Середина жизни
Все города на закате прекрасны:
Детали чётче, острее шпили;
Свет утопает в прибрежном иле
Разводами красного в чёрном масле.
Вечерний ландшафт – иллюстрация к сказке.
Будучи мастером древних практик,
Смерть, являясь в последнем акте,
Придаёт бытию волшебные краски.
День задыхается чудом заката,
В танце вечного круговорота
Плоть возвращается в прах. Природа
Старше Креста, старше чаши Сократа.
В сумерках, стоя у местной речки,
Смиришься со смертью дневного света:
Видимо, давность привычки этой
Уходит прочно корнями в вечность.
Зенит – банальное время суток,
Особенно, в жаркое время. Ведь живость
Красок тонет в холодном пиве,
Сиесте, плоских застольных шутках.
Экватор жизни подобен зениту:
Нет ни за левым плечом, ни за
Правым старухи с косой. Да и снизу
Вроде порядок in mеa vita!
(Мозг, метнувшись к конечной точке
Жизни, вдруг в автономном режиме
Выдал такую картину: Вы мне
Дату, доктор, скажите точно!)
А пока, постояв у реки закатной,
Шепнёшь, найдя лишь скопление пыли
В карманах, в морщинках хлопчатой подкладки:
«До полтинника мы дожили!»
* * *
Как хвостом по морде, хлещет кинолента
и непредсказуемо свой меняет ход:
школьником быть плохо, хорошо – студентом.
Новый год отметили. Снова Новый год.
Вот уже и пройдена точка невозврата,
память сладкой ватой тащит прямо в ад
юности бездумной, нищей и косматой,
в курево, в похмелье, в мартовский Арбат,
в коммуналку – в символ
прежнего Арбата –
в институт, и раньше – в школу, в детский сад.
Отчий дом не пахнет ни жильём, ни дымом:
пахнет дихлофосом, хлоркой и мукой...
Алкоголик Павел – редкая скотина,
был храним измученной, битой им женой.
В общем коридоре вечные скрижали
с графиком уборки
на нижнем этаже..
И хотя Гомера мы ещё не знали,
я себя ахейцем ощущал уже.
Память, поводырь мой, шелестя газетой,
в лабиринте прошлого ищет путь назад...
И по коридору коммуналки этой
я вернусь в сегодня в настоящий ад.
* * *
Я теперь ни муж, ни клерк, ни отец,
Ни в хорошем дискурсе, ни в плохом.
Ни пастух, пасущий чужих овец,
Ни овца, пасомая признанным пастухом.
Рано вышел – затемно. Хорошо!
Завернул в начало, потом вернулся в итог.
Нацепил на голову медный чужой горшок,
Оседлал священную лошадь – и на восток!
Посчитал по пальцам бывшей своей руки
Всех, которых пытался любить. At least,
Мне удалось почти что привыкнуть к ним...
Вроде привычка только, но потеряв, раскис.
Грех в переводе – выстрелить в молоко, –
Вот и барахтайся в пролитой неизвестно кем
Жидкости. Лист исколот весь только моим пером,
Но Его пощёчина не на моей щеке.
Дочери
Когда ты, дорогая, войдёшь в мой пустой кабинет,
Не спеши, осмотрись, примечая детали.
Это правда, что смерти, в сущности, нет.
Древние верили в это. Точнее, знали.
Вспомни, детка: ты летом жила на даче,
Я позвонил, ты мне рассказала новости,
О занятиях, куклах, твоих удачах
В верховой езде, что вот только уехали гости...
Помнишь, я стал прощаться? А ты в ответ:
«Как, уже? Правда, слышно тебя фигово...», –
боялась трубки – в твои-то девять с четвертью лет! –
Хотя всех уверяла, что это из-за другого.
Время всех нас пугает плотностью дней,
Но оно не всесильно – это не изменилось:
Захочешь услышать меня – прижми ухо плотней
К трубке. Мой голос с тех пор не утратил силу.
К.Ф.
Мы два часа стояли на морозе,
Букеты нервно теребя руками.
И те, что были перед и за нами
Рассказывали о почившем в бозе,
И обо всём, что пережили за
Столько лет (аж с прошлых похорон),
Речь смешивалась с криками ворон,
По редкому лицу ползла слеза...
Смерь и казёнщина – две тайны бытия,
Особенно в стране,
Где жизнь прошла твоя...
* * *
Ну а что вы хотели? Того же, чего всегда.
Вопреки смыслу здравому, вопреки законам.
Вопреки тому, что сверху течёт вода,
И иначе не будет, согласно Ньютону.
Мы хотели норку найти, колодец, сырое дупло,
Но не полное (слезами, по крайней мере),
Чтобы пахло щами, железом, звериным теплом,
Сказочной щукой, Кощеем Бессмертным, Емелей.
Чтобы не было больно при падении с высоты.
Вопреки тому, чем морочил нас прошлый опыт.
Отобрать у времени право рубить хвосты.
Не ходить по воде, а мчаться по ней галопом.
Но и тут всё то же: русалки о двух ногах,
Провонявшие рыбой проказники-рыболовы,
Боль всё та же, всё тот же несносный страх
Оказаться погрешностью при подсчёте улова.
Будучи долго в пути, позабыв уже точку А,
Мы привыкнем на все отрезки смотреть с середины.
Подойдя же к другому концу, вспоминая бычка,
(Вот же умница был, – даром ведь, что немая скотина),
Мы проводим упавших, отплачем своё, и тогда –
Ну а что вы хотели? – спросим уже новобранцев:
«Чтоб хоть изредка снизу всё же текла вода,
Чтобы танец последний и впрямь оказался танцем...»
* * *
В этот год, накануне Страстной,
перед самым любовным обвалом,
я бродил по Москве,
я разыскивал красные свечи.
Тут какая-то женщина
с искажённым любовью лицом предсказала,
что меня доконает всё та же фигня,
что сейчас меня лечит.
В этот год, накануне исхода
последнего, видимо, мая...
* * *
Как-то открыл я канал ютюб,
(Или в контакте – уже не помню),
Думаю, дай-ка я посмотрю
(День выходной ведь, ну что мне)
Фильм какой-нибудь про Москву,-
Какой-нибудь документальный.
Не про бандитов, не про жратву,
А старый, советский, правильный.
Ну вот – компьютер, а там – ютюб.
Фильм запускаю – документальный.
Квартира, в квартире скромной живут
Вилен Николаич с Алевтиной Михалной.
Окраина старой советской Москвы,
По нынешним меркам – почти, что центр,
Все вежливы, все друг к другу на вы,
Ни курса валюты, ни президента.
Какое же чудо – этот ютюб!
За кадром звучит Дунаевкого песня,
Вилен Николаевич – книголюб,
Он и супруга давно на пенсии.
И думаю: мне бы туда, в Москву!
Смотрю, любуюсь, тоской наполнен,
Ведь сколько помню себя – живу,
А почему я живу – не помню,
Их внучка сидит за роялем – она
Ученица седьмого класса!
Живёт, процветает, растёт страна!
Счастливы, рады народные массы!
И это ещё, я хочу подчеркнуть,
Гагарин не облетел планету.
Нам предстоит ещё славный путь
К гуманизму, к прогрессу, к свету!
Мне бы туда, на автобус сесть,
Доехать из центра до Перемышля
(Под Троицком город такой же есть,
Как в Польше). Благослови, Всевышний!
Песенка о клоуне
Если отыщет тебя, Мария,
Клоун, что брошен – помнишь?– тобой,
В городе нашем, где дети бродят
Голыми в южный палящий зной,-
Мимо пройди, отвернись, Мария,
Не останавливайся, не плачь:
Клоун уже не дышит, Мария,
Ему ни один не поможет врач.
Был он живым и славным, Мария:
Дым из ушей, водопад из глаз...
Он и сейчас веселит, Мария,
К счастью, Мария, уже не нас.
Если же ты отыщешь, Мария,
Клоуна своего, любя, –
Клоун тебя не узнает, Мария,
Он не узнает, Мария, тебя.
* * *
Можно, я буду теперь коллективным ртом?
Неважно чьим. Главное – коллективным.
Не выражаться больше местоимением «он»,
Быть «они» безопасней, я бы сказал интимней.
Строем шагать, прямо, плечом к плечу,
Быть готовым песню запеть, решить задачу,
Поддержать товарища справа, задуть свечу,
На майские с пацанами махнуть на дачу.
Зацените, братцы, мы с вами в одном строю!
Даже неловко как-то мне теперь отличаться.
Эй, впереди, товарищ, можно я закурю?
Нельзя так нельзя, что же вы сразу драться.
Вместе куда эффективней. Проще топить Муму,
Но, между нами, барыню всё ж утопить приятней,
Впрочем, и это было: Разин топил княжну,
Утопить утопил, а зачем утопил – непонятно.
Лает собака, речка течёт, караван идёт,
Чувствую благодать в каждом соседском стоне.
Чей-то вопль над ухом: брось умничать, идиот!
Есть! – отвечаю. И в вечность в общем вагоне.
Кошка
Я не кормлю животных.
Ни рыбой, ни хлебом, ни мясом.
Голубям не бросаю
в открытую форточку крошки.
Я не кормлю животных,
поскольку это опасно:
Следят за мной,
не мигая,
глаза обезумевшей
кошки.
Кошка мне отомстит,
ведь кошка – это не мышка.
Накормит, допустим, окрошкой,
а я не люблю окрошку.
Съем нелюбимое блюдо –
и всё!
И мне сразу крышка!
Ведь не прощает ошибок
мой соглядатай –
кошка.
Шёл тут по коридору
однажды глубокой ночью,
глянул случайно в зеркало
и заорал истошно.
Почему – и не помню.
Хотя...
Нет, не помню точно.
Досадная это оплошность
осталась в глубоком
прошлом.
Кошка следит. Притихла.
Чего этой кошке нужно?
Прикинулась верой, богатством,
любовью,
квартирным вором.
Недавно залезла в горло,–
уж было решил – простужен,
А это кошачьи когти
царапали стенки
горла.
Совсем непростая кошка,
таинственная, пожалуй,
проклятье моё и слава,
ангел, судья и дьявол.
Спросить бы её, увидев:
где твоё, кошка, жало?
Но что мне ответит кошка?
Кошка ответит:
«Мяу».
Похищение
Как-то вызвала меня
небесная канцелярия,
и спросила:
чего вы желаете, раб Божий Артём?
Я помолчал,
поменял местами сандалии,
утёр слезу,
проглотил раздувшийся в горле ком,
и сказал им:
послушайте, не знаю, простите, вашего звания,
я простой прохожий, а вы меня – хлоп, и сюда!
Верните меня,
пожалуйста, в исходное состояние,
оставьте в покое меня,
семью,
моего кота.
И меня вернули.
Аккуратно так,
как ребёнка родители,
опустили на землю, сказав:
ну что ж, раб Божий, иди!
И растаяли в воздухе, исчезли мои похитители...
Был обычный рабочий день,
около часу,
может быть без пяти…
© Артём Слонимский, 2018–2019.
© 45-я параллель, 2019.