Анна
Удьярова

Cat ice

Ступить

на кошачий лёд,

ко льду 

приложить висок,

забыть 

назначенье ног,

лежать, 

не смотря вперёд.

Не ждать 

вертолёт. 

Никогда

не ждать вертолёт.

Растаять,

как выйдет срок.

Кому-то и девять – мало,

кому-то одна – не впрок.

* * *

В день, когда занавески в открытом окне

мнят себя чайного клипера брамселями,

хищные солнце и ветер в моей голове

беззащитные мысли медленно убивают –

и они, как мыши, пищат, не переставая.

Где-то за стенкой в морские бои играют –

все корабли умирают, потери неисчислимы.

Думаю: как хорошо, что в моей квартире

есть такой увлекательный потолок.

Кофе закончился. Старый друг уезжает

неизмеримо дальше, чем далеко.

Новая осень появляется на пороге и

ласково целит в висок.

* * *

Солнце апреля

развеяно белым пеплом 

в холодном весеннем небе.

За неимением 

острых, как бритва, 

пальмовых листьев –

Вербное Воскресенье.

Благословен

спасительный символизм.

Пару тысячелетий

крики безликой толпы, 

привкус вины и предчувствие

скорого погребения.

Время придумывать алиби

и в океане сомнений

руки пытаться отмыть.

За неимением

лучшего оправдания,

ты говоришь неуверенно, 

что бродил по каким-то развалинам

в одиночестве, в страшном отчаянии,

в поисках не разбавленного

кровью воды 

вина.

Всё как всегда.

Солнце апреля 

снова сгорело дотла –

стало ещё холоднее.

Время забыть

обо всех чудесах

за неимением.

* * *

Штормовое предупреждение

как повод казаться лучше

самим себе.

В детстве, в начальной школе,

мы в такую погоду шли вместе, 

крепко держась друг за друга, 

чтобы не улететь, как Элли.

Теперь мы умеем – поодиночке,

нарочно, глупо, на самом деле,

и много чего ещё. Теперь мы, 

без приглашения и без стука,

заходим к морю и греем руки 

о холодный кофе из термоса,

наблюдая, как волны смело

обнимаются с волнорезами.

Законы термодинамики соблюдая,

никто не может дать больше

того тепла, что имеет.

И только море 

нашего декабря –

исключение.

Сказка

Бывает, приснится сказка:

с неба сыплется мармелад,

да так, что насыпало целые 

мармеладные горы.

Достаёшь с балкона

свои старые санки –

идёшь гулять.

Смотришь в упор

на серую гладь Фонтанки,

по-прежнему ожидая 

окончания не начатого 

серьёзного детского разговора.

Нервничая, крошишь ломкие

имбирные пальцы –

бросаешь уткам, 

которые, скалясь, 

окружают глупого

пряничного человечка, 

неосторожно глядящего

в стоячую воду времени,

как вороны –

хрипящую в агонии 

лошадь, загнанную на скачках.

Бывает же такое –

приснится сказка.

(Не помню, о чём – возможно, об утренней амнезии. 

И кошках)

Когда ничего не помнишь –

даже того, что только,

даже того, что что и,

даже того, что даже,

даже того, что важно,

даже того, что больно,

даже того, что ты бы, –

нужно вести допросы

и не гнушаться пыткой

(вот и плита не остыла),

и проявлять упорство,

и пресекать попытки.

Пальцы со свежей сажей,

руки с запахом гари –

так это вы взрывали,

именем Фокса Гая

(римского бургомистра и

просто-отличного-парня),

вовсе и не вестминстерские

ад-ми-нис-тра-тивные здания 

города непроживания?

– Да.

То есть: да, возможно.

Да. То есть: да, наверное.

Да, если бы не кошки!

Кошки во всех подвалах –

что с ними будешь делать?

Так провалился

заговор.

Что-то от рая (ключи ли?

Львино-коронный паспорт?) 

стало уликой в аббатстве

с мёртвыми королями,

куда заходил ты в печали

погреться и помолиться.

Порох 

здесь пахнет шафраном,

плесень – тимьяном и чаем, 

смерть – по-английски,

газоном.

(Правда! Спросите сами

мудрых британских учёных).

Мятная паста, пергамент, 

трава и

немного зарина.

Что-то с утра из этого

жизненно необходимо –

только вот что, 

не вспомнить.

Руки с запахом гари

и незаметным ожогом

(это элементарно:

как заключённый из Тауэра, 

ловко сбежал твой кофе,

пока ты на стаю воронью

смотрел и мечтал, что тоже…

вот и окно – но кошку

как ты оставишь 

голодной?)

уносишь

в карманах пальто,

чтобы хоть что-нибудь 

помнить.

* * *

Рыба говорит, что

у меня на душе светло,

у меня на душе тепло,

как на плато 

Таймыра.

Рыба говорит, что

можно жить хорошо

и с этой на шее 

глыбой.

Рыба говорит, что

мы всё изменить ещё

можем, а не 

могли бы.

Рыба говорит, что

мы не пойдём на рынок 

продавать свою 

окарину.

Рыба говорит, что

у нас осталось вино

и даже немного 

сыра.

Рыба говорит мне, 

что это хороший

верлибр.

* * *

Крутится колесо,

в магазине напротив

меняются вывески.

Слушаешь голоса

соседского телевизора,

ждёшь возвращения друга,

который лет восемь назад 

ненадолго вышел.

Когда ещё «Военторг»

назывался «Вино и воды», 

он каждую ночь субботы

негромко стучал в окно, 

чтобы послушать с тобой,

как медленно дышит город

отёкшими за день лёгкими.

Он говорил, улыбаясь

хитрой улыбкой дракона,

о том, что грустить не стоит,

о том, что – и это тоже.

Солнце царя Соломона,

как прежде, встаёт на востоке

на цыпочки, чтобы вцепиться

намертво в чьё-то горло.

Кришнаит у метро сегодня

улыбался тебе так по-доброму,

что срочно хотелось выпить.

А потом забраться на крышу 

и молча кричать нелогичное 

окончание этой притчи:

«Ничего не проходит, 

чёрт тебя побери,

слышишь?».

* * *

Приснились весенние Альпы,

до смешного похожие

на скалистые ломкие сопки

моего заполярного города.

Деревья стояли тревожные,

бледные, тонкие, звонкие

и пронзительно одинокие.

Облака проплывали так низко,

задевая небрежно огромные,

похожие на китов, 

тени фуникулёра.

Земля обнимала небо

своими руками-склонами

с горными первоцветами

нежно-нежно.

Нестерпимо хотелось плакать,

но для этого не было

ни единого повода,

подходящей причины

никак было не найти

ни одной.

Кроме, пожалуй что,

вида прекрасной картины,

безнадёжно испорченной

мной.

* * *

Грязной марлей,

пропитанной хлороформом,

доктор февраль

усыпляет город.

В операционной зимы

засыпают дворцы,

и мосты, и каналы,

засыпают памятники,

большие и малые,

засыпают люди,

злые и добрые,

засыпаешь ты.

Больно не будет.

Очнёшься 

в середине весны

без головы.