Анна Стреминская

Анна Стреминская

Четвёртое измерение № 24 (516) от 21 августа 2020 года

Пугающий мир заоконный

* * *

 

Одиночество, зовам далёким не верь

и крепко держи золотую дверь.

Там, за нею, желаний ад!

Р. М. Рильке

 

Почему я не ветер, не море, не свет, не огонь,

не гора, не сосна, не олень или птица?

Точно знает, как жить этот радостный скачущий конь.

Бег – молитва его, он не может ничем соблазниться.

 

Но я – женщина, я – человек. Я – арена борьбы…

И души уязвимая ткань истерзалась страстями.

Как поймать путеводную нить непонятной судьбы,

не увлёкшись уютом чужим и чужими сластями?

 

Рой желаний летит на меня и изжалит тотчас,

как поддамся я звукам призывным дурманящей флейты…

Что под силу отшельнику, то невозможно для нас?

Золотую способен удерживать силою дверь ты?

 

А любови запретной так сладко и горько питьё,

вдохновенье в нём бродит, рождая стихи незаконно…

И ломаются двери, и ломится в наше житьё

безрассудный, тревожный, пугающий мир заоконный.

 

Но когда одиночество снова вступает в права,

обретаю я храм в своём сердце и рай в тишине.

Только самые точные тихо ложатся слова

на бумагу, и тайные смыслы приходят ко мне.

 

И тогда я свободна! И снова спокойствия снег

засыпает жилище моё и искрится как сон.

А снежинок полёт, как секунд нескончаемый бег…

Отчего я не ветер, не море, не свет, не огонь?

 

* * *

 

Венеции на самом деле нет…

Лишь блики на воде и лишь спектакль,

что длится без конца уж сотни лет.

В нём так легко смеяться или плакать…

 

И масок в ней чуть больше, чем людей.

Она и есть, и нет, как свет и тени…

В ней каждый хоть немного лицедей.

Как солнечно в Венеции осенней!

 

Я открываю город, как ларец,

наполненный каменьями в избытке.

Здесь что ни дом, то кружевной дворец

и улочки, как спутанные нитки…

 

А гладкий шёлк воды струится здесь

платком, что обронила догаресса.

Тут время не бежит, тут что-то есть,

что замедляет быстроту прогресса.

 

Но вот и вечер, тусклы фонари,

и ветер с моря, дождевые капли…

И город тёмен – под ноги смотри! –

как зал после вечернего спектакля.

 

Здесь тихо так. Пред церковью замри! –

Вивальди или Бах… А утром рано

в соборе деи-Фрари вновь парит

алтарная «Ассунта» Тициана!

 

* * *

 

Последний лист в тетради – что на нём оставить?

Пусть капнет дождь, пусть мошка упадёт,

пусть кот пройдёт, следов оставив память,

и вдалеке пусть поезд пропоёт…

 

Там пассажиры едут к переменам

иль возвращаются к самим себе.

Как школьная доска, земля покрыта мелом,

и каждый ученик приник к своей судьбе.

 

Заполнить чем? – Бездонным этим небом

и винограда голою лозой…

И первыми морозами, и снегом,

и ледяной на дереве слезой.

 

Должна бумага зачинать, как поле

и зёрна слов покорно принимать,

чтобы стихом заколосится вскоре,

и чтоб шумела полная тетрадь!

 

А жизнь свои стихотворенья пишет,

без нашего участия. И мы

лишь иногда строку её услышим,

почти безумны и почти немы.

 

* * *

 

Дрожь пробегает по телу земли – несутся составы.

Как саксофон в джаз-оркестре – гудок паровоза!

Земля постарела со дня сотворенья и лечит суставы,

с поэзии древних времён переходя на прозу,

переходя на язык технологий гордый.

Только по-прежнему кто-то тоскует в лесах и саваннах:

крик прорезает бархат ночи потёртый

Птичий ли крик, человечий? Охотник? Странник?

Только по-прежнему много живущих в чащах –

тысячи глаз притаились меж трав и деревьев.

Как же вместить целый мир – шелестящий, кричащий,

как уберечь от беды тот оазис древний?

Мёртвым дельфином лежит на песке природа,

мёртвою птицей падает перед нами.

Мы проезжаем, и все слышней год от года,

как всё сильнее трещит земля под ногами.

 

* * *

 

Церковь, базар, кладбище, психбольница…

В нашем районе всё есть, что нужно народу.

Над базаром часто летают разные птицы,

кошки с собаками здесь живут в любую погоду.

 

Церковь Рождества Богородицы с серебристыми куполами –

маленькая церковь, настоятель – отец Григорий.

Там привлекают людей простыми, как соль, словами.

Вы – соль земли – говорят – забудьте про боль и горе!

 

Иногда приходят в церковь больные

из расположенной недалеко психбольницы.

Они чертят в воздухе знаки чудные,

гоняют бесов, что им мешают молиться.

 

А на кладбище – как Бог наказал:

там сирень и ангелы, там тихо и сладко спится.

Кладбище, церковь, психбольница, базар,

церковь, кладбище, базар, психбольница…

 

* * *

 

Знаешь, мне почти уже всё равно…

Я в себе ощущаю свободу, неведомую до сих пор.

Я смотрю свою жизнь отстранённо, как чьё-то кино,

покуда не вынесен окончательный приговор.

 

Свобода от страсти, а также от мнений и слов –

это такое счастье, такой простор!

Зачем я вязла в болоте ревности до сих пор,

если в сетях моих звёздный блестит улов!

 

И хочется жить, как звери, как вся прекрасная рать их,

а бежать, куда хочешь, пса беспородного вроде…

И в общем-то понимаешь: это животные – наши старшие братья,

а нам бы у них поучиться искренности и свободе!

 

* * *

 

Я живу в коридоре между затмением солнечным

и затмением лунным.

Он похож на коридор коммунальный –

обстановка в нём нервная и напряжённая.

Коридор завален всяческим пыльным хламом:

 

грехами, кармическими долгами, гештальтами

незакрытыми,

тарелками, в гневе разбитыми…

В этом пространстве атмосфера настолько плотная,

что её можно резать ножом,

она настолько наэлектризована, что постоянно

бьёт током.

Близкие люди готовы убить друг друга,

многие совершают поступки, которых

сами от себя не ожидали.

В голове у каждого то солнечное затмение,

то лунное,

лунное, а потом снова солнечное…

Как хорошо, что это только коридор,

а не гостиная, не кабинет, не спальня

и не постоянное место жительства…

 

* * *

 

Зверь бежит за другим зверем:

– Погоди, постой!

Мне нужно твоё мясо, твоя горячая кровь.

Ведь я так хочу жить!

 

Рыба плывёт за другой рыбёшкой:

– Погоди, мне нужно твоё прохладное,

серебристое тело.

Мне нужно тебя проглотить –

я ведь так хочу жить!

 

Комар летит, запевает песнь

комариную…

Садится на чью-то нежную кожу.

– Погоди, дай мне напиться!

Дай мне разбухнуть от крови

твоей сладчайшей.

Капелькой крови я буду лететь и петь

гимн нескончаемой жизни…

 

Человек идёт за другим человеком:

– Погоди, постой! Я жажду твоего тела.

Мне нужна душа твоя, исполненная любви.

Мне нужен твой смех, твой голос, твои глаза…

Мне нужны твои дни, твои ночи, уютные вечера…

Мне нужен твой ум, твои знания, опыт,

твоё внимание и твоя забота…

Твой дом и деньги, твои вещи,

картины, книги…

Твой мозг, печень, сердце и селезёнка,

твоё мясо и твоя кровь.

Твоя жизнь мне нужна и даже твоя смерть.

Ведь я так хочу жить, я так хочу

быть счастливым!

 

* * *

 

Она смотрела сериалы по вечерам

русские, турецкие и бразильские

в городе возле моря, и всем ветрам

был открыт её дом и улица аркадийская.

 

Она звонила подругам по вечерам,

после того, как серию уже посмотрела,

и говорила: «Ты видишь, Зина, какой бедлам

в этом доме дона Хосе, и какое ему до Марии несчастной дело?!

 

И зачем Мехмед не любит жену свою,

а только чужую Зулейку хочет?

Почему Татьяна не сберегла семью,

цыганка ведь ей совсем другое пророчит?»

 

А подруги ей отвечали: «Да-да, ты права! Нет-нет,

я не верю, что будет она несчастной с новым супругом!»

И пила она чай, и готовила дочке обед,

думая: «Какое счастье, что есть у меня подруги!»

 

Пред тем, как умереть, она завещала дочери

прах её развеять над морем, чтоб черви не ели тело…

И вот, в назначенный час, подошла её очередь –

она летела лёгкая и цветная, как те сериалы, что раньше она смотрела.

 

Франц

 

Плакал он, плакал… Он говорил: «Мне не нужна война,

война нужна только Гитлеру, а я хочу к своей фрау!

Она красива и такая хозяйка она…

У нас молочная ферма. Так какое имел он право?!».

 

Он обращался к моей прабабке: «Мутер, кальт!* А я не здоров».

Она отвечала ему трёхэтажным матом.

Её дочка переводила: «Мутер сказала, что у нас нету дров!»

Он говорил: «Дрова у вас будут – это слово солдата!»

 

Через полчаса он вернулся с телеграфным столбом, в грязи.

Он распилил его на кусочки, и дров хватило на зиму.

А ещё он катал на санках и называл Зизи

девочку с локонами, мою юную бабушку Зину.

 

Гитлер капут! – кричали они вдвоём.

Гитлер капут! – кричали товарищи Франца.

Смеясь о чём-то на языке своём,

они все любили на санках кататься.

 

На Рождество Франц получал посылки

из дома: пряники и печенье, сгущённое молоко.

Он делился с моей прабабкой, излишне пылкой:

она принимала гостинцы, посылая его далеко.

 

Франца с товарищами перевели на восток.

И никто не узнал, встретился ль он со своей доброй фрау.

Но запомнили все, как он плакал и говорил: «Мой Бог,

Кто дал ему, кто дал ему это право?!».

____

* Мутер, кальт! (нем.) – Мама, холодно!

 

* * *

 

Мы держим шар земной в руках – мы это знаем!

Да что нам тот Китай? – Давай его сломаем!

Демьянова Ухань накормит всех по горло

да так, чтобы совсем в зобу дыханье спёрло.

 

Италия нежна, и март рядится маем…

Италия – цветок, давай его сломаем!

Что нам, хозяевам, Россини с Брунеллески?

Певучая Италия, задёрни занавески!

 

Всего нужнее страх в глазах больших и узких,

и паника в умах: испанских, польских, русских…

Как хрупок шар земной – как шарики для ёлки.

Коль хрустнет – что виной? Мы соберём осколки!

 

* * *

 

Они поют на балконах,

они на балконах танцуют.

Они остаются дома,

но дома им тесно…

Они готовят спагетти,

они любят друг друга.

При встрече в аптеке

они желают расцеловаться,

но вовремя вспоминают,

что на них защитная маска.

Помилуй их, Господи!

 

Их старики убегают в лес,

чтобы играть в карты.

Их молодёжь убегает на пляж,

чтобы играть в пинг-понг!

А мэры их городов

устали всех материть,

а их собаки устали

выгуливать своих хозяев.

Помилуй их, Господи!

 

Они беспечны как дети,

и в мире народа нет

веселей и живее,

общительней и певучей.

От вида пустого Рима

становится страшно жить.

От вида пустой Флоренции

не становится лучше.

Помилуй их, Господи!

 

Помилуй, Господи,

Италию и Испанию,

Россию и Украину,

Америку и Китай!

Помилуй, Господи

всё живое, что родилось

на этой планете.

Ибо, что родилось,

имеет право на жизнь:

от младенца и до министра,

от муравья до кита!

 

* * *

 

Стаи жар-птиц полетели уже над домами,

коль перелётов настало тревожное время.

Только оставлены стаи совсем вожаками –

мечутся птицы, как в панике дикое племя!

 

Падают мёртвыми – их заметает метлою

строгий сосед наш Василий, куря папиросу…

И наметает холмы золотые порою,

и поджигает, мешая поэзию с прозой.

 

Дым погребальных костров поднимается в небо.

Запах осенних цветов так же резок и горек…

Смотрит на это прохожий, и кто бы он ни был,

в душе у него разливается серое море.

 

Над куполами соборов – чёрные клинья

движутся чётко, и так повелось изначально:

чёрные птицы – на юг золотистый и синий.

Жёлтые птицы – в костры от слепого отчаянья!

 

* * *

 

Среди мути, тумана и всякой дневной шелухи

вдруг появляется нечто, пронзает голову.

И ты понимаешь сразу: это стихи

стучатся в тебя и текут как жидкое олово!

 

Рождается чёткая мысль и требует слов,

как одежды. Они излучают жар и сияние.

Они требуют равных себе – таково ремесло –

расставлять по местам, чтоб слова превращались в слияние.

 

И затем понимаешь, что это с тобой, любя,

космос так говорит. А ты – не творец, только копия.

И не ты стихи, а это они тебя

творят по образу своему и подобию!

 

Слова

 

Этих слов сахар и хлеб,

этих слов горечь и спирт…

Больше всех остальных потреб

мне потребен словесный пир.

 

Вся словесная чепуха,

мишура, цветной серпантин –

чтобы тело литое стиха

создавать один на один.

 

Этих слов искрящийся снег,

ураган, кружевная метель…

И проходит за веком век

под словесную канитель.

 

Говорю я слова взахлеб,

вынимаю звёздный улов.

Добрых слов сахар и хлеб,

горьких слов пепел и кровь.