Аркадий
Пахомов

Памятник

У радикального народа
на всё свой собственный резон,
своя религия, свобода,
на свой порядок – свой закон,

своё живучее упорство
и дуг надбровных трудный грим
хранят рассудка первородство
и крови регулярный ритм.

Такой народ не огорошить,
не подорвать его основ,
неистребима смуглость кожи,
здоровье белое зубов.

Одноимённость, полноценность
лбов, жестов, шуток про запас
влагает смысл в его нетленность,
во взгляд на вещи и на нас.

На нас, попарно проходящих
по мерным каменным полам
в его большой кирпичный ящик –
решётчатый надёжный храм.

1969

Творчество на кухне

В. С.

Кран замолчал, шаги и шторки,
И, ритму тишину уча,
Густые пепельные горки
Точил и капал, как свеча.

Озноба правильная плоскость
Сквозь рамы ширилась к дверям,
Сводила тень, рассветным воском,
Суставам обещала ямб.

Но блёсткий кафель, лампы спелость
И мебели густой развал
Вели к тому, что он зевал,
А лист бумаги – писчей, белой, –
Желтел и только раздражал.

Терем

Владимиру Алейникову

В той стране, где ветер терпок
от морских сушёных трав,
был построен стройный терем
из гусиного пера,

из камней, волной лощённых,
плавно сглаженных рукой,
терем с башнею смещённой
был единственный такой.

Всё, от стен его кольчужных
до ракушечных основ,
было пеною жемчужной
в нужный час освящено.

Рядом с берегом стоящий,
терем лёгкую волну
мог сдержать, разбить на части
и с округлых плеч стряхнуть.

Отмечая именины
пеньем птиц и бычьих жил,
ветвь рябины, ветвь жасмина
кто-то к башне положил.

И сказал широким чайкам,
оснащавшим корабли,
чтобы море не качали,
чтобы терем берегли.

* * *

В нетопленом доме ни звука – садись и пиши,
пиши, задыхаясь от слёз, для того, чтобы после
прочесть по слогам – слава Богу, вокруг ни души, –
потом повторить по слогам, что прошло твоё лето.

В нетопленом доме остывших свечей стеарин,
забитые ставни и плотно прикрытые двери.
И ты с одиночеством снова один на один,
дели пополам пресловутую горечь утраты.

В нетопленом доме склонись, никого не виня,
над бездной разлуки, над яблоком в глиняной плошке,
теперь уж недолго, осталось, считай, два-три дня,
прощайся с любимой – единственной, бесповоротной.
В нетопленом доме…

Песенка

Нынче ночью погасла верба,
нынче зябко в пустых аллеях.
Я смотрю на зелёное небо,
я лежу на твоих коленях.

Ты меня гладишь долго слишком,
ты мне кажешься много старше,
у тебя есть плюшевый мишка,
ты его гладишь точно так же.

Керчь

Как это сплошное конкретное лето,
как карточный домик, игрушке под стать,
качается Керчь от жары и от света,
не в силах себя хоть чуть-чуть распознать.

Приятно в глухой первородной теплыни
любить углублённую в улицы тишь,
и удивляться настою полыни
и черепице оранжевых крыш.

В каменных двориках высмотрев сливы,
можно спуститься без всяких хлопот
в пахнущий рыбой, вином и крапивой
старый, всегда перегруженный порт.

Там гениальный и ветреный мастер
расположил среди странных фигур
плоские ящики, бочки и снасти,
грузчиков сонных, когда перекур

и когда ветер лениво-подробный,
вдруг расширяя седой кругозор,
с шумом выходит туда, где свободно
море колышет тяжёлый простор.

Шторм

Огромный, начинённый криком,
глухим желанием упасть
и мёртвой, мёрзлою брусникой
на вкус, на цвет и на попа.
Разрезанный, крошёный, снова
крошащийся.
Весь там, внутри, переодет, перелицован,
ритмично, как по счету три,
по выдоху и по поклону
себе.
Сам занятый собой.
В себя ушедший, углублённый,
слоёный, выпуклый, живой.

* * *

Скажи, как предлагаешь жить, когда
в двух-трёх шагах от нас уходит осень?
Случайный встречный прикурить попросит,
едва кивнёт в ответ, и всё понятно. Да,
такое дело, брат, сам знаешь, видишь, дождь,
чужой, пустынный дождь метёт сквозь листья,
и никаких тебе особых истин,
тепла, брат, хочется, да где ж его найдёшь…

Бывают времена, я что хочу сказать…
А впрочем, раньше выпьем для порядка.
Всё по порядку, брат, всё по порядку…

* * *

Какая нынче, Господи, весна –
осенняя и солнечная сразу
для творчества, безумства и вина
и для любви. Охватывая глазом

её просторы сизые, скажу:
всем повезёт сегодняшней весною,
недаром я по городу хожу,
недаром мы поссорились с тобою

и тотчас помирились. Хорошо
с такой весною в мире жить и дружбе,
и раз уж разговор такой пошёл,
то умереть в ней тоже хорошо,
уж если умереть когда-то нужно.

* * *

Избавь себя от заблужденья,
от затемнения избавь,
не предоставь себя паденью –
меня паденью предоставь.

Оставь меня.
Пускай расплата
бессмысленней былых расплат:
не виноват, не виновата –
никто ни в чём не виноват.

Не изменяй порядка жизни,
забудь походку, речь, лицо:
живи, не умирай, исчезни –
оставь меня, в конце концов.

* * *

Пропала осень без зазренья
уснувшей совести своей,
чтоб тем надёжней, тем верней
прожить ещё немного дней
в двух-трех строфах стихотворенья.

Ну что ж... пора. Плотнее дверь
закроем без вражды и тяжбы
и рамы шорохом бумажным
проложим, чтоб сказать однажды:
«Пропала осень, что ж теперь...»

* * *

За ложь проклятую, за ужас
глаз полудетских, за кошмар
твоей бессонницы, за стужу,
что приготовила зима

нарочно, чтоб проверить, как я
тебя согрею, защищу,
за лени заспанную паклю,
за бедность, чёрт возьми, не так ли,
чем, как с тобой я расплачусь?

* * *

Самосвалы, снегоочистители,
дворники, армейский чёткий щёлк,
ЖЭКи, гаражи и представители
просто и не просто. И ещё
телеграммы, бланки, сводки, копии,
титульные – враз с черновика –
в ящиках, корзинах или копнами
на сукне, стекле и абы как, –

знали, довели, и без огрехов,
до тебя, до дуры, прочих всех:
Выпадет. Сегодня. Ночью. Сверху.
Государственный. Законный. Зимний. Снег.