Артём
Слонимский

Адам и Ева

Начать

с местоименья «он»

нельзя –

Ведь он тут ни при чём.

Причём, кто б ни был он.

Допустим, что она –

условная «она».

И никаких имён.

Есть целостность её

и пустота его.

Никто ведь

никому

не может надоесть,

когда обоих нет...

Их – тех, которых нет –

вмещает то, что есть.

Допустим, декольте,

французские духи,

кино по выходным,

овсянка на воде.

Есть антураж судьбы,

но без приставки «чья».

Условные «они»

в конкретном

павшем

«где».

* * *

Благодаря тебе я все ещё на плаву,

Ко всему привыкаю, правда, немного медленно,

Куда-то хожу, чем-то дышу, словом – пока живу,

Первым не доверяю, общаюсь больше с последними.

Благодаря тебе, я ко всему привык:

К пению птиц, шуму ветра, единобожию.

Я не любил тишину, больше – движуху и крик,

Но ты приучило меня, что тишина надёжнее.

Я ошалело слушал тогда, в еловом лесу,

Как пело ты гимны, сливаясь с лесными с птицами...

Хоть тесен будет мой гроб, но это я унесу, –

Как бы ни был он тесен, но это в нем уместится.

Недавно узнал, что в живых уже нет отца,

Его уже нет, но все же осталось отчество.

Так и тебе не будет после меня конца...

Благослови же меня, священное Одиночество!

* * *

В этот год, накануне Страстной,

перед самым любовным обвалом,

я бродил по Москве,

я разыскивал красные свечи.

Тут какая-то женщина

с искажённым любовью лицом предсказала,

что меня доконает всё та же фигня,

что сейчас меня лечит.

В этот год, накануне исхода

последнего, видимо, мая...

* * *

В конце концов, не для того ли

Мы знаем творческую власть,

Чтобы хлебнуть добра и боли –

Отгоревать и не проклясть!

С. Гандлевский

День, уходя, краской трогает лица,

высокомерно жмурится англичанин за ближним столом...

Не правда ли, нам этот денди ещё приснится,

сидящий вот так, на веранде кафе, поедая пиццу,

с этим матовым, мелом вычерченным лицом?

День умирает без пафоса и тревоги,

гладя равнину моря тёплым ласковым brise,

убегая от волн, с морем играют бульдоги,

отскочив от прибоя, кидаются пулей в ноги

хозяйке, чей хохот напоминает визг.

Денди, море, кафе, хозяйка, её бульдоги –

вся эта пошлость курортная, в общем – хлам, –

все это снится и нравится тут столь многим:

клеркам, начальникам, дамам их длинноногим,

что лучше не придавать значения этим снам.

Иль это мы все снимся офисной мгле московской?

В царстве Аида, от самозабвения на волосок, –

e lucevan le stelle – вспомни, и на недельку в отпуск

сбеги от тоски, билеты возьми на «Тоску», –

все лучше, чем жизнь, утекающая в песок...

Дочери

Когда ты, дорогая, войдёшь в мой пустой кабинет,

Не спеши, осмотрись, примечая детали.

Это правда, что смерти, в сущности, нет.

Древние верили в это. Точнее, знали.

Вспомни, детка: ты летом жила на даче,

Я позвонил, ты мне рассказала новости,

О занятиях, куклах, твоих удачах

В верховой езде, что вот только уехали гости...

Помнишь, я стал прощаться? А ты в ответ:

«Как, уже? Правда, слышно тебя фигово...», –

боялась трубки – в твои-то девять с четвертью лет! –

Хотя всех уверяла, что это из-за другого.

Время всех нас пугает плотностью дней,

Но оно не всесильно – это не изменилось:

Захочешь услышать меня – прижми ухо плотней

К трубке. Мой голос с тех пор не утратил силу.

Есть у меня кумир

Есть у меня кумир.

Ну вы знаете, так бывает:

Создашь кумира себе,

вопреки запретам...

Возникнув,

зависимость

со временем

нарастает

до степени поклонения.

Читая газету,

ищешь упоминания своего кумира.

И если они там есть,

сохраняешь газету

в личном архиве.

То же

с ТВ-эфиром.

Ходишь за ним повсюду,

тревожный

(но так-то

спокойный наружно,

как вы уже

догадались),

всюду,

где может он появиться,

словно на вахту,

словно вампир,

в зеркалах коридоров

не отражаясь.

Хочешь спросить, но боишься

– вдруг не ответит, –

хочешь спросить:

– Я сам ещё существую, учитель?

Или я полностью

растворился

в вашем волшебном свете?

Зеркала меня вон не отражают,

что удивитель...

К.Ф.

Мы два часа стояли на морозе,

Букеты нервно теребя руками.

И те, что были перед и за нами

Рассказывали о почившем в бозе,

И обо всём, что пережили за

Столько лет (аж с прошлых похорон),

Речь смешивалась с криками ворон,

По редкому лицу ползла слеза...

Смерь и казёнщина – две тайны бытия,

Особенно в стране,

Где жизнь прошла твоя...

* * *

Как хвостом по морде, хлещет кинолента

и непредсказуемо свой меняет ход:

школьником быть плохо, хорошо – студентом.

Новый год отметили. Снова Новый год.

Вот уже и пройдена точка невозврата,

память сладкой ватой тащит прямо в ад

юности бездумной, нищей и косматой,

в курево, в похмелье, в мартовский Арбат,

в коммуналку – в символ

прежнего Арбата –

в институт, и раньше – в школу, в детский сад.

Отчий дом не пахнет ни жильём, ни дымом:

пахнет дихлофосом, хлоркой и мукой...

Алкоголик Павел – редкая скотина,

был храним измученной, битой им женой.

В общем коридоре вечные скрижали

с графиком уборки

на нижнем этаже..

И хотя Гомера мы ещё не знали,

я себя ахейцем ощущал уже.

Память, поводырь мой, шелестя газетой,

в лабиринте прошлого ищет путь назад...

И по коридору коммуналки этой

я вернусь в сегодня в настоящий ад.

* * *

Как-то открыл я канал ютюб,

(Или в контакте – уже не помню),

Думаю, дай-ка я посмотрю

(День выходной ведь, ну что мне)

Фильм какой-нибудь про Москву,-

Какой-нибудь документальный.

Не про бандитов, не про жратву,

А старый, советский, правильный.

Ну вот – компьютер, а там – ютюб.

Фильм запускаю – документальный.

Квартира, в квартире скромной живут

Вилен Николаич с Алевтиной Михалной.

Окраина старой советской Москвы,

По нынешним меркам – почти, что центр,

Все вежливы, все друг к другу на вы,

Ни курса валюты, ни президента.

Какое же чудо – этот ютюб!

За кадром звучит Дунаевкого песня,

Вилен Николаевич – книголюб,

Он и супруга давно на пенсии.

И думаю: мне бы туда, в Москву!

Смотрю, любуюсь, тоской наполнен,

Ведь сколько помню себя – живу,

А почему я живу – не помню,

Их внучка сидит за роялем – она

Ученица седьмого класса!

Живёт, процветает, растёт страна!

Счастливы, рады народные массы!

И это ещё, я хочу подчеркнуть,

Гагарин не облетел планету.

Нам предстоит ещё славный путь

К гуманизму, к прогрессу, к свету!

Мне бы туда, на автобус сесть,

Доехать из центра до Перемышля

(Под Троицком город такой же есть,

Как в Польше). Благослови, Всевышний!

Кошка

Я не кормлю животных.

Ни рыбой, ни хлебом, ни мясом.

Голубям не бросаю

в открытую форточку крошки.

Я не кормлю животных,

поскольку это опасно:

Следят за мной,

не мигая,

глаза обезумевшей

кошки.

Кошка мне отомстит,

ведь кошка – это не мышка.

Накормит, допустим, окрошкой,

а я не люблю окрошку.

Съем нелюбимое блюдо –

и всё!

И мне сразу крышка!

Ведь не прощает ошибок

мой соглядатай –

кошка.

Шёл тут по коридору

однажды глубокой ночью,

глянул случайно в зеркало

и заорал истошно.

Почему – и не помню.

Хотя...

Нет, не помню точно.

Досадная это оплошность

осталась в глубоком

прошлом.

Кошка следит. Притихла.

Чего этой кошке нужно?

Прикинулась верой, богатством,

любовью,

квартирным вором.

Недавно залезла в горло,–

уж было решил – простужен,

А это кошачьи когти

царапали стенки

горла.

Совсем непростая кошка,

таинственная, пожалуй,

проклятье моё и слава,

ангел, судья и дьявол.

Спросить бы её, увидев:

где твоё, кошка, жало?

Но что мне ответит кошка?

Кошка ответит:

«Мяу».

Медный Всадник

Каждый день, ежечасно, чуть-чуть, по капле,

Отдаю пространству себя наружу...

Я стою на одной ноге, словно цапля.

Только я в могиле, а цапля в луже.

Молодые девки меня боятся,

Женщины в возрасте смотрят строго.

Да и правду сказать: далеко не двадцать,

Хоть и в двадцать достоинств было немного.

Чем прочнее броня у тебя, тем хуже, –

Уязвимые меньше всегда теряли, –

Был отцом, управляющим, верным мужем,

Стал никем – это меньше, чем был в начале.

Да и сколько б ангелы ни летали,

Старость вот она – за порогом.

Ни деньжат не скопил, ни хотя б медалей.

Остаётся смириться и верить в Бога.

Но на Небе нам не видать богатства:

Бога нет, в смысле нет такого объекта.

Если ты им платишь, то это блядство,

Если они тебе – это секта.

Ах ты гой еси, Всадник Медный

Не гонись ты вслед, не скачи, за мною.

Встань, как раньше, статУей медной,

Да не медной стАтуей, золотою!

* * *

Можно, я буду теперь коллективным ртом?

Неважно чьим. Главное – коллективным.

Не выражаться больше местоимением «он»,

Быть «они» безопасней, я бы сказал интимней.

Строем шагать, прямо, плечом к плечу,

Быть готовым песню запеть, решить задачу,

Поддержать товарища справа, задуть свечу,

На майские с пацанами махнуть на дачу.

Зацените, братцы, мы с вами в одном строю!

Даже неловко как-то мне теперь отличаться.

Эй, впереди, товарищ, можно я закурю?

Нельзя так нельзя, что же вы сразу драться.

Вместе куда эффективней. Проще топить Муму,

Но, между нами, барыню всё ж утопить приятней,

Впрочем, и это было: Разин топил княжну,

Утопить утопил, а зачем утопил – непонятно.

Лает собака, речка течёт, караван идёт,

Чувствую благодать в каждом соседском стоне.

Чей-то вопль над ухом: брось умничать, идиот!

Есть! – отвечаю. И в вечность в общем вагоне.

Надо бы все же у жизни просить прощения

Надо бы все же у жизни просить прощения

За то, что живу, хотя я для жизни плох.

Хорошо быть Кощеем, – есть где-то игла кощеева,

Надломил Добрый Молодец, тут-то Кощей и сдох!

Или вот, например, чума, как в трагедии Пушкина,

Все танцуют, гимны поют чуме...

Иль у Гоголя – подавился странник галушками, –

Я не то, чтоб завидую – завидно просто мне.

Но не жалуюсь... Впрочем, зарыться в колени бы,

Промычать что-то вроде: любимая, подождём, –

Впереди зима, вечера, свитера с оленями,

Собака у ног, стол накрыт и камин с огнём.

Не бойся

Дышал ли ты мегаполисным смрадом,

Обильно пивом его запивая,

Или колол орехи прикладом,

Служа на восточной границе с Китаем,

Читал ли ты, скажем, «Улисса» Джойса,

«Одиссею» Гомера и «Илиаду»,

Но если смерть оказалась рядом,

Мы ждем одного лишь: родного взгляда,

И чтобы взгляд нам сказал: «Не бойся».

Не бойся смерти, не бойся мрака,

Не бойся боли – совсем, нисколько,

Не бойся даже чужого страха

Того, кто лежит на соседней койке.

Мы все равны перед этим взглядом,

И верим ему до последнего вздоха...

Зачем же, Господи, ждать-то надо

Всю жизнь, когда станет смертельно плохо?

* * *

Ну а что вы хотели? Того же, чего всегда.

Вопреки смыслу здравому, вопреки законам.

Вопреки тому, что сверху течёт вода,

И иначе не будет, согласно Ньютону.

Мы хотели норку найти, колодец, сырое дупло,

Но не полное (слезами, по крайней мере),

Чтобы пахло щами, железом, звериным теплом,

Сказочной щукой, Кощеем Бессмертным, Емелей.

Чтобы не было больно при падении с высоты.

Вопреки тому, чем морочил нас прошлый опыт.

Отобрать у времени право рубить хвосты.

Не ходить по воде, а мчаться по ней галопом.

Но и тут всё то же: русалки о двух ногах,

Провонявшие рыбой проказники-рыболовы,

Боль всё та же, всё тот же несносный страх

Оказаться погрешностью при подсчёте улова.

Будучи долго в пути, позабыв уже точку А,

Мы привыкнем на все отрезки смотреть с середины.

Подойдя же к другому концу, вспоминая бычка,

(Вот же умница был, – даром ведь, что немая скотина),

Мы проводим упавших, отплачем своё, и тогда –

Ну а что вы хотели? – спросим уже новобранцев:

«Чтоб хоть изредка снизу всё же текла вода,

Чтобы танец последний и впрямь оказался танцем...»

Песенка о клоуне

Если отыщет тебя, Мария,

Клоун, что брошен – помнишь?– тобой,

В городе нашем, где дети бродят

Голыми в южный палящий зной,-

Мимо пройди, отвернись, Мария,

Не останавливайся, не плачь:

Клоун уже не дышит, Мария,

Ему ни один не поможет врач.

Был он живым и славным, Мария:

Дым из ушей, водопад из глаз...

Он и сейчас веселит, Мария,

К счастью, Мария, уже не нас.

Если же ты отыщешь, Мария,

Клоуна своего, любя, –

Клоун тебя не узнает, Мария,

Он не узнает, Мария, тебя.

Письмо к Флорентийской матери

Здравствуй, мама! Тут мало что изменилось:

По утрам читаем Вергилия, по ночам – Севиллу.

Пьём невыжатый сок, не едим мясного:

Скоромное нам заменяет слово.

Гости нас навещают – изредка и приватно,

Лишь часок помолятся – и обратно.

Мы так долго, мама, снаружи ждали,

Что, похоже, куда-то мы опоздали.

На отшибе теперь... Прилетает голубь

Все с того ж ковчега. Видно, мужского пола.

Поклюёт пшено, всё здесь кругом обгадит,

И на ковчег обратно. Ной с ним никак не сладит.

Мы, вообще-то, счастливы, мама, вместе,

И поэтому с ужасом ждём известий.

Ведь мы счастьем своим уже всех достали:

Ангелов, прочих небесных тварей.

Помню, вышел я из своей пещеры

и принюхался – явственный запах серы.

Присмотрелся – батюшки, а кругом ведь пламя!

Да пребудет Мадонна Благая с нами!

Мы спустились ниже, потом – наружу,

Но оно повсюду! Какой-то ужас!

Мама, мама, нам бы подняться выше:

Может там Он услышит нас? А то тут не слышит.

И стихи не растут здесь ни из какого сора,

Все я пробовал: подкуп и уговоры

Но напрасно. Пусто! Ни рифм, ни мыслей.

Все, что осталось, мама, – вот эти письма.

Я их читаю местным, вру им, что, мол, – верлибр:

Они-то не петрят в этом. Хотя, могли бы.

Приходили, выспрашивали, видать – агенты,

Обругали: стал, мол, ты – диссидентом.

Идиоты! Врут ведь, причем безбожно!

Это ж онтологически невозможно!

Пообщался с пушкинским Серафимом...

Помоги мне, Господи, и помилуй!

Похищение

Как-то вызвала меня

небесная канцелярия,

и спросила:

чего вы желаете, раб Божий Артём?

Я помолчал,

поменял местами сандалии,

утёр слезу,

проглотил раздувшийся в горле ком,

и сказал им:

послушайте, не знаю, простите, вашего звания,

я простой прохожий, а вы меня – хлоп, и сюда!

Верните меня,

пожалуйста, в исходное состояние,

оставьте в покое меня,

семью,

моего кота.

И меня вернули.

Аккуратно так,

как ребёнка родители,

опустили на землю, сказав:

ну что ж, раб Божий, иди!

И растаяли в воздухе, исчезли мои похитители...

Был обычный рабочий день,

около часу,

может быть без пяти…

Размышляя о вечном

Размышляя о вечном

и предаваясь блуду,

задержись на краю,

преподай сам себе урок:

обмани судьбу,

например, перемой посуду,

поваляй любимую кошку,

заштопай чужой носок.

О себе не плачь,

о тебе пусть другие плачут:

например, тюрьма

или дождь в больничной дыре...

Все проходит, мой друг:

кого ты любил – утрачен,

захлебнулся потом,

стал дыханием

на стекле.

Как-то много мёртвых

в последнее время стало,

и свежи они,

и золотист их взгляд!

Что-то крутится в памяти,

вроде бы слово – жало,

и другое слово,

вроде бы слово – ад.

Вот и нам не уйти, –

наблюдают за нами в оба,

и, по правде сказать,

тебе уж давно плевать,

что диктует все это:

страдание или злоба...

Все пустое!

Ложись-ка пораньше

спать.

сегодня умер ты

сегодня умер ты

а может быть не умер

и это все тщеславие моё

я представляю как стою над изголовьем

и в лоб боюсь тебя поцеловать

скажи Патрокл Платон как там тебя?

скажи чего я так боюсь?

того что ты мерзавец слишком умер

или того что я пока что слишком жив?

и ты меня стоять вот так заставил

в толпе друзей поклонников твоих

и плакальщиц

безумный этот вой

я должен с ними выть – какой позор! –

я ведь любил тебя а ты меня унизил

своею ранней смертью в ноябре

я им подвою – плакальщицам этим

я не герой мне можно мне простят

пускай вот эти с бронзовым загаром

стоят сурово не роняя слёз

и воинского не позоря званья

стоят

смотри у них сугробы вместо глаз

мне можно всё меня никто не знает

я был и есть никто – я раб рабов

мне можно выть

проклятья изрыгать

прилюдно называть тебя мерзавцем

мне всё простят и

ты простишь меня

последний день

как я устал

ну отпусти ж меня

Середина жизни

Все города на закате прекрасны:

Детали чётче, острее шпили;

Свет утопает в прибрежном иле

Разводами красного в чёрном масле.

Вечерний ландшафт – иллюстрация к сказке.

Будучи мастером древних практик,

Смерть, являясь в последнем акте,

Придаёт бытию волшебные краски.

День задыхается чудом заката,

В танце вечного круговорота

Плоть возвращается в прах. Природа

Старше Креста, старше чаши Сократа.

В сумерках, стоя у местной речки,

Смиришься со смертью дневного света:

Видимо, давность привычки этой

Уходит прочно корнями в вечность.

Зенит – банальное время суток,

Особенно, в жаркое время. Ведь живость

Красок тонет в холодном пиве,

Сиесте, плоских застольных шутках.

Экватор жизни подобен зениту:

Нет ни за левым плечом, ни за

Правым старухи с косой. Да и снизу

Вроде порядок in mеa vita!

(Мозг, метнувшись к конечной точке

Жизни, вдруг в автономном режиме

Выдал такую картину: Вы мне

Дату, доктор, скажите точно!)

А пока, постояв у реки закатной,

Шепнёшь, найдя лишь скопление пыли

В карманах, в морщинках хлопчатой подкладки:

«До полтинника мы дожили!»

* * *

что там у вас, как живётся, что в мире слышно,

дорожают товары, в цене ли слово?

для нас теперь каждый голос – есть голос свыше,

и каждый звук нам кажется чьим-то зовом.

не так-то просто, скажу вам, испить из Леты, –

граница забвенья пока что недостижима.

граница же смерти и тьмы – есть распад скелета,

пока же он цел, мы, считайте,

почти что живы.

когда-то давно, пока мы не склеили ласты,

мы жили в единстве, в гармонии с Первоосновой.

но Истина бросила нас,

как бывает часто,

не делая разницы между Кацманом и Петровым.

распад империй,

распад материй,

распад скелетов,

разлад в семье,

сын вырос в наёмника и убийцу...

добраться б быстрей уж до обетованной Леты...

но где те боги, которым бы нам

молиться?

* * *

Я теперь ни муж, ни клерк, ни отец,

Ни в хорошем дискурсе, ни в плохом.

Ни пастух, пасущий чужих овец,

Ни овца, пасомая признанным пастухом.

Рано вышел – затемно. Хорошо!

Завернул в начало, потом вернулся в итог.

Нацепил на голову медный чужой горшок,

Оседлал священную лошадь – и на восток!

Посчитал по пальцам бывшей своей руки

Всех, которых пытался любить. At least,

Мне удалось почти что привыкнуть к ним...

Вроде привычка только, но потеряв, раскис.

Грех в переводе – выстрелить в молоко, –

Вот и барахтайся в пролитой неизвестно кем

Жидкости. Лист исколот весь только моим пером,

Но Его пощёчина не на моей щеке.