Анна Полетаева

Анна Полетаева

Четвёртое измерение № 5 (173) от 11 февраля 2011 года

Я буду просто Че

 

* * *
 
Давай уже, зима, монтируй этот клип:
уютный интерьер и ёлку у камина...
Актёр, конечно, влип, жерар его филипп,
двенадцатый ремейк – не сказка, а рутина.
Пускай несётся вскачь, фанфан его тюльпан,
целует королев и бегает по крышам –
то краска, а не кровь из свежих льётся ран,
а внутренний озноб невидим и неслышим...

Давай уже, зима, рассыпь свой нафталин,
строгай свой оливье из шуток и мелодий,
надень на лысый мир парик под мерилин –
он выдаст на ура любимое в народе
«
Iwanna итэдэ»... Снимай своё кино,
пока танцуют все по кругу и привычке...
Не дай им разглядеть за смехом и окном
последнее тепло, дрожащее на спичке.
 
 

* * *

 
Расскажите мне сказку, где нет ни принцесс, ни сирот,
где волшебник творит чудеса – и не требует платы;
где старик ни погоды, ни рыбки у моря не ждёт
оттого, что никто не считает его виноватым.

Расскажите мне сказку, где полночь всегда без пяти,
и героем становится тот, кто убить не сумеет,
а Икар до горячего солнца легко долетит,
потому что мечта выше неба и смерти сильнее.

Пусть не будет котов, возводящих на трон дураков,
и драконов, с которыми надо до одури биться...
Расскажите мне сказку, обычную сказку без слов,
где у всех персонажей счастливые детские лица.

Без ключей золотых от потерянных тайных дверей,
без запечных зануд, поучающих тех, кто моложе...
Сочините мне мир справедливей, умней и добрей –
ведь никто, кроме вас, сочинить его лучше не сможет.
 
 

* * *

 
Бежать – и спотыкаться на бегу,
то сумку, то достоинство роняя,
«Я без тебя могу, могу, могу» –
себе, как заклинанье, повторяя...
Вдыхая пух июньских тополей
и запах городского неуюта,
бежать – всё тяжелей и тяжелей,
и – становиться легче почему-то.

Запомнить всё: деревья и дома,
несовместимый с жизнью перекресток,
брошюры раздающих задарма
двух женщин выдающегося роста,
зигзаги полоумного стрижа,
чужие озабоченные лица...
Чтоб выдохнуть всё это, добежав,
в беспомощную ямку над ключицей
и осознать: вот это существо,
объявшее себя четырехруко,
есть образ и подобие Его –
до первого раздавшегося звука...
 
 

* * *

 
Наступай судьбе на пятки – или плюнь и отвернись,
проходи в любом порядке: хочешь вверх, а хочешь вниз,
от квадрата до петита, от симфонии до нот –
жизнь отличный репетитор, только дорого берёт.

Проверяй её законы: может, сотый бутерброд –
ну, хотя бы миллионный – так, как надо, упадёт;
и домчит нескорый поезд в пресловутый город
N,
где живут не беспокоясь и не ищут перемен.

Где не знают зла и горя и не ведают про страх,
и сияет, плещет море за калиткой, в двух шагах,
на песке играют дети, строя замки и смеясь,
и висят рыбачьи сети – незатейливая вязь.
А вдали идёт куда-то белоснежный пароход...
Жизнь отличный декоратор,
только дорого берёт.
 
 

* * *

 
Спишь – и спи, моё отчаянье,
Не додумывай за всех.
Вместо кофе лучше чая мне –
И уткнуться в тёплый мех
Медвежонка безымянного
Или в книжку о любви,
Или в песню о банановом
Сингапуре... Не криви
Губ, во сне никак не могущих
Обрядить в одежду слов
Всю мольбу свою о помощи...
Улыбайся, как Иов,
Как Иона в чреве рыбины,
У которой сотни лиц,
Как заштатные кулибины
Инквизиторам столиц...
Засыпай себе, не слушая,
Как душа моя поёт
Всё несбыточное, лучшее...
Спи, отчаянье моё.
  

* * *

 
Попытайся вписать в этот серый мерцающий морок,
в тесноту пустоты, в квадратуру бульварных колец
её смех и глаза, её вечно неполные сорок,
череду запятых после каждого слова «конец».

В лучевую болезнь расходящихся намертво улиц,
в суету воробьев среди ржавых останков листвы,
в ноябриную лень – все апрели её и июли,
всю любовь-нелюбовь между вами, от «вы» до «увы».

Попытайся вписать, без оглядки на рамки формата,
не портрет – так пейзаж, натюрморт или просто этюд,
все её голоса, и готовность сорваться куда-то
в несусветную блажь, где по-прежнему верят и ждут...
 
 

* * *

 
Ты стал забывать тарабарский язык –
поскольку на нём уже не с кем
и не о чем больше... Но в шуме грозы,
в её электрическом треске
порой тебе чудится шёпот и смех,
и стук башмаков деревянных...
Да нет, это нервы. Бывает у всех.
Наушники в уши... Осанна!
Ты славно прижился в стране дураков
и выбился, кажется, в люди:
вполне благонравен и в меру толков,
уже не мечтаешь о чуде.
Обрезал свой нос – и за несколько лет
привык без него обходиться.
Обычный дурак без особых примет –
ни рыба, ни мясо, ни птица...

Но снится – значенье не вспомнить никак –
одно тарабарское слово...
В нём теплые руки и старый очаг,
что был на холсте
нарисован.


* * *
 
Я буду просто Че. Не команданте,
а Че-репаха – сотне буратин.
На сто аллегро есть одно анданте,
и ключ на сто театриков – один.

Я буду Че-модан – такой, без ручки,
тяжёлый и набитый ерундой,
оставленный хозяином в толкучке
вокзальной, потной, шумной, налитой.

Я буду Че-пуха на постном масле
в скоромной философии ума,
где многие объелись и увязли,
смакуя бесконечные тома.

Я буду Че-ловек среди атлантов
давно ушедших в воду атлантид...
Мой ад страшней, чем выдуманный дантов.
Мой рай добрей – и большее вместит.
 
 

* * *

 
Он, конечно, клоун. С каких-то пор.
А с каких – не помнит, наверно, сам.
Тормошит, бормочет, глядит в упор
и, дурачась, гладит по волосам.
Погоди, смеётся, сейчас-сейчас,
вуаля, хорошая, але-оп:
выдувает свой веселящий газ
пузырями шуточек и синкоп.
Он съезжает с оперы на канкан,
совмещает драму и водевиль
и чихал – последним из могикан –
на хороший тон и высокий штиль.
Он, конечно, клоун, паяц и шут,
кувырок – поклон, кувырок – поклон.
Но... когда я там, наверху вишу,
и в глазах темнеет – то только он
видит мой вспотевший от страха лоб
и кричит, мешая фальцет и бас:
Але-оп, хорошая, але-оп!..
Не сейчас, кариссима, не сейчас.
 
 

* * *

 
Когда Ромео и Джульетта
свою любовь переживают
(не в смысле жизни –
в смысле смерти
вышеозначенной любви) –
и как-то плюнули на это,
растят детей и ждут трамвая,
предпочитают монти верди,
а пьяцца бра – фонтан треви;
когда едят безмолвно ужин
на вечных клетчатых салфетках
(и стол щербатый не заметен,
и не опасен жир котлет) –
тогда финал намного хуже
чем яд,
чем нож,
чем табуретка...
И нет печальнее на свете,
чем эта повесть.
Точно нет.
 
 

* * *

 
А самое странное, знаешь, что мы привыкаем
не видеть, не слышать, не чувствовать счастья земного,
к тому, что последнее слово осталось за Каем –
холодное, мёртвое, всё зачеркнувшее слово.
Как будто и не было малости, бьющейся слева,
и ямки, в которой под стёклышком сложен секретик...
Ты будешь смеяться, я знаю, моя Королева,
но он и остался единственной тайной на свете
от зоркого ока твоей проницательной свиты,
которой и даром он, если поверить, не нужен –
последним оплотом, ладошкою детской укрытым
от ясной, кристальной, сводящей до судорог стужи.

И самое страшное, стоит однажды открыться,
что эти сокровища были когда-то твоими,
тяжёлая, тёплая капля сорвётся с ресницы –
и вспомнит мальчишка твоё настоящее имя...
 
 

* * *

 
Не зря всё так, под Рождество...
Сначала виделось издёвкой –
Пусть ненамеренной, неловкой:
Мол, как, ещё ты ждешь его,
Святого праздника, когда
В душе твоей черно и пусто –
Как будто там травили дустом
Последних в эти холода
Безумных бабочек, что так
Неосторожно вдруг дожили
До ледяной кружащей пыли
И ветра яростных атак?..

Но праздник будет. И Звезда
Взойдёт, от смерти не завися –
В такой надмирной, тихой выси,
Где нет обиды и стыда
Ни за себя, ни за других –
И всё таким одарит светом,
Что станет ясно: в мире этом
Всё лишь для бабочек. Для них
Вся наша боль и маета,
Все наши радости и муки –
Чтоб им взлететь. И сесть на руки
Новорождённого Христа.
 
 

* * *

 
Я умер. Вернее, погиб на войне.
На самой последней из войн –
так верить хотелось, и верилось мне,
пока ещё был я живой.
А дальше всё будет синей и светлей –
как небо и детские сны...
Синее, чем были у мамы моей
глаза до начала войны.

Я брал эту синь и носил на себе
в бою, как берут талисман.
Цвет маминых глаз и весенних небес –
защитой от смерти и ран,
от чёрного дыма и копоти зла –
я верил, что нас не убьют.
И синь, как могла, берегла, берегла...
До самых последних минут.

А дальше всё будет светлей и синей –
ручаюсь своей головой.
Не зря же я умер на этой войне.
На самой последней из войн.