – вперёд потащит, 

Надька – сильнее смерти, 

Любка – вообще святая.

 

* * *

 

Шуршание шин по вечерней дороге.

Настойчивый шёпот: не стой на пороге.

Счастливый билет, а на нём три шестёрки,

и голос, звенящий железным восторгом:

«Под чуткими взглядам коми и чуди

я видела чудо, я видела чудо!

Запели немые, прозрели слепые,

из палок и грязи я домик слепила!»

 

Потом «Наутилус» и пух тополиный,

уставших высоток стоят исполины.

Ты тоже полина, особенно утром.

Остры ощущенья, острижены кудри…

Ходьба под прицелами тысячи ружей.

Внутри так же пасмурно, как и снаружи.

Надёжность доказана, как теорема.

Так тикает тихое дикое время.

Проснулась – и на тебе, солнце в зените.

Ты – кукла, которую дёргать за нити,

ты – глина, которую давят и месят,

ты – писк не прочитанных мне смс-ок.

 

Вчерашняя радость осталась на завтрак,

и фильм по Discovery про динозавров.

А вечером станешь опять недотрога.

Шуршание шин по вечерней дороге.

 

* * *

 

Я не попала в ковчег, который построил Ной.

Всем тварям дают по паре – а я не тварь.

Этих уродливых крылышек за спиной

не лечат ни яды, ни травяной отвар...

На поиски мира отправила голубей,

последние крохи хлеба – этим же голубям...

Хочется сдохнуть так, хоть возьми убей,

когда существуешь не думая, не любя...

Я здесь – на самых птичьих своих правах,

воздух, слова ворую, как наглый тать.

Если лечу направо – я неправа.

Если налево – тоже. Куда летать?

Пухом и перьями выстелю путь длиной

в глупую жизнь, а дальше – да хоть потоп.

Я провожу ковчег, который построил Ной,

и дальше смешными шажками топ-топ, топ-топ...