Арсений Тарковский

Арсений Тарковский

Вольтеровское кресло № 36 (168) от 21 декабря 2010 года

Здравствуй, всё без меня...

 

Зуммер

 

Я бессмертен, пока я не умер,

И для тех, кто ещё не рождён,

Разрываю пространство, как зуммер

Телефона грядущих времён.

 

Так последний связист под обстрелом,

От большого пути в стороне,

Прикрывает расстрелянным телом

Ящик свой на солдатском ремне.

 

На снегу в затвердевшей шинели,

Кулаки к подбородку прижав,

Он лежит, как дитя в колыбели,

Правотой несравненною прав.

 

Где когда-то с боями прошли мы

От большого пути в стороне,

Разбегается неповторимый

Терпкий звук на широкой волне.

 

Это старая честь боевая

Говорит:

– Я земля. Я земля, –

Под землёй провода расправляя

И корнями овсов шевеля.

 

Был домик в три оконца…

 

Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.

Он был ещё спектральней,
Зелёный до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.

Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.

Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зелёный, изумрудный,
Стоит передо мной.

И ставни затворяли,
Но иногда и днём
На чём-то в нём играли,
И что-то пели в нём,

А ночью на крылечке
Прощались и впотьмах
Затепливали свечки
В бумажных фонарях.

 

1976

 

Душу, вспыхнувшую на лету

 

Душу, вспыхнувшую на лету,
Не увидели в комнате белой,
Где в перстах милосердных колдуний
Нежно теплилось детское тело.

Дождь по саду прошёл накануне,
И просохнуть земля не успела;
Столько было сирени в июне,
Что сияние мира синело.

И в июле, и в августе было
Столько света в трёх окнах, и цвета,
Столько в небо фонтанами било
До конца первозданного лета,
Что судьба моя и за могилой
Днём творенья, как почва, прогрета.

 

Я так давно родился

Я так давно родился,
Что слышу иногда,
Как надо мной проходит
Студёная вода.
А я лежу на дне речном,
И если песню петь –

С травы начнём, песку зачерпнём
И губ не разомкнём.

Я так давно родился,
Что говорить не могу,
И город мне приснился
На каменном берегу.
А я лежу на дне речном
И вижу из воды
Далекий свет, высокий дом,
Зелёный луч звезды.

Я так давно родился,
Что если ты придёшь
И руку положишь мне на глаза,
То это будет ложь,
А я тебя удержать не могу,
И если ты уйдёшь
И я за тобой не пойду, как слепой,
То это будет ложь.

 

Мне опостылели слова, слова, слова…

Мне опостылели слова, слова, слова,
Я больше не могу превозносить права
На речь разумную, когда всю ночь о крышу
В отрепьях, как вдова, колотится листва.
Оказывается, я просто плохо слышу,
И неразборчива ночная речь вдовства.
Меж нами есть родство. Меж нами нет родства.
И если я твержу деревьям сумасшедшим,
Что у меня в росе по локоть рукава,
То, кроме стона, им уже ответить нечем.

 

Снова я на чужом языке

 

Снова я на чужом языке
Пересуды какие-то слышу, –
То ли это плоты на реке,
То ли падают листья на крышу.

Осень, видно, и впрямь хороша.
То ли это она колобродит,
То ли злая живая душа
Разговоры с собою заводит,

То ли сам я к себе не привык...
Плыть бы мне до чужих понизовий,
Петь бы мне, как поёт плотовщик, –
Побольней, потемней, победовей,

На плоту натянуть дождевик,
Петь бы, шапку надвинув на брови,
Как поёт на реке плотовщик
О своей невозвратной любови.

 

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был…

 

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
И что я презирал, ненавидел, любил.

Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей,

И уже наконец над собою стою,
Отделяю постылую душу мою,

В пустоте оставляю себя самого,
Равнодушно смотрю на себя – на него.

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,

Сновидения ночи и бабочки дня,
Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!

Я читаю страницы неписаных книг,
Слышу круглого яблока круглый язык,

Слышу белого облака белую речь,
Но ни слова для вас не умею сберечь,

Потому что сосудом скудельным я был.
И не знаю, зачем сам себя я разбил.

Больше сферы подвижной в руке не держу
И ни слова без слова я вам не скажу.

А когда-то во мне находили слова
Люди, рыбы и камни, листва и трава.

 

Мне в чёрный день приснится

 

Мне в чёрный день приснится
Высокая звезда,
Глубокая криница,
Студёная вода
И крестики сирени
В росе у самых глаз.
Но больше нет ступени –
И тени спрячут нас.

И если вышли двое
На волю из тюрьмы,
То это мы с тобою,
Одни на свете мы,
И мы уже не дети,
И разве я не прав,
Когда всего на свете
Светлее твой рукав.

Что с нами ни случится,
В мой самый чёрный день,
Мне в чёрный день приснится
Криница и сирень,
И тонкое колечко,
И твой простой наряд,
И на мосту за речкой
Колёса простучат.

На свете всё проходит,
И даже эта ночь
Проходит и уводит
Тебя из сада прочь.
И разве в нашей власти
Вернуть свою зарю?
На собственное счастье
Я как слепой смотрю.

Стучат. Кто там? – Мария. –
Отворишь дверь. – Кто там? –
Ответа нет. Живые
Не так приходят к нам,
Их поступь тяжелее,
И руки у живых
Грубее и теплее
Незримых рук твоих.

– Где ты была? – Ответа
Не слышу на вопрос.
Быть может, сон мой – это
Невнятный стук колёс
Там, на мосту, за речкой,
Где светится звезда,
И кануло колечко
В криницу навсегда.
 

 

Во вселенной наш разум счастливый…

 

Во вселенной наш разум счастливый
Ненадёжное строит жильё,
Люди, звёзды и ангелы живы
Шаровым натяженьем её.
Мы ещё не зачали ребёнка,
А уже у него под ногой
Никуда выгибается плёнка
На орбите его круговой.

 

Портрет

 

Никого со мною нет.
На стене висит портрет.

По слепым глазам старухи
Ходят мухи,

мухи,

мухи.


Хорошо ли, – говорю, –
Под стеклом твоем в раю?

По щеке сползает муха,
Отвечает мне старуха:

– А тебе в твоём дому
Хорошо ли одному?

 

Мне бы только теперь до конца не раскрыться…

 

Мне бы только теперь до конца не раскрыться,
Не раздать бы всего, что напела мне птица,
Белый день наболтал, наморгала звезда,
Намигала вода, накислила кислица,
На прожиток оставить себе навсегда
Крепкий шарик в крови, полный света и чуда,
А уж если дороги не будет назад,
Так втянуться в него, и не выйти оттуда,
И – в аорту, неведомо чью, наугад.

 

Отнятая у меня, ночами…

 

Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Чёрном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращённый богом,

Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, оленёнок, соколёнок.

Из камней Шумера, из пустыни
Аравийской, из какого круга
Памяти – в сиянии гордыни
Горло мне захлёстываешь туго?

Я не знаю, где твоя держава,
И не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твоё дыханье, руки, платье.

 

В дороге

 

Где чёрный ветер, как налётчик,
Поёт на языке блатном,
Проходит путевой обходчик,
Во всей степи один с огнём.

Над полосою отчужденья
Фонарь качается в руке,
Как два крыла из сновиденья
В средине ночи на реке.

И в жёлтом колыбельном свете
У мирозданья на краю
Я по единственной примете
Родную землю узнаю.

Есть в рельсах железнодорожных
Пророческий и смутный зов
Благословенных, невозможных,
Не спящих ночью городов.

И осторожно, как художник,
Следит приезжий за огнём,
Покуда железнодорожник
Не пропадёт в краю степном.

 

И я ниоткуда пришёл расколоть…

 

И я ниоткуда

Пришёл расколоть

Единое чудо
На душу и плоть,

Державу природы
Я должен рассечь
На песню и воды,
На сушу и речь

И, хлеба земного
Отведав, прийти
В свечении слова
К началу пути.

Я сын твой, отрада
Твоя, Авраам,
И жертвы не надо
Моим временам,

А сколько мне в чаше
Обид и труда...
И после сладчайшей
Из час – никуда?

 

Я тень из тех теней…

 

Я тень из тех теней, которые, однажды
Испив земной воды, не утолили жажды
И возвращаются на свой тернистый путь,
Смущая сны живых, живой воды глотнуть.

Как первая ладья из чрева океана,
Как жертвенный кувшин выходит из кургана,
Так я по лестнице взойду на ту ступень,
Где будет ждать меня твоя живая тень.

– А если это ложь, а если это сказка,
И если не лицо, а гипсовая маска
Глядит из-под земли на каждого из нас
Камнями жёсткими своих бесслёзных глаз...

 

* * *

 

Позднее наследство,

Призрак, звук пустой,

Ложный слепок детства,

Бедный город мой.

 

Тяготит мне плечи

Бремя стольких лет.

Смысла в этой встрече

На поверку нет.

 

Здесь теперь другое

Небо за окном –

Дымно-голубое,

С белым голубком.

 

Резко, слишком резко,

Издали видна,

Рдеет занавеска

В прорези окна,

 

И, не уставая,

Смотрит мне вослед

Маска восковая

Стародавних лет.

 

Сверчок

 

Если правду сказать,

   я по крови – домашний сверчок,

Заповедную песню

   пою над печною золой,

И один для меня

   приготовит крутой кипяток,

А другой для меня

   приготовит шесток Золотой.

 

Путешественник вспомнит

   мой голос в далёком краю,

Даже если меня

   променяет на знойных цикад.

Сам не знаю, кто выстругал

   бедную скрипку мою,

Знаю только, что песнями

   я, как цикада, богат.

 

Сколько русских согласных

   в полночном моём языке,

Сколько я поговорок

   сложил в коробок лубяной,

Чтобы шарили дети

   в моём лубяном коробке,

В старой скрипке запечной

   с единственной медной струной.

 

Ты не слышишь меня,

   голос мой – как часы за стеной,

А прислушайся только –

   и я поведу за собой,

Я весь дом подыму:

   просыпайтесь, я сторож ночной!

И заречье твоё

   отзовётся сигнальной трубой.

 

Земля

 

За то, что на свете я жил неумело,

За то, что не кривдой служил я тебе,

За то, что имел небессмертное тело,

Я дивной твоей сопричастен судьбе.

 

К тебе, истомившись, потянутся руки

С такой наболевшей любовью обнять,

Я снова пойду за Великие Луки,

Чтоб снова мне крестные муки принять.

 

И грязь на дорогах твоих несладима,

И тощая глина твоя солона.

Слезами солдатскими будешь xранима

И вдовьей смертельною скорбью сильна.

 

* * *  

 

Ночью медленно время идёт,

Завершается год високосный.

Чуют жилами старые сосны

Вешних смол коченеющий лёд.

 

Хватит мне повседневных забот,

А другого мне счастья не надо.

Я-то знаю: и там, за оградой,

Чей-нибудь завершается год.

 

Знаю: новая роща встаёт

Там, где сосны кончаются наши.

Тяжелы чёрно-белые чаши,

Чуют жилами срок и черёд.

 

1976

 

Словарь

  

Я ветвь меньшая от ствола России,

Я плоть её, и до листвы моей

Доходят жилы влажные, стальные,

Льняные, кровяные, костяные,

Прямые продолжения корней.

 

Есть высоты властительная тяга,

И потому бессмертен я, пока

Течёт по жилам – боль моя и благо –

Ключей подземных ледяная влага,

Все эр и эль святого языка.

 

Я призван к жизни кровью всех рождений

И всех смертей, я жил во времена,

Когда народа безымянный гений

Немую плоть предметов и явлений

Одушевлял, даруя имена.

 

Его словарь открыт во всю страницу,

От облаков до глубины земной.

– Разумной речи научить синицу

И лист единый заронить в криницу,

Зелёный, рдяный, ржавый, золотой...

 

Кора

 

Когда я вечную разлуку

Хлебну, как ледяную ртуть,

Не уходи, но дай мне руку

И проводи в последний путь.

 

Постой у смертного порога

До темноты, как луч дневной,

Побудь со мной ещё немного

Хоть в трёх аршинах надо мной.

 

Ужасный рот царицы Коры

Улыбкой привечает нас,

И душу обнажают взоры

Её слепых загробных глаз.

 

1958

 

Дума

 

И горько стало мне,
что жизнь моя прошла,
Что ради замысла я потрудился мало,
Но за меня добро вставало против зла,
И правда за меня под кривдой умирала.

Я не в младенчестве, а там,
где жизни ждал,
В крови у пращуров,
у древних трав под спудом,
И целью и путём враждующих начал,
Предметом спора их
я стал каким-то чудом.

И если в дерево впивается пила,
И око Божие затравленного зверя,
Как мутная вода, подёргивает мгла,
И мается дитя, своим врачам не веря,

И если изморозь ложится на хлеба,
Тайга безбрежная пылает предо мною,
Я не могу сказать, что такова судьба,
И горько верить мне, что я тому виною.

Когда была война, поистине как ночь
Была моя душа.
Но – жертва всех сражений, –
Как зверь, ощерившись, пошла добру помочь
Душа, глотая смерть, –
мой беззащитный гений.

Всё на земле живет порукой круговой,
И если за меня спокон веков боролась
Листва древесная –
я должен стать листвой,
И каждому зерну подать я должен голос.

Всё на земле живёт порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
А кто служил добру, летит вниз головой
В их омут царственный
и смерти не боится.

Он выплывет ещё и сразу, как пловец,
С такою влагою навеки породнится,
Что он и сам сказать не сможет, наконец,
Звезда он, иль земля, иль человек,
иль птица.

1946

 

 

(Подборку составила Вита Пшеничная, Псков)