Анна Полетаева

Анна Полетаева

Все стихи Анны Полетаевой

Fermata

 

Услышано и понято?.. Забудь.
Всё это – лишь моя земная сущность.
Ты лучше расскажи о чём-нибудь...
А то, боюсь, тут стало слишком скучно –

В гостях у бессловесной суеты,
И не хватает главного чего-то.
Мы с немотой давно уже на «ты»...
Но паузы не лучше, чем длинноты –

Когда они затянуты в корсет
Болезненно-навязчивого страха,
Что нового на свете больше нет,
А старое – ушло и стало прахом.

Ах, может, всё иллюзия, шери!..
Но – с ноты «до» до тихой ноты «после» –
Так много есть звучащего внутри...
Не в сердце, нет. Но точно где-то возле...

Где Осени усталою рукой
Поставлена над паузой фермата.
И длить ли молчаливый непокой –
Решать придётся каждому когда-то...

 

The laws of genre

 

Горим – но без паники – это законы жанра.
Да всё еще будет, и, может быть, хорошо –
на выдохе скажем – простая смешная мантра
для тех, кто летит, потому что почти дошёл.
Мы падаем, бэби – и, кажется, мы убились.
Глаза крупным планом – и титры – и вроде всё...
Но Бог на подходе – спокойный, как Брюс Уиллис.
И он, несомненно, успеет – и всех спасёт.

 

 

* * *

 

А потом понимаешь

Не вылезут, не хотят

Потому что жжётся и колет в груди обида

Вот такой ты, думают – бросил их, как котят

Наплевал и бросил

Не подавая вида

Что тебя задевают крики их и глаза

Нераскрытые – и оттого всё еще слепые

А ведь мог бы, мог бы вытащить, подсказать

Объяснить, что любы тебе – любые

 

Только грош цена этим звёздам, пока за так

Если сразу – в дар, не содрав по дороге кожи

Вот такой, сидят и думают, ты мудак

Вот такой мудак – ты шепчешь эхом

И всё же, всё же

Ну, давай, ещё разочек, попробуй сам

Я ведь тут, с тобою рядом, на дне колодца

Обнимаешь, плачешь, гладишь по волосам

Ничего, ничего, мой маленький

Обойдётся.

 

2012

 

* * *

 

А самое странное, знаешь, что мы привыкаем
не видеть, не слышать, не чувствовать счастья земного,
к тому, что последнее слово осталось за Каем –
холодное, мёртвое, всё зачеркнувшее слово.
Как будто и не было малости, бьющейся слева,
и ямки, в которой под стёклышком сложен секретик...
Ты будешь смеяться, я знаю, моя Королева,
но он и остался единственной тайной на свете
от зоркого ока твоей проницательной свиты,
которой и даром он, если поверить, не нужен –
последним оплотом, ладошкою детской укрытым
от ясной, кристальной, сводящей до судорог стужи.

И самое страшное, стоит однажды открыться,
что эти сокровища были когда-то твоими,
тяжёлая, тёплая капля сорвётся с ресницы –
и вспомнит мальчишка твоё настоящее имя...

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Бежать – и спотыкаться на бегу,
то сумку, то достоинство роняя,
«Я без тебя могу, могу, могу» –
себе, как заклинанье, повторяя...
Вдыхая пух июньских тополей
и запах городского неуюта,
бежать – всё тяжелей и тяжелей,
и – становиться легче почему-то.

Запомнить всё: деревья и дома,
несовместимый с жизнью перекресток,
брошюры раздающих задарма
двух женщин выдающегося роста,
зигзаги полоумного стрижа,
чужие озабоченные лица...
Чтоб выдохнуть всё это, добежав,
в беспомощную ямку над ключицей
и осознать: вот это существо,
объявшее себя четырехруко,
есть образ и подобие Его –
до первого раздавшегося звука... 

 

* * *

 

В моём раю есть место для тебя –

Прими его, не морщась и не споря.

Останься в нём – счастливо и любя,

Не помня ни сомнения, ни горя.

 

Но в ад мой и не пробуй постучать,

С тобой он станет больше и страшнее...

На дверь его наложена печать –

И даже если я осатанею

От боли и от сладости мирской,

От долгой и томящей сердце грусти,

Мне важно знать, что в этот непокой

Никто тебя не примет и не впустит...

 

А что себе я выбрала сама,

Не знают даже ангелы и черти...

Любовь моя – ни воля, ни тюрьма,

А право жить, не думая о смерти.

 

2011

 

* * *

 

В час, когда не спеша угасает камин

И удары сердечные редки,

Можно просто сидеть, вырезать балерин

Из дешёвой бумажной салфетки.

 

Подбирается сон – и скребутся в углу

То ли мысли твои, то ли мыши:

В этот час в тишине обостряется слух –

Каждый шорох особенно слышен.

 

То свеча затрещит, то осыпется снег

С потревоженной ветки снаружи –

Каждый звук оживает в твоём полусне

И вокруг неприкаянно кружит...

 

Ты отдал бы все сказки, одну за одной,

Лишь бы кто-нибудь обнял за плечи,

Заслоняя собой целый мир – и окно,

За которым сгущается вечер...

 

Но пустое, ты с этим один на один –

Так же стар, как и твой копенгаген.

Можно просто сидеть, вырезать балерин

Из ненужной мечты и бумаги...

 

2008

 

* * *

 

Вот те, бабушка, Юрьев день,
Вот и ночка ему под стать...
Шапку красную мне надень,
Научи меня умирать.

Так, чтоб с песней потом – на свет,
Так, чтоб волка потом – не жаль,
Чтобы снова привет–привет,
Пирожок – и обратно вдаль.

Завещай мне скорей чепец
И веревочку, и кровать,
И... прошу тебя, наконец,
Научи меня умирать.

Так, чтоб жёлтых не помнить глаз,
Шкуру на стену – и забыть.
Чтобы радостно, чтобы – в пляс,
Лесорубам целуя лбы,

Зарубив на своем носу:
Бог не выдаст, а волк – не съест...
Потому что придут, спасут
Те, кто люпусу люпус эст.

 

* * *

 

Всю ночь по карнизу стучали

Прощальные слёзы зимы...

Так в каждом конце о начале

Печалимся часто и мы –

Но всё же уходим... Уходим.

Оставив святые места,

Иной предоставив погоде

Играть свои роли с листа.

Уходим, заранее зная,

Что вечного нет короля...

Что кода цветущего мая

Прекраснее слёз февраля –

Но суть их при этом всё та же.

Кто плача уйдёт, кто смеясь –

Не важно... Грядущее вяжет

Одну бесконечную вязь –

Все наши приходы, уходы

Вплетая в цветной гобелен...

А боль – к перемене погоды.

К любой из её перемен.

 

2012

 

 

* * *

 

Всё-то нам надо в раны вложить персты,
Выманить чудо, выставить напоказ...
Как мы наивны, Господи, как просты,
Дай только крови – мигом построим Спас.

Вымолви слово – скомкаем, переврём...
Мы же умеем так – слегонца и влёт.
Втиснем, тиснём петитом в единый том
И поместим в подарочный переплёт.

Вставим на полку – стой и на нас гляди,
Слушай, как бодро выведем «Отче наш»...
Что ж ты нас так не жалуешь, Господи,
Что же никак поверить в себя не дашь?

Выплавим свечек, вызвоним благовест –
Всё честь по чести, если найдётся честь.
Видишь, мы верим, Господи, вот те крест...
Вот тебе гвозди. Выгляни, где ты есть.

 

* * *

 

Голый клён, как сурдопереводчик,

За окном качается и машет...

А она устала и не хочет

Ни весны, ни этой манной каши

Из привычных слов и обещаний

Предстоящей радости и рая,

И почти смешных увещеваний,

Что весной никто не умирает,

Потому что это слишком глупо –

Не дождаться солнечного мая...

 

У неё любовь четвертой группы –

Подойдёт, наверное, любая.

 

2008

 

* * *

 

Да, всё слишком быстро – и даже представить странно,
Что счастье бывает блестящей застёжкой ранца,
Что утром – пускай с комками – в тарелке манна,
И можно любить Гильденстерна и Розенкранца –

За то, что умеют так ловко крутить педали,
За яркий румянец и сбитые в кровь коленки,
За то, что одно и то же с тобой читали, –
И тоже не любят противной молочной пенки...

А время их учит стрелять и бросать монеты,
И ты каждый раз облегчённо вздыхаешь – решка...
И можно не думать ни кто ты сейчас, ни где ты,
А просто обнять весь мир и внутри тетешкать.

Идти наугад, не читая дурных преданий,
Не зная ни антимоний, ни церемоний,
Не видя себя ни в одной из возможных даний,
Где смерть существует в законе и лексиконе...

Да, всё слишком быстро... Орёл – и другие люди.
Короткие пьесы, начнёшь – и конец абзаца.
И с каждым «to be» понимаешь, что нет, не будет...
Но есть, слава Богу, с кем плакать – и с кем смеяться.

 

* * *

 

Давай уже, зима, монтируй этот клип:
уютный интерьер и ёлку у камина...
Актёр, конечно, влип, жерар его филипп,
двенадцатый ремейк – не сказка, а рутина.
Пускай несётся вскачь, фанфан его тюльпан,
целует королев и бегает по крышам –
то краска, а не кровь из свежих льётся ран,
а внутренний озноб невидим и неслышим...

Давай уже, зима, рассыпь свой нафталин,
строгай свой оливье из шуток и мелодий,
надень на лысый мир парик под мерилин –
он выдаст на ура любимое в народе
«Iwanna итэдэ»... Снимай своё кино,
пока танцуют все по кругу и привычке...
Не дай им разглядеть за смехом и окном
последнее тепло, дрожащее на спичке. 

 

* * *

 

Два крошечных окна,
Увитых виноградом,
Скрипучих половиц
Случайный разговор,
Белёная стена –
И на комоде рядом
Фигурки странных птиц,
Копеечный фарфор...

А в маленьком дворе,
Где так уютны тени
Под деревом орех,
В сияющем тазу –
В полуденной жаре –
Волшебное варенье
(Добавить детский смех
И дымную слезу)
Кипело на огне,
Вбирая безмятежность
Любимых тёплых рук
И истинный покой,
Тягучих летних дней
Бестрепетную нежность...
И замыкался круг
Так ясно и легко.

 

* * *

 

Дождь на куполе выплясывал
Горечь долгого прощания...
Фортинбрасам фортинбрасово.
Присягнувшим – аве Дания.

А офелиям – офельево:
Приникать сердцами зябкими,
Колокольчики в метели вам
Под окно носить охапками.

Распускать по рекам волосы,
Плавать руслами окольными,
Петь давно забытым голосом
Под немыми колокольнями –

О предавших и преданиях,
О дворах и тихих двориках...
И молиться – небу Дании
И пустой могиле Йорика.

 

* * *

 

Допустим, ты лирический герой –
Тогда уж, будь любезен, соответствуй
Зимы непроходимому эстетству,
Деревьям с покорёженной корой...

Прикрой снегами вечный свой раздрай
И ржавчину осеннего распада –
До чёрточки собою предугадан,
Всё лишнее бестрепетно стирай.

Воздав хвалу беспамятству зимы,
Рисуй на окнах изморозью белой,
Пускай дымки из труб осоловело,
Стели себя под ноги горемык
То льдом, то серой кашею из слёз,
То белизной нетронутой ночною.
Задёрни непрозрачной пеленою
Небесный ярко-синий купорос...

Конечно, ты лирический герой,
Живёшь согласно выбранной легенде –
Но так и тянет дать хороший пендель
Тебе, такому томному, порой!
И усадить, замерзшего, к огню,
И в руки дать дымящегося чаю...

Но я в тебе тебя не различаю.
А различив – наверно, прогоню...

 

 

* * *

 

Ко дню рождения О. Э. Мандельштама

 

Дышало небо. Выпадал

не снег – туман заледенелый.

И выходящий за пределы

земного был почти вандал,

собой посмевший рисовать

на безупречном изначальном...

Но по следам его печальным

нам радость к жизни возвращать.

 

* * *

 

Завести себе осень с глазами щенка-лабрадора,
Написать на ошейнике имя на случай пропажи –
И уехать с ней в дальний, огромный какой-нибудь город,
Где никто никому ничего про тебя не расскажет...
Потому что не знает – откуда ты вдруг появилась,
Отчего тут гуляешь по узким сплошным парапетам,
Принимая их серость как самую щедрую милость,
На которую не разорилось законное лето...
Отпустить с поводка свою осень – пускай порезвится
И побегает вдоволь, напьётся туману из лужи.
Поглядит в незнакомые, мимо летящие лица –
Что не лучше знакомых ничем, но ничем и не хуже...

Загоститься вдали от навязших в зубах разговоров,
Обменять свой театр на четыре захватанных сольдо.
Завести себе осень с глазами щенка-лабрадора
И назвать как большую –
Вивальди Адажио Мольто...

 

* * *

 

Загляну в твою пещеру:

Здесь, под боком у вола

Он лежит, Мария... Веруй,

Что сама его спасла.

 

Ты дошла – и не напрасен

Был твой каждый шаг вперёд.

Спит младенец. Он прекрасен.

Воет вьюга. Снег метёт.

 

И по стенам – тени, тени,

А в глазах – волхвы, волхвы...

Сонмы призрачных видений

Не идут из головы.

 

Запах ладана и смирны

Клонит в сон, туманит взор.

Спит младенец – тихо, мирно.

И звезда глядит в упор,

 

Золотит лучом пещеру,

Лоб младенца, бок вола.

Спи, Мария, спи... И веруй,

Что сама его спасла.

 

* * *

 

Здесь – без права на ошибку...
Собрались и – «Просим, просим!»
Зажигай свою улыбку,
Твой коронный выход – в осень.

Ты сама их приучила,
Что умеешь – по канатам,
Что любой прыжок – по силам...
Значит, ты и виновата.

И теперь бояться глупо –
Ведь они уже заждались.
В третий раз взревели трубы...
Представленье – über alles.

До погоды нет им дела...
И не пробуй отвертеться –
Засвистят остервенело,
Стылым ветром – прямо в сердце.

Любят, да... Но сильной, ловкой –
В настоящем, а не в прошлом.
Унижать себя страховкой –
Слишком мелочно и пошло.

А сорвёшься – повздыхают
И напишут пару строчек:
Мол, судьба у них такая,
У гордячек-одиночек.

Не поверят, что хотела
Не любви... а просто – выжить.

Засмеется клоун белый
И заплачет клоун рыжий...

 

* * *

 

И снова, как сторонний наблюдатель

Прекрасного чужого волшебства,

В картине оказавшийся некстати,

Пунктиром обозначенный едва,

 

Стою, не помня времени и места,

Ни холода не чуя, ни тепла –

Ни словом не способная, ни жестом

Вмешаться в заповедные дела...

 

И только отмечаю безотчётно

Спокойное присутствие небес,

В которых так легко, бесповоротно

Мой голос растворился и исчез –

 

И листья, что летят напропалую

В последний раз чаруя и любя...

Ещё одну ни добрую, ни злую,

Бессмысленную осень без тебя.

 

2012

 

* * *

 

К чему пенять на время, друг Гораций,
Винить его за беды сгоряча?
Оно – лишь перемена декораций,
То грубая дерюга, то парча.
А пьесы мы придумываем сами,
И сами выбираем голоса
Для вечной перепалки с небесами –
Ни разу не взглянув на небеса...

И опьянившись собственною речью,
Мы слышим в их молчании свою
Сварливую браваду человечью,
И гибнем в необъявленном бою
За то, что нам и так дано – без боя,
Навечно, безвозмездно и любя.
А время... Выбирай себе любое –
Пока оно не выбрало тебя.

 

* * *

 

Как переиначили потери
Всё, что было ясно и знакомо...
В детстве ты всегда была за Джерри,
А теперь ужасно жалко Тома.

Может, перемкнуло что-то в клеммах,
Или ты сломалась и устала?..
Ты же так любила Бэкингема,
А болеешь болью кардинала –

И, всего-то выросшая втрое,
Часто превращаешься в зануду.
Раньше Гамлет был твоим героем,
А теперь обидно за Гертруду...

...Но одно ни времени, ни вкусам
Неподвластно – было, есть и будет:
Так же свежи раны Иисуса,
Так же нет прощения Иуде.

 

 

* * *

 

Когда Ромео и Джульетта
свою любовь переживают
(не в смысле жизни –
в смысле смерти
вышеозначенной любви) –
и как-то плюнули на это,
растят детей и ждут трамвая,
предпочитают монти верди,
а пьяцца бра – фонтан треви;
когда едят безмолвно ужин
на вечных клетчатых салфетках
(и стол щербатый не заметен,
и не опасен жир котлет) –
тогда финал намного хуже
чем яд,
чем нож,
чем табуретка...
И нет печальнее на свете,
чем эта повесть.
Точно нет. 

 

* * *

 

Мелькают чёрно-белые картинки,

И с неба тихо сыплется усталость.

Ах, Господи, пришей меня к резинке,

Как варежку, чтоб я не потерялась.

Я буду в рукаве твоём болтаться –

Ты, как всегда, надеть меня забудешь –

Но я коснусь твоих замёрзших пальцев,

Как знания о радости и чуде.

Шали и смейся, прыгай как угодно

Среди пустых скучающих надгробий –

Но только не бросай меня в холодном

Тобой забытом маленьком сугробе…

 

* * *

 

Милый друг, мы с тобой безнадёжно больны...

Мы по осени дружно вдыхали

Горький воздух, в котором живут до весны

Мандельштаммы любви и печали.

 

И теперь нас уже не удержишь ничем

На прекрасной и страшной планете...

Мы летим от неё на скрипичном ключе,

Продырявив басовые сети.

 

Мы летим, под собою не чуя страны,

Одолев притяжение тверди –

Наконец-то себе и друг другу равны

В невесомости призрачной смерти.

 

2012

 

* * *

 

Мой мальчик, русский ты по праву,

Ты за страну и в дождь, и в град.

Тебе обидно за державу?

Но мне обиднее стократ.

 

За ту – любимую – Россию,

Чей лик Поэт запечатлел...

Она опять нашла мессию,

Который выбрал ей удел

Быть во вражде, в крови и смуте,

Но не отдать своей земли.

А мне всегда важнее люди –

Что потеряли, что нашли

Они в борьбе за эту землю…

Ты это ставишь мне в вину?

Я не Россию не приемлю,

А эту вечную войну

Под горьким знаменем победы

Любой безумною ценой.

И я не спрашиваю, где ты –

Но кто ты, русский мальчик мой?

 

* * *

 

На высоком стуле, среди пыли,
Занавесок, плюшевых зверей,
Ты боялась, что тебя забыли,–
И хотела к маме поскорей.

Платьице расправив аккуратно,
По плечам кудряшки распустив,
Замирала в страхе непонятном,
Глядя в равнодушный объектив.

А фотограф с розою в петличке,
Поднырнув под чёрное сукно,
Обещал загадочную птичку:
– Улыбайтесь, детка, как в кино!

Годы шли, менялись, как и платье.
Ты ждала, ты всё ещё ждала...
– Улыбайтесь, детка, не зевайте!
Будет птичка... Вот и все дела.

...Ателье закрылось. На закате
Старый мастер съехал – и исчез.
Улыбайтесь, детка, улыбайтесь...

Вас фотографируют с небес.

 

* * *

 

на двадцать пятом кадре

он скажет александре

что их не существует

вне кадра и любви

что всё лишь пятна света

он ультрафиолетов

свернёт на кольцевую

да ладно, не реви

на двадцать пятом кадре

влетаю я в скафандре

и говорю ей: слушай

не слушай этот бред

вы есть и вы живые

вы просто мировые

спасите наши души

летящие на свет

 

* * *

 

Набейте мне трубку вишнёвым листом...
Здесь даже ветра из страны фимиама.
Я буду единственным в мире шутом,
Не умершим в этой комедии драмы.

Раздам колокольчики вам – от чумы,
От сглаза и порчи, от серого волка,
От песен охрипшей к финалу зимы.
Берите, носите – на бархате с шёлком,
На старой холстине... Не всё ли равно
От радости плачут они – иль в печали.

Ведь вам было важно и нужно одно:
Чтоб кто-то носил их – и чтобы звучали.
А всё остальное... Да бог с ним, потом.
Когда зацветут на погосте ирисы...

Набейте мне трубку вишнёвым листом...
И дайте дойти до ближайшей кулисы.

 

 

* * *

 

Наметив жизнь – вчерне и всуе –
На грани пламени и льда,
Слепой художник, ты рисуешь
То, что не видел никогда.

Не отпуская пальцев слабых,
Во тьме замешкавшийся дух
Твой выбирает цвет на запах
И направление на слух.

И так, не зная результата
И слепоту свою кляня,
Боишься выяснить когда-то,
Что всё – бездарная мазня!..

Что вышел кривенький домишко,
И небо цвета не того,
И сам ты выглядишь не слишком…
А больше нету ничего:

Ни синих яблок с красной тенью,
Ни грустных ангелов, ни звёзд –
И даже маминого пенья
Не сохранил увечный холст...

Да нет, не холст, а так, листочек –
по краю тронутый едва...

Открой
глаза,
что среди ночи
ты так упрямо рисовал.

 

* * *

 

Наступай судьбе на пятки – или плюнь и отвернись,
проходи в любом порядке: хочешь вверх, а хочешь вниз,
от квадрата до петита, от симфонии до нот –
жизнь отличный репетитор, только дорого берёт.

Проверяй её законы: может, сотый бутерброд –
ну, хотя бы миллионный – так, как надо, упадёт;
и домчит нескорый поезд в пресловутый город N,
где живут не беспокоясь и не ищут перемен.

Где не знают зла и горя и не ведают про страх,
и сияет, плещет море за калиткой, в двух шагах,
на песке играют дети, строя замки и смеясь,
и висят рыбачьи сети – незатейливая вязь.
А вдали идёт куда-то белоснежный пароход...
Жизнь отличный декоратор,
только дорого берёт. 

 

* * *

 

Не зря всё так, под Рождество...
Сначала виделось издёвкой –
Пусть ненамеренной, неловкой:
Мол, как, ещё ты ждешь его,
Святого праздника, когда
В душе твоей черно и пусто –
Как будто там травили дустом
Последних в эти холода
Безумных бабочек, что так
Неосторожно вдруг дожили
До ледяной кружащей пыли
И ветра яростных атак?..

Но праздник будет. И Звезда
Взойдёт, от смерти не завися –
В такой надмирной, тихой выси,
Где нет обиды и стыда
Ни за себя, ни за других –
И всё таким одарит светом,
Что станет ясно: в мире этом
Всё лишь для бабочек. Для них
Вся наша боль и маета,
Все наши радости и муки –
Чтоб им взлететь. И сесть на руки
Новорождённого Христа. 

 

* * *

 

Не плачь, мой маленький, не плачь
Здесь каждый сам себе палач – и сам свобода
И кум глухому королю
Я всё равно тебя люблю
А в чём природа

Твоей предательской любви
Не говори мне, не трави знакомых баек
Единой правды в мире нет
И там, где морщится поэт
Встаёт прозаик

Чтоб по сусекам поскрести
И камнем мудрости в горсти – да по сусалам
Смотри и слушай, дурачок
Как правда с губ твоих течёт
Земным и алым

 

* * *

 

Не то, чтоб мы с тобою сложные

Или других каких-то рас –

Но почему для них возможное

Не получается у нас?

Ни их беспамятство надменное,

Ни их уверенный прищур,

Ни их квадратная вселенная

Беспроводных клавиатур.

Да что тут слюбится и стерпится

С такою мощью строевой?

Мы травоядная нелепица

В чужой цепочке пищевой –

И, очевидно, будем взысканы,

Поскольку вечно на виду…

О, мой любимый, мой изысканный

Жираф единственный

в чаду.

 

* * *

 

Небесное ли в землю возвращать?..

В объятиях желанного мороза

Вчерашняя застыла благодать –

Звучащая у сердца лакримоза

Почти неразличима, не слышна,

Как ниточка стихающего пульса...

 

Так молится далёкая весна

О тех, кто обещал и не вернулся, –

Забыв уже и лица, и слова,

И помня только музыку объятий

Последних... И пока она жива,

Ни тронуть эти звуки,

Ни разъять их.

 

* * *

 

Нет, не дадут. И не догонят.
Не прокричат тебе вослед.
Чем выше, дальше и бессонней –
Тем отрицательней ответ

На твой вопрос – немой – глазами –
На твой незаданный вопрос...
Провалят с лёгкостью экзамен –
И пустят время под откос.

Кому есть дело, Маргарита,
Что разобьёшься вместе с ним?
Пей молча, что уже налито –
Оно останется твоим.

А тот, который... Он лукавил –
Как и положено ему,
Когда настаивал на праве
Не поклоняться никому...

Всеотреченьем перекрещен –
И рассечен им по оси –
Мир безнадёжно гордых женщин,
Которым нечего просить...

 

 

* * *

 

Нетвёрд познания арахис
С куста игрушечного рая...
Смотри, как вечный крошка Цахес
Довольно ручки потирает,
Глумясь над тем, что было свято,
О чём мы вслух сказать не смели...
За цену чёрного квадрата
Не продаются акварели.

Пиши картину или книгу –
Светлее на сердце не станет,
Покуда карлик держит фигу
В своём засаленном кармане:
Мол, я везде достану, дарлинг,
Я властелин непобедимый.
Там, выше, тоже жёлтый карлик,
И мы давно с ним побратимы –
Я на земле, а он на небе.
Пора понять, по крайней мере,
Что чем фантазии нелепей,
Тем в них охотнее поверят...

Но кто-то первым рассмеётся
Над новой ложью вдохновенной –
И смехом вышвырнет уродца
За дверь поруганной вселенной.
Вполне заслуженная плата...
В одном он прав – на самом деле:
За цену чёрного квадрата
Не продаются акварели...

 

* * *

 

Ничто не проходит, поверьте на слово, Маэстро –

Особенно музыки всё искупающий свет.

Сыграйте мне снова концерт для души и оркестра,

В котором ни ноты случайной и временной нет.

 

Я буду ловить эти звуки и жить им навстречу,

Я буду смеяться сквозь слёзы – и плакать сквозь смех,

И каждый оттенок легко различу и замечу...

Сыграйте мне то, что ещё не играли для всех.

 

Безумие ветра – и горечь зари на закате,

Осеннее небо, тепло тяжелеющих век,

И губы свои у меня на запястье – сыграйте...

И самый последний, на лицах не тающий снег.

 

Сыграйте мне снова концерт для души и оркестра,

Я здесь без билета, но мне и не нужен билет.

Ничто не проходит – поверьте на слово, Маэстро...

На главное слово, которому равного нет.

 

* * *

 

Ну, вот и всё, окончен год,
простились вроде...
А он сидит, чего-то ждёт – и не уходит.
И теребит мои ключи
в ладони красной...
Но я молчу – и он молчит:
и так всё ясно.

И тот, другой, уже звонил: мол, на подходе.
А он – глазами: «Не гони!» – и не уходит. –
«Ну, хорошо, я хулиган, со мной не сладко...»
А сам – ключи себе в карман, почти украдкой.

«К чему они тебе, чудак? Бывают круче...»
– Да так, – смеется он, – Да так... на всякий случай.

 

* * *

 

Ну, вот и всё... Пора, окончен бал.
Спасибо всем, кто был и танцевал,
Кто натирал паркет и плавил свечи.
Спасибо флейтам, скрипкам и альтам,
Портным – за туалеты милых дам...
И времени – за то, что бал не вечен.

Все были и прекрасны, и добры –
Учитывая правила игры
И явный недостаток стен и крыши...
Зато сиял фонарь над головой,
Изменчивый – а стало быть, живой –
Свидетельством, что есть миры и выше.

Спасибо тем, кто вместе был и врозь,
За то, что здесь сбылось и не сбылось.
Уходит ночь – и мне пора за нею...
И если не хватала с неба звёзд,
Виной тому не слабость и не рост –
А просто звёзды на небе нужнее.

 

* * *

 

О, как давно и как недавно

На свете не было тоски…

Бесстыжи были мы, как фавны,

И, словно ангелы, легки –

 

Когда звучало «крибле-крабле»,

Чтоб не тонули корабли,

Чтоб путы вечные ослабли

И звёзды ясные взошли.

 

Колючий цвет чертополоха

И розы пышной торжество –

Всё принималось с полувздоха

Или с предчувствия его.

 

Не зная шёпота гордыни,

Её двойного языка,

Неужто речь была пустынней –

Или слабей была рука?

 

Осталось веточкой оливы

Писать о том, что мир жесток.

И всю любовь прикрыл стыдливо

Познанья фиговый листок.

 

* * *

 

Он натирает мягкой тряпочкой
Фигурки бронзовых богинь,
И раздает на входе тапочки:
Не натоптали – и аминь.
Душа наполнена шедеврами
Известных в прошлом мастеров.
Глазами тусклыми и серыми
Следит за вами – и готов
Призвать к порядку грозным шёпотом
За смех в обители искусств...
Специалист с огромным опытом
По части сумеречных чувств,
Он чужд наживы и стяжательства –
Ходи, смотри, благоговей.
Но трогать – это надругательство,
Вам тут не рынок, а музей.
Хранимый им безукоризненно –
И тишина, и благодать...
Он заключён сюда пожизненно
Своё ничтожество скрывать.

 

* * *

 

Он, конечно, клоун. С каких-то пор.
А с каких – не помнит, наверно, сам.
Тормошит, бормочет, глядит в упор
и, дурачась, гладит по волосам.
Погоди, смеётся, сейчас-сейчас,
вуаля, хорошая, але-оп:
выдувает свой веселящий газ
пузырями шуточек и синкоп.
Он съезжает с оперы на канкан,
совмещает драму и водевиль
и чихал – последним из могикан –
на хороший тон и высокий штиль.
Он, конечно, клоун, паяц и шут,
кувырок – поклон, кувырок – поклон.
Но... когда я там, наверху вишу,
и в глазах темнеет – то только он
видит мой вспотевший от страха лоб
и кричит, мешая фальцет и бас:
Але-оп, хорошая, але-оп!..
Не сейчас, кариссима, не сейчас. 

 

 

* * *

 

Открою чакры – а оттуда

Опять выглядываешь ты,

Мой гордый маленький иуда,

Мой самодержец пустоты.

Щекочешь поднятое веко

На третьем выбитом глазу –

И скорбной песенкою зека

Давай выдавливать слезу…

 

Поговори со мною, крошка,

О чём-нибудь поговори.

Скреби заточенною ложкой

По алой мякоти внутри,

До самых сладостных окраин –

Авось и выскребешь чего,

Мой нерождённый братец Каин...

Хранитель сердца моего.

 

* * *

 

Пока есть место музыке одной,

Не жалуйся напрасно и не сетуй,

Что дирижёр стоит к тебе спиной...

Достаточно приглядываться к свету

На лицах музыкантов, наблюдать,

Как палочка летает невесомо –

И музыку вбирать, как благодать,

Как весточку желанную из дома

Покинутого, кажется, навек –

Но ждущего свидания с тобою...

Не жалуйся напрасно, человек,

Что дирижёр стоит к тебе спиною.

 

Он обернётся, только отзвучит

Всё то, что им намечено, до ноты. 

Прекрасен – и ничуть не нарочит.

Такой, каким и выдумал Его ты.

 

* * *

 

Попытайся вписать в этот серый мерцающий морок,
в тесноту пустоты, в квадратуру бульварных колец
её смех и глаза, её вечно неполные сорок,
череду запятых после каждого слова «конец».

В лучевую болезнь расходящихся намертво улиц,
в суету воробьев среди ржавых останков листвы,
в ноябриную лень – все апрели её и июли,
всю любовь-нелюбовь между вами, от «вы» до «увы».

Попытайся вписать, без оглядки на рамки формата,
не портрет – так пейзаж, натюрморт или просто этюд,
все её голоса, и готовность сорваться куда-то
в несусветную блажь, где по-прежнему верят и ждут... 

 

* * *

 

Посмотри, как мы с тобой одичали

В этом взрослом записном адеквате...

Даже в смехе нашем столько печали –

Никаких на свете знаний не хватит.

Как таимся от несчастья и счастья

За подобием тепла и уюта –

Только жилки на висках и запястьях

Набухают всё сильней почему-то.

Что в них льётся, что в них бьётся такое –

Непонятное, забытое что-то?

Разве мы не заслужили покоя

После всех своих тугих переплётов?

После правок – всё дотошней и строже,

Всех редакций, примечаний и сносок…

Отчего же всё милей и дороже

Самый первый, неумелый набросок?

 

* * *

 

Проснувшись, потянешься к утренней сигарете –

Как перед расстрелом,

К стене прислонясь спиной...

В Макондо остались одни старики да дети –

И ты между ними, с любовью своей смешной

И к тем, и к другим...

Но детей почему-то жальче –

Хотя, если вдуматься, то не найти причин:

Старик это тоже седой и горбатый мальчик,

Он тоже остался в живой темноте один –

И ищет кого-то – боится, дрожит, но ищет –

Цепляясь за горло, за жизнь, за чужой рукав...

А ты от него,

Распоследний на свете нищий,

Не смеешь уйти, ни кусочка взамен не дав

Того, чего мало осталось в тебе на годы –

(Они так считают, что годы, но нет – часы,

минуты, секунды) горячей, хмельной свободы,

В которой ты сам по себе –

Не отец, не сын,

Не внук и не правнук – а голая единица,

Без их умножающих скорби твои нулей...

И можешь, и волен и плакать, и веселиться –

В своём одиночестве и на своей земле –

Среди предсказаний и пыли, немых икон да

Старой дороги, ведущей в Большую Даль

Из вечной, забытой, прекрасной страны Макондо...

Но есть старики и дети, которых жаль.

 

2007

 

* * *

 

Проходя по следам, часть которых уже занесло,
Тихой музыки шлейф среди свиста ветров различив, мы
Вдруг окажемся там, за оградой отчётливых слов,
За границей полей, в запредельности ритма и рифмы –

И замрём, осознав, что попали сюда неспроста,
В этот миг, в этот час – в невозможные яви и дали...
Что за пологом сна и за белою кромкой листа,
Может, именно нас так давно и томительно ждали.

 

* * *

 

Расскажите мне сказку, где нет ни принцесс, ни сирот,
где волшебник творит чудеса – и не требует платы;
где старик ни погоды, ни рыбки у моря не ждёт
оттого, что никто не считает его виноватым.

Расскажите мне сказку, где полночь всегда без пяти,
и героем становится тот, кто убить не сумеет,
а Икар до горячего солнца легко долетит,
потому что мечта выше неба и смерти сильнее.

Пусть не будет котов, возводящих на трон дураков,
и драконов, с которыми надо до одури биться...
Расскажите мне сказку, обычную сказку без слов,
где у всех персонажей счастливые детские лица.

Без ключей золотых от потерянных тайных дверей,
без запечных зануд, поучающих тех, кто моложе...
Сочините мне мир справедливей, умней и добрей –
ведь никто, кроме вас, сочинить его лучше не сможет. 

 

 

* * *

 

Сказать про зиму, что она пришла –
Банально. Даже более – бездарно.
Сказать, что холодна или бела –
Нелепо... Я не верю календарной
Такой зиме – ведь мне пока тепло
(Два пальца коньяка и крепкий кофе).
Какого чёрта что-то там пришло
И встало горделиво рядом – в профиль?..
Ах, вот что... стало меньше суеты.
Но это мне, скорее уж, по нраву…
Деревьев проступившие черты –
Печальные и читанные главы
В любимой книжке… А меня в ней нет.
Я ловко соскочила со страницы,
Закутавшись в уютный, старый плед.
Со мной мои домашние синицы…
Такое бытиe-небытиё,
Как жили-были-взяли-постарели.
Как имя, что по-прежнему моё,
Но не моё уже на самом деле...
В ушах ещё звучит аккордеон
И силится напомнить, что забыто –
Но... Осень не выходит на поклон.
Да будет снег. Как занавес. Финита.

Один, другой... Конец – на счёте три –
Началом чьей-то новой сказки станет.
Но между двух: «дыши» и «говори» –
Я выберу

              на этот раз

                               дыханье...

 

* * *

 

Смерзаясь в ком несбывшихся надежд,
Из года в год растет моя планета...
И письма, оставаясь без ответа,
В какой-нибудь небесный Будапешт
Дойдя, устало сыплются назад
С пометками замотанного клерка –
Прилежного по самым высшим меркам:
«Не найден или выбыл адресат».
И в этой строчке, будто в янтаре,
Ни твёрдости, ни красок не утратив,
Застыли окончательные яти –
Ещё при написаньи устарев...

 

* * *

 

Смирившись с натужным звучанием фальши,
Мы морщились дружно, но двигались дальше,
Учились давить свою нежную мякоть –
Смеясь там, где раньше хотелось заплакать.

Срывали любую случайную завязь,
В столетние сосны упрямо вгрызаясь.
Всё золото мира на зуб проверяя,
Готовились выбрать сокровища рая...

Твердили на память ненужную ересь –
По-детски легко и счастливо надеясь,
Что выпадут наши молочные души,
А новые вырастут крепче и лучше.

 

* * *

 

Спишь – и спи, моё отчаянье,
Не додумывай за всех.
Вместо кофе лучше чая мне –
И уткнуться в тёплый мех
Медвежонка безымянного
Или в книжку о любви,
Или в песню о банановом
Сингапуре... Не криви
Губ, во сне никак не могущих
Обрядить в одежду слов
Всю мольбу свою о помощи...
Улыбайся, как Иов,
Как Иона в чреве рыбины,
У которой сотни лиц,
Как заштатные кулибины
Инквизиторам столиц...
Засыпай себе, не слушая,
Как душа моя поёт
Всё несбыточное, лучшее...
Спи, отчаянье моё.

 

* * *

 

Так же, как в детстве, играешь в игру,
В мир, разделённый балконною дверью:
То ты снаружи стоишь на ветру,
Робко взывая к теплу и доверью
Добрых хозяев – то снова внутри
Стен нерушимых и прочного крова,
Тянешься к ручке дверной: отворить,
Тихо впустить – и поверить на слово
Нищенке, смутно знакомой...
Но где, где ты могла её видеть и слышать?..
Голос её, до бесстыдства раздет,
Льнёт, забираясь всё выше и выше,
Ближе и ближе – и ломит виски
Непоправимо прекрасным бемолем
Неутишимой и нужной тоски,
Непреходящей, бестрепетной боли...

Снова как в детстве – открыть, не открыть,
Уши заткнуть, отвернуться на время,
Выйти из этой дурацкой игры –
И позабыть эту страшную темень...
Дурочка, дурочка... Ты же сама
Наворожила видения эти.

В окна глядят и стучатся в дома
Каждой любви нерождённые дети...

 

* * *

 

То ли ночь проживает тебя, то ли ты проживаешь её,

все игрушки небесные спят, не дождавшись, что кто-то споёт

колыбельную... Ты, как бычок, всё идёшь и идёшь по доске,

то одно, то другое плечо подставляя усталой тоске,

и бормочешь про рыбок в саду – или, может, про птичек в пруду,

но при этом имеешь в виду «ну, когда уже я упаду?..»

Упадёшь – только месяц махнёт невесомым, беспечным серпом. 

И ненужное солнце взойдёт над твоим золотящимся лбом.

 

* * *

 

Ты стал забывать тарабарский язык –
поскольку на нём уже не с кем
и не о чем больше... Но в шуме грозы,
в её электрическом треске
порой тебе чудится шёпот и смех,
и стук башмаков деревянных...
Да нет, это нервы. Бывает у всех.
Наушники в уши... Осанна!
Ты славно прижился в стране дураков
и выбился, кажется, в люди:
вполне благонравен и в меру толков,
уже не мечтаешь о чуде.
Обрезал свой нос – и за несколько лет
привык без него обходиться.
Обычный дурак без особых примет –
ни рыба, ни мясо, ни птица...

Но снится – значенье не вспомнить никак –
одно тарабарское слово...
В нём теплые руки и старый очаг,
что был на холсте
нарисован.

 

 

* * *

 

Эта война бесконечна, Мальчиш-Кибальчиш,

Просто меняются страны, века и погоны.

Ты уже сам не припомнишь, о чём ты молчишь,

Глядя в сгустившийся в точку февраль заоконный.

 

Ты позабыл все пароли и все адреса,

Только и помнишь: «На хитрости не поддавайся!»

Ты заблудился в цепи всевозможных засад

Меж полюсами Белова и Йогана Вайса.

 

Можно смеяться и пить дорогущий коньяк,

Можно плеваться кровавой слюной на допросе –

Этой войны всё равно не закончить никак,

Ты её сам бережёшь и за пазухой носишь.

 

Вереск и тот превратился в забытый реликт,

Что теперь толку в рецепте старинного мёда?

Кто-то когда-то шепнул, что ты вроде бы пикт...

Чёрт его знает, какого на деле ты рода.

 

Сотни легенд – ни одной не прожить до конца.

Лучше не думать, а просто молчать до упора.

Каждое утро смывать свою тайну с лица –

И охранять обречённый покинутый город.

 

* * *

 

Я буду просто Че. Не команданте,
а Че-репаха – сотне буратин.
На сто аллегро есть одно анданте,
и ключ на сто театриков – один.

Я буду Че-модан – такой, без ручки,
тяжёлый и набитый ерундой,
оставленный хозяином в толкучке
вокзальной, потной, шумной, налитой.

Я буду Че-пуха на постном масле
в скоромной философии ума,
где многие объелись и увязли,
смакуя бесконечные тома.

Я буду Че-ловек среди атлантов
давно ушедших в воду атлантид...
Мой ад страшней, чем выдуманный дантов.
Мой рай добрей – и большее вместит.

 

* * *

 

Я всех могу понять: стареющих актрис,
Циничных королев и нежных грубиянов,
Ворующих еду, танцующих стриптиз,
Порядочных лжецов, героев с полупьяна –

И с мыслями поспать пришедших в этот зал,
И быстренько в буфет смотавшихся из зала...
Но точно не пойму того, кто рассуждал
О вечности, пока Джульетта умирала.

 

 

* * *

 

Я на этом негромком венчании
Оказалась незнамо зачем...
Молчалива невеста печальная,
И жених от волнения нем.

Облака в волосах его – проседью
На щеках – отголоски теней...
Нынче небо венчается с осенью –
С долгожданной любовью своей.

Повстречалась – хмельная красавица –
В свои лучшие, яркие дни.
Как такая могла не понравиться,
Раз в глазах – золотые огни.

Но не знала – что будут недолгими
Красота её, свет и тепло.
Всё бродила чужими дорогами –
Как на душу шальную легло...

А остыла – вернулась притихшая,
Поняла – не нужна никому.
Только небо, её отпустившее,
Дожидалось в холодном дому.

Протянуло к ней руки усталые –
И собой – как могло – обняло.
И не важно, что губы – не алые,
Что ушло и сгорело тепло...

Им деревья – как свечи венчальные,
От земли – то ли пар, то ли дым...
Осыпается Божье молчание
Золотым,

             золотым,

                          золотым...

 

* * *

 

Я умер. Вернее, погиб на войне.
На самой последней из войн –
так верить хотелось, и верилось мне,
пока ещё был я живой.
А дальше всё будет синей и светлей –
как небо и детские сны...
Синее, чем были у мамы моей
глаза до начала войны.

Я брал эту синь и носил на себе
в бою, как берут талисман.
Цвет маминых глаз и весенних небес –
защитой от смерти и ран,
от чёрного дыма и копоти зла –
я верил, что нас не убьют.
И синь, как могла, берегла, берегла...
До самых последних минут.

А дальше всё будет светлей и синей –
ручаюсь своей головой.
Не зря же я умер на этой войне.
На самой последней из войн.

 

* * *

 

Я человек – а значит, ранен.

Не разделяя дух и плоть,

Подай мне слово, Назарянин...

Поговори со мной, Господь.

 

Я помню, свет сильнее ночи –

Но чем светлее, тем больней.

А чем больнее, тем короче

Ночные проблески огней...

 

Не различаю гром и шорох,

И в сердце множатся кресты,

На каждом – каждом – из которых

Опять распяты Ты и ты.

 

Слепые звёзды бьются оземь –

И вместо чистого питья

К губам Твоим смеясь подносим

Вчерашний уксус я и я.

 

Как пересохшими устами

Ты мог меня благословлять?..

Похоже, помнил, что местами

Мы поменяемся опять.

 

Сегодня я распят и ранен,

Тебя спасая и храня.

Подай мне слово, Назарянин...

Будь милосерднее меня.

 

2012