Артур
Новиков

* * *

Внутренний рык замолк –

Высушен.

Потолок

Тлеет побелкой серой –

Дать бы ему глаза.

В этих глазах – Химеры,

Секиры и кровь,

Коза,

Закрытый до срока лотос,

Шри-Лакшми

И Magnum Opus.

И разной еще фигни…

Поднявшись со дна,

Гони

Коней

По Высоцким скалам

И пой, заломив кадык,

Хребет перебив лекалам,

Хлебнув дождевой воды

Из красной, как плоть, землицы.

Орите, немые птицы,

Сходите с ума, умы,

Раскрытая пасть зимы,

Язык запускай под шкуры…

Чего ж ты такой понурый,

Дружочек хлопчатый мой?

Слыхал ли, что есть иной,

Какой-то там, горний что ли,

Чудесненький чудный мир?

Там пёрышки, струнки лир,

Все солнышки, облачка,

Ни рынка, ни ВЧК,

Ни красных, ни синих – рай!

Под пули – да помирай.

* * *

Все пустые страницы поют по ночам,

Чтобы днём не свихнуться, под жалом крича,

Что чернеет, но плещет чернилами в лист.

Лист отныне угрюм, безобразен, кремнист,

Под пером, словно мрамор под белой фрезой,

Он пылит и пылит пустотой хромосом.

Так пустые страницы рожают ужей

В полумёртвых пустотах чернильных траншей.

Так рыдает безродный, но сытый Исав,

Что побегов не даст, повседневность всосав,

Так и падаль рожает голодных червей.

Все пустые страницы забвенья черней.

Белоснежные ризы, спадая, трещат,

Исчезая бесследно, как песни девчат

На Ивана Купалу, – венками в ночи.

Ведь и я их люблю, эти ризы…

«Молчи, –

Мне ответят они, –

Как и прежде молчал!

Все святые страницы не знают начал».

* * *

И холод, которого мало,

И ветер, чью волю прорвало,

И красная правда вина –

Всё данность, всё горечь одна.

Раскинь же во мрак оперенье

И, сидя на твердом полу,

Покинь и пространство, и время,

И памяти цепкой нору.

Смотри на смолу ржавых сосен,

На рыжий обрывов песок,

На влагой пропахшую осень

И слушай безвременья зонг.

Созвездий касаясь Иова,

До кости сжигая ладонь,

Влюбись в первородное слово –

В Меркурия синий огонь.

* * *

Из царства в сверхцарство уехав,

Обросший щетиной, как мехом,

Массивным нервическим комом

Очнулся в тумане искомом.

В мансарде общажной, нелепой,

Я жил и высматривал небо,

Откуда, как черные кошки,

Залазили тучи в окошко.

Так в обществе дыма и моли

Я стыл, словно музыка в стойле, –

Наставив на клавиши пальцы,

Упрятанный в звуки, как в карцер.

Не видя для счастья причины,

Инерцией солнца влачимый,

Искрил желтым инеем разум,

Как сталь, замыкая на фазу.

Слова, поднимаясь наружу,

Как лед наползает на лужу,

Ползли на бумагу. Хрустела,

Порой доходя до предела,

Хребетная ось. Истлевала,

Слетев на нахлёст с интервала,

Чернея, бумажная бель.

Оттает – процедишь, и пей.

Наладив кифару по Веге*,

Забив тьмой сознанье по веки,

Шагнул я в проулки и в ночь

Под именем «Сво-падай-лочь».

И там, в шнеках города, пряча,

Среди экзальтаций и плача

Свое невесомое тело,

И нощно молился и денно

Одной только пагубной ноте:

Обмойте, как сдамся, обмойте.

--

* Древние греки считали находящийся рядом с Вегой ромбик из четырёх звёзд лирой, созданной Гермесом и впоследствии переданной Аполлоном музыканту Орфею; это название созвездия распространено и сегодня.

* * *

Качает ночь – на час калиф –

Комочки масляные в колбах

Фонарных. Тишь. Вокруг – Коринф,

Титаны и титанки…

Вхлопав

Надежды в юность, мрак скользит

Химерой дымной с папиросы,

И Агомемнону Тазит

Поёт о том, как пали росы

На травы спелые, и тут

Печать повсюду губ Иуд.

И тужит барышня за баром,

Любовным верная запарам,

Parfum мешая с вискарём,

Клокочет в сумрак: «…с Васькой ром

Так сладок был, а секс – тем паче…»

И, улыбаясь бездне, плачет.

И плач ползёт по Патриаршим,

Над Чистопрудным, и – в туман…

И птицам, темень потрепавшим

Беспечным голосом, вандал –

Художник улиц, то есть райтер –

Грозит баллончиком.

Нарратор

Целует пепел стихотворный

В больное сердце… Стикс, валторной

Переплетясь, напал на Рим.

Орёт поэт:

«Не повторим!»

* * *

Когда голова гудела,

Как волны гудят у мыса,

На мойр и на их кудели

Озлобилась тень Улисса.

Качнулись тайги пожары,

Камланье прервав шамана,

И всполохом искр пожали

Всю флору до стен Ашана.

Куриная плоть Макдака

Хрустела в хрустальных льдинах,

«Танцующая макака»

Плясала в Удэ и в Ливнах.

Катились в закат востока

Стада кочевых династий,

Слух резал в ночи вой стока,

Менялась во сне длина тел.

Звенела струна у горла,

Пытала клопами бурса,

Кипела смола укора

В канавах журчащих пульса.

И пала строки надменность,

И суть иссушила позу,

А то, что пришло на смену

Отлилось в немую бронзу.

* * *

Нарушив

Тоску городскую,

Присутствием в миге рискую,

Рискую ребром дорогим

На память птенцам, только им.

Я сфинкс –

Немота и личина,

Ни дома, ни жёнки, ни чина,

Ни сна, ни богов, ни богинь.

Что ж, ржавое тело

Покинь!

К двухтысячелетней

Голгофе,

Обжаренный жизнью, как кофе,

Несись, –

Не анфас и не профиль,

Всему невесомому вровень.

Там спросят «почто нарушал,

Объёмы тоски, малый шар?»

«Издёргана,

Страхом расшита,

Слова, словно спелое жито

Средь северных свистов, – слова

Роняла моя голова…»

* * *

Не затем,

Чтобы счёты свести;

Не затем, чтобы рёбра крутило;

Не затем, чтобы пыль позади,

Словно дым из чумного кадила,

Поднимаясь, клубами вилась,

Проникая в зрачки через горло;

Чтоб моя стихотворная грязь

На бумагу белёсую пёрла,

Продолжая в созвучиях мглу,

Распыляясь росой оловянной, –

Рассыпаясь, подобно стеклу,

Под ударами улицы пьяной.

* * *

Облака проплывают со скоростью шага:

Если следом пойти – не сбегут, и не жалко

Ни минуты, ни часа, ни ночи, ни сна –

Потому что погоня, бульвар и сосна,

И «москвичка-река» (кстати, тоже совпал

Шаг с теченьем ее), потому что овал

Прибледнел к небесам пятой точкой и в куст

Отливает лучом, что насыщен и густ.

* * *

Обнимая месяц, почувствуй – зыко.

Этот месяц твой, как печаль и ссылка,

Как туман московский по-над бульваром,

Как последний друг, что не нужен даром.

Как святыня или, как дар напрасный,

Как любимый, горький, проклятый – сразу

Не поймёшь, не вникнешь в оцепенелый

Высоты покой, беспристрастно белый.

Расскажи ему… Может быть, вещая,

Не воруя свет и не освещая,

Ты поймёшь, что выход гораздо ближе,

Чем продать себя с потрохами бирже.

С потрохами – зыко, но лучше твёрдо

На своём стоять, или сразу в морду

Малодушью двинуть и двинуть в чащу,

Где свежо и страшно, и ветр свистящий

Обучает чувствам иного толка,

Опьяняя тенью «степного волка».

* * *

Обожжённый уклоном сырого дождя,

Духотой облюбован июльской

Я стою под каштаном и «якасць жыцця»

Измеряю исстиранной блузкой.

Где-то в тучах, брыкаясь, ползёт самолёт

В Сыктывкар али прям на Бермуды –

Это ангел стальной, и меня он возьмёт,

И уже не вернусь я оттуда…

Пенелопа, а ты… только миф… только миф…

Бесполезная мать Телемаха.

И, конечно, с тобою увидимся мы

Под луною кровавой, как плаха.

Наступая на прошлого траурный хвост,

Предадимся безумию снова

В час, когда между взрывами бешеных звёзд

Не получится вставить ни слова.

* * *

Он снова стоял на вокзале,

Откуда себя увозил…

И крылья опять громыхали,

И соль в мокрый снег сыпал «Зил».

И запах вокзального царства

Опять разрастался меж тел,

И снова окрасились красным

Мембраны мирских плоскостей.

В уборной у зеркала замер,

В зеркальном тумане не смог

Ни духом, ни сном, ни глазами

Увидеть хоть жалкий комок

Лица, что должно бы являться,

Когда освещение бьёт,

Когда прорезает пространства

Любого свечения род.

Но не было. Только туманность,

И только мороз по хребту.

Он вышел. Зима надвигалась.

И что-то дымилось во рту.

Орфей

Это ветер на пыльный асфальт налетел,

Обнимая собою динамику тел,

Наполняя пространство единой средой, –

Это ветер и я по-над улицей той,

Где искрят каблуки, где слышны голоса,

Где поёт для влюбленных и прячется за

Океаны тумана убитый Орфей.

Это ветер и я, и соната ветвей,

Дребезжащих от холода майского дня,

Дребезжащих, поскольку природы петля

Обрывается в мае – так думалось мне,

Угасавшему звуку в ушедшей зиме.

Осиповичи. Воспоминание

#

Там электричка уходит под снег,

Там умирают другим на посмех,

От блатняка там не ахают в храме,

Там все по-честному между ворами.

Там от любви отрекается паства,

Джином синеет в глазницах там пьянство,

С круглой дырой там в полу апартамент,

Там за пузырь каждый дед оберданит.

Мухи садятся там только на сахар,

Ночь, приходя, там темнеет с размахом,

Там собираются вместе, чтоб рвать,

Дочь, цепенея, там смотрит на мать.

Там между горем и горем – неделя,

Не на словах там ломают – на деле.

Там за талант предъявляется счет,

В землю уставясь, там шастает черт.

#

Кратер пепельницы. Помин.

Полдень. Кончается август. Полынь

Дыма хватает за горло. Как горе,

Солнечный луч полыхает в кагоре,

Чипсов осколки ложатся на стол.

Что-то не так. Что-то сломано. С Тол-

стым в тишине с тишиной жив без доз.

Больно, тоскливо, опасно. ...

Дети живут за окном. На сетчатке –

Холод и зной, или старость в зачатке,

Образ, истёртый под веками до

Радуги, скрипа, невиденья. Do-

Minus долбит, как набатчик в набат,

В совести колокол. Сколько лопат

Вынуть землицы, чтоб спрятать укор?

Эти бы окна расшторить у гор,

С видом на Орос,

На Критское море…

Севера морось

В наемной коморе.

Слушаешь Циммера, плачешь в рукав,

Память и Спес* у тебя во врагах,

Бабье сверлит лепетание Парки...

Скрыться под ивы в Измайловском парке.

#

Солнце, раздвоясь, там дважды поблекло.

От безнадёги там вскрылась побелка,

Слон там ложится зародышем в руку,

Бабушка там не завидует внуку.

Там трактора одевают в попону,

Люди там стонут, катаясь по полу,

Без головы там не всадник, но сотник,

От нищеты там спасает мозольник.

Сдохших коров там толкают беляшным,

Поросли там фестивалят по пашням.

Не разгибаются там и во снах,

Мантра на всех там одна: «Ну вас нах!»

Там, не прощая, жизнь бьет и лютует,

Там кто-то делает, кто-то «blue – do – it!»

Там ни себе не прощают, ни им,

Отданы там все погосты немым.

--

* Спес (лат. Spes) — древнеримская богиня надежды.

* * *

От Бога до Блока –

Книжная полка.

Туман электронных сиг,

В котором не так уж плохо,

Коснётся лодыжек сих,

Мерцанием полнясь ноута.

На выдохе сингл молта

С гортанью простится нота

Затем, что такая мода у тех, кто не помнит рода.

Пятнадцатый месяц подряд на завтрак ватрушка с кофе,

И сколько же лет прошло с последнего деда мраза?

Хоть были огни даны – декабрьского неба крохи –

В бездонные тени гласных вплетается демон фарса.

И снова темнеет угол –

Ни образа, ни свеченья.

И жизнь, что была священна,

Что пахла росой и югом,

Что сеяла свет от света

По морокам, грот аскета

Отныне лучом не тронет.

Но это не то. Не то, нет!

Опять не сказал, не вынул из хтони слезу лампадки,

Живущий во сне наивном, уложенный на лопатки

Бутузик понятьем «биос», чьё сердце, как вишня, билось

В костей македонский пилос, предвидя разрывов близость, –

Опять не сказал о главном.

Опять, становясь анклавом,

Сокрыл, что застряло жало

Внутри голубого шара,

Внутри человека, пульса,

Что пыли морозной блуза

Трагичнее стонов блюза,

Что девы приемлют пузо,

Что минус похлеще плюса,

Что лучше на дне не плюйся,

Что муза всегда лишь луза,

Что плоскость – причина юза.

Что снова не то, не это… что власть – голова минета,

Что рыба гниёт от смерти, что рыба – причина сети,

Что бедность – причина власти, что рядятся бесы в масти

Фигур, что привычны оку, и ах-у близки, и ох-у.

Что сам – силуэт фигуры, ушедшей в Ничто при жизни,

Что черных туник велюры, к несчастью, под масть пришлись мне.

Что суть не ухватишь словом, что суть ускользает в голос,

Что голос подобный смолам и ныне и присно сломан,

Что вечность, в минуте кроясь, давно превратилась в скорость,

И век, не узнают в ком нас,

С мифической песни, с новой,

Уж начат. А мне – лишь ты,

Штампованной штамп мечты.

* * *

Потуши сигарету о край

Переполненной шлаком окурков

Жёлтой пепельницы. Выбирай,

Выходить или нет на прогулку,

Покупать ли билет в никуда

(Эти степи, прекрасные степи),

Завести Бегемота кота,

Возводить ли безверие в степень

Суеверную, кратную трём,

Переспать ли в листве с фонарём,

Вспоминая уют простыней.

Переспать, вспоминая о ней.

Чтобы мозг превратился в цветок

От обильного выхлопа света

И усвоил, что ты одинок, –

Выбирай, на кого ляжет вето.

Для кого белый пепел зари,

Рассыпаясь пыльцой безучастной,

Превратится в бесцветный зарин,

Разрывающий тело на части.

Тропарь Улисса

…Это чайка, на ветр опираясь крылом,

Как простреленный гопник, вопит о былом;

О грядущем, которого будто бы нет, –

Это чайка вопит, но мохнатостью плед

Не спасает от визга, и звон по хребту…

Ах, Афина Паллада, ответь мне, паду

Я у стен Илиона, как в древности, в прах,

Одинок и бесславен, истлев на ветрах

Инородных пределов, бездомен, как пёс,

От облаянных им же бездумно колёс

Принимая погибель, не зная о ней;

Иль ещё пропоёт золотой соловей,

И крылом, упираясь, и взглядом в луну?

Отпусти меня к ней, и я в ней утону. 

Все погибшие птицы поют по ночам,

Все безмолвные массы плывут, клокоча

Сквозь зелёные мили немых проходных,

Погибая до срока на стульях иных,

Погибая, но полня пространство собой.

Ах, Афина Паллада, даруй же мне бой

И погибель во славе, и вечный курган,

Или милость пошли с исцелением ран,

Навсикаю, и Ментором встань впереди,

Ибо я у Калипсо с дырою в груди.

* * *

Тёмных улиц туман, посмотри же мне вслед –

Этот профиль был юн и был намертво сед;

Мерил шагом тоску, шаг для мая хранил;

Был удобен и пуст, не был люб или мил.

Но зато оживал под апрельским дождём

И, конечно, любил, но не вырастил жён.

Иль фортуной одной выжил чёрный валет?

Темных улиц туман, посмотри же мне вслед.

Посмотри и забудь, обними – и прощай,

Рассыпаясь в тиши, зимний холод сгущай.

Свет фонарный познай, лунных сумрак сожги.

Посмотри же мне вслед и запомни шаги.

* * *

Фонарь зелёный колыхался

Среди снежинок голых, масса

Какой-то речки волоклась,

Луна – проклятый вора глаз –

Следила за смотрящим тупо

В канву реки. Парома туба

Гудок басистый извлекла

Из недр железных. И слегка

В груди комок смешного мяса

Пошевелился, чуя лясы

За этим звуком, их то он

Точить измыслил. Эхнатон,

Цинизма жрец и фараон.

Но безвозвратно воронён

Ночной Москвой, звездой погасшей,

Стерев хрящи бродя по кашам

Снегов, листвы, навозов прелых,

Пока стишки крапал и пел их

Куда попало, время оно

Сожрало с анхом фараона.

И вот итог: фонарь зелёный,

Аптека в молле, а за моллом –

Тропинка жидкая, собор,

Что прячет головы за бор

Глухой окраины, и косо,

Лишённый микро-макро-косма,

Бросая взгляды на кресты,

Во имя птиц и красоты

Я иногда молюсь ему:

«Прости, Отец, мою суму».

* * *

Человек, живущий под презумпцией виновности,

Попадает время от времени то в тюрьму, то в новости,

Что, в общем-то, дихотомия.

Иначе говоря, тихо томимо

Время в пост-ком-постном стане,

Рыбой в воде, решайте сами,

Быть или...

А пока из зарослей джунглей и мрака,

Как если бы между тропиком Козерога и тропиком Рака,

Высотки торчат, разгораются к вечеру

И горят до будильника, приближаясь горением к вечному,

Если ты человек, излучению солнца.

И что пело в тебе – от звонка ужаснётся.

Сотрясаясь под каждым ударом будильника,

Просыпаясь, возьмёшь телефон:

Из дебильника,

Подготовлена тщательно, даром что тщетно,

Выползает в пространство идиллийка,

Фарш из фантазма, по принципу не что-то не с чем-то.

Вот и весь разговор: от заката до горя,

От звонка до заката, от горя, конечно, до моря...

Чёрным именем перекрещён

#

Превращаясь в звёздную пыль,

Скажем проще – в земную грязь;

Скажем прямо – я всех любил.

Чёрным инеем в профиль искрясь,

Чёрным контуром, абрисом чёрным,

Воскрешаемый строчкой речённой

Чёрным ангелом по-над плечом,

Обгорая мерцанием чёрным

По периметру, пересечённый –

Чёрным именем – перекрещён.

Не сказать, чтобы выл ни о чём,

Над фантомами мыслей летая

Бессловесным в поле грачом,

Словно нота кошмара литая,

Не сказать…

Только стоя по струнке,

Каменея, подобно пеструхе

При движении мышечных масс, –

Каменея, от нынешних нас

Отрекаюсь. И шепотом ушку

Край строки под глагольную пушку

Отдаю – как сыроватку* в рот,

Звук в жерло заливай…

Я сирот

Не согрел обесструненной лирой,

Лишь лежал, ни живой и ни сирый,

Ни седой, ни на дыбу

Павший, –

Все лежал у подножий башен

Текстуальных забытых прошлых,

Даже литерой честной больших.

Куст я стал – обезмыслил импульс,

Распадаюсь – говею – слипнусь,

Прилетит клюв трёхглазой птицы

И стучит, как вода о плицы,

О пространство недвижной тиши

Переливом, гонимым им же.

Был и сам я… был – песня, голос,

Самоцветие; нынче – «Хронос»,

То есть «хрон», пыль и соль, паскуда.

Но живу! «Хи! – да. – Ха!» – покуда

Козодой разевает рупор,

Красотой, красотиным трупом,

Поражённый, трещит и свищет,

Все нули, все кресты, все тыщи

Лет ушедших вобрав и выдав

Череду в бытие ковидов.

На-пле-вать.

Ма-бле-вать, Артурчик!

Эта очередь из орущих –

В прокурорство прямая... в лужу.

Так сказать, не пристало мужу

Греко-римскому горло банить,

Исходить, оголяя память,

На говно. Хоть и сорван, сдавлен,

Перекошен, что трухлый ставень,

Нотный стан между прелых связок

В медной пасти, туманен, смазан,

Как мираж или проблеск, бытом –

Плюй и плачь, и стучи копытом,

И хвостом потрясай, поручик,

Доходи до калений, ручек

До последних, до белых – разных,

Хоть до черных, как в русских лазнях

Закопчённые стены…

Холод

Заоконный звездой расколот

На прощанье со спазмом ночи,

На её золотые мощи

У границы дневного света,

На разбитую морду Сета,

На глаза, что сквозь мрак Аида

Разглядеть, как поёт ракита

Над бурлеском и ядом Нила,

Что плывёт свозь Москву уныло,

Как чернила сквозь палимпсест, –

Разглядеть не умеют. С мест

Для заглавных и победивших

Все смешно: нищета людишек,

Их усталость, их смерть за МКАДом,

И опричнина, и на ладан

Вера дышащая, да МИДа

Самый главный приём – элита

Дипломатии любит смех –

То есть «высмеять» всё и всех –

А проблемы – це ваша ноша,

Ваша миссия. Сдохнуть лёжа

Не получится. Пирамиды

Не построятся сами, Литы**

Без жрецов к фараону глухи…

«Мир за мир!» – для скамеек слухи.

Рим – не наш. Нам – Египта данность,

Отчуждённой земли усталость.

…У границы дневного света

Человек в степень минус зетта***

Возведен человеком. Трупом

Красота вместе с новым утром,

Как утопленник, здесь всплывает

В кабинетах, в метро, в трамваях.

Здесь эстетика вместе с Ницше,

Как и бог, околела. Нить же

Ариадны в петлю куётся.

Стонет Солнца

Со дна

Колодца.

--

* Сыроватка (Бел.)– сыворотка (Рус.) (молочная).

** Литы (др.-греч. Λιταί, лат. Litae – «мольбы о раскаянии») – древнегреческие богини, олицетворяющие угрызения совести. Дочери Зевса. Тому, кто их почитает, они вымаливают прощение, те же, кто ими пренебрегает, несут наказание: «Кто ж презирает богинь и, душою суров, отвергает, — // К Зевсу прибегнув, они [Литы] умоляют отца, да Обида [Ата] // Ходит за ним по следам и его, уязвляя, накажет».

*** Зетта- (русское обозначение: З; международное: Z) — одна из приставок, используемых в Международной системе единиц (СИ) для образования наименований и обозначений десятичных кратных единиц. Единица, наименование которой образовано путем присоединения приставки зетта к наименованию исходной единицы, получается в результате умножения исходной единицы на число 10 в 21 степени, т.е. на один секстиллион.