Анна
Павловская

Баллада о крыльях

мне выдали крылья как прочим тесак и рубанок

а я между прочим была неразумный ребёнок

я не понимала что крылья нежнее пелёнок

и лучше пуховых перин и дубовых лежанок

я встала так рано как будто ещё не ложилась

тяжёлая бабочка рядом со мною кружилась

и я оступилась и в чёрное небо споткнулась

и я с этим небом в бессмысленной схватке схлестнулась

нельзя победить говорили поддайся и сдайся

нельзя победить говорили напейся и сдуйся

и чёрного неба уже никогда не касайся

не смей не моги говорили уйди и раскайся

а я не могла отступить не могла отступиться

осталось одно в это чёрное небо вцепиться

и слиться крылами как плотная вязь лигатуры

на звёздном ветру на краю бесхребетного мира

я встала так рано а было уже слишком поздно

и всё что я делала было напрасно и тленно

и я проиграла и падая мордой о звёзды

я крылья сломала о чёрные зубы вселенной

на каждом рассвете не важно на каждом закате

в каком бы болоте меня ни застало светило

спасибо тебе говорю что в безумном полёте

и я не сдавалась а ты меня всё ж победило

* * *

Боль продлевает боль

радость не насыщает

разве что алкоголь

временно защищает

Мир обретает цвет

и предстает в объёме

избранных детских лет

В первом должно быть томе

жёлтый июльский луг

марево над осокой

Не выпускай из рук

бабочки многоокой

* * *

В бессонной болтанке луны

бессменной сырой душегубке

ни тяжесть ни боль не равны

бессмысленной  массе поступков

Болезненным краем ума

где смерть перевесила веру

я вижу что жизнь это тьма

надежда бацилла холеры

Под суммой подводят черту

и пишут итог округляя

не верю не знаю не жду

ложусь на постель умираю

* * *

в неопознанном мире возможно в аду

я от ветви сухой отломила дуду

чтобы мир на фальшивость проверить

чтобы горло от дыма проветрить

мир был адск и фальшив но из ветви сухой

появилась мелодия боли земной

настоящая в мире фальшивом

это было моим лейтмотивом

знала я что куда б не катился клубок

здесь меня не увидят ни ангел ни бог

нет дороги такой чтоб отсюда вела

чтоб меня защитить не найдётся крыла

я с любимой собакой бродила в аду

в неопознанном мире в засохшем саду

по невидной тропинке куда-то брела

где мелодия боли берёзой была

* * *

Везде зашифрованы птицы,

но я уже знаю причёт,

и ворон с открытой страницы

слетает ко мне на плечо.

Всё то, что казалось узором,

чудной закорючкой витой –

проснётся с моим заговором,

по слову, что сказано мной.

Смотри, как я пальцем касаюсь

обоев, где дышат цветы.

Смотри, как они, разрастаясь,

молитвенно просят воды.

И вот уже сад вдохновенный,

и птицы поют меж ветвей –

в моей одинокой вселенной,

на белой ладони моей.

* * *

Где пели мне о главном на закате

Малиновки последнего прихода,

Я медленно бродила, как лунатик,

В Садах Огнеупорного Завода.

Космическую музыку искала –

Такую, чтобы выпрыгнуть из тела.

Звук теплился, и музыка настала,

Трагическая, как я и хотела.

Склонился неба огненный локатор,

Слетели звёзды на руки, как птицы.

Всё устремилось к точке невозврата,

И больше не могло остановиться.

Что было даром, стало млечным паром,

Скрутилось в бесконечную струну.

Малиновки мигрируют в Сахару.

Лунатик улетает на Луну.

* * *

где слётки звёзд упали с папиросы

из темноты забытых праотцов

я улетела в неоткрытый космос

в стеклянной банке из-под огурцов

за мной текли неоновые рыбы

немых урбанистических дождей

за мной неслись бумажные колибри

последних непрочтённых новостей

и поднимаясь вверх над городами

в ознобе сна уткнувшись в звёздный шарф

моя душа взлетала как цунами

и плакала как первый астронавт

по счёту отвалившихся ступеней

на отблеске вселенской немоты

я прибыла к созвездию растений

где говорили травы и цветы

по срезу слёз святейших баобабов

бобов волшебных и дремучих чаг

я прочитала горестную сагу

о разобщенье кошек и собак

о белых птицах в услуженье бога

несущих души в кружеве крыла

о мёртвых стерегущих под порогом

родной очаг от медленного зла

мне было проще жить в священной роще

и с ветвью золотою говорить

чем на земле отыскивать наощупь

послания мерцающую нить

* * *

Захотелось, чтоб кровь закипела,

чтоб кидало в нервический пот,

чтобы снилось пьянящее тело,

обнажённый горячий живот?

Превращаясь в змею, превращаясь

в золотистой лозы завиток,

разом тысячи лет проживая,

ты бессмертия пробуешь сок.

Всё, что было когда-то любовью,

воплотилось и в руки легло,

но будильник звенит в изголовье –

вот и всё, ваше время прошло.

Выходи, человек, из подполья,

открывай свои зенки уже,

просыпайся с фантомною болью

в отрицаемой Юнгом душе.

* * *

Зимний сад с лесными птушками,

дом у моря/на реке,

мы прогуливаем с Пушкиным

Нос на длинном языке.

Только свиснешь – сразу премия,

только щёлкнешь – сразу грант…

Есть такая щель во времени –

Называется диван.

Почему не получается

рай земной заполучить?

Вот идёт бычок, качается,

а потом душа кончается,

и не хочет говорить.

* * *

Когда ноябрь широкой грубой кистью

Замазывает небо дочерна,

Как пьяный трагик, я прощаюсь с жизнью,

Пишу сонеты и схожу с ума.

Я вижу крон фасетчатый узор,

Травы застывшей завиток овечий,

И утренний прозрачный невермор

Иголками проходит по предплечьям.

Свет прибывает поездом Люмьеров,

Сжигая все сомнения дотла,

Но для меня прощанье не премьера,

Я этот кадр уже переросла.

Прости меня, я знаю твой секрет, –

Манок надежды, говорок сердечный…

Я выдыхаю ворона в рассвет

И ухожу в дурную бесконечность.

Молитва

Успокой ветра и бури,

головную боль уйми,

потому что по натуре

остаёмся мы детьми.

Дымный столб идет на север,

ураган сметает юг.

Неужели Ты во гневе

Землю выпустишь из рук?

Мы стоим, прижавшись к маме,

мы спросонья веки трём,

смотрим синими глазами,

как сгорает отчий дом.

* * *

На дороге дачной новой

мой отец нашел подкову

и принес её домой.

Говорил он: «Вот удача,

скоро мы достроим дачу,

это знак счастливый мой».

Он прибил её на двери,

видно, был он суеверен.

Только года под конец –

перевёрнутая чаша –

мы продали дачу нашу

так как умер мой отец.

Постарела я, наверно,

и сама я суеверна –

вечно думаю о том,

что висит себе подкова

у хозяина другого

и приносит счастье в дом.

* * *

надоело быть столиком

надоело быть стоиком

надоело быть крестиком

надоело быть ноликом

если выйти во дворики

если выйти за дворики

только крестики крестики

или нолики нолики

всё до чёрта расчерчено

до небес разлинеено

до рассвета засвечено

и по ветру развеяно

* * *

Наколоть слезу что ли на щеке

В память тех которые вдалеке

В память тех которые навсегда

От которых боль и в глазах вода

Говорит мне кореш

здоров чё как

чё исчё наколешь

себе мудак

тебе мало ворона

и волка

и по обе стороны

облака

ничего не верю я

братану

он набил на черепе

сатану

а слеза одна моя

капля-на

это дань эт самое

и вина

* * *

Денису Новикову

Не спасает перо и бумага,

не спасает божественный дар,

золотое сечение мака

превращается в черный кошмар.

Открывается дымная бездна –

отверзается звездный сезам –

переносится боинг воскресный

прямиком к Гефсиманским садам.

Что ты видишь, склоняясь над чашей?

Ждёшь чего – от шумящих ветвей?

Всем бывает когда-нибудь страшно,

а бывает и страха страшней.

Кто однажды махнул и поехал –

до конца по орбите кружит,

но является ангел в доспехах

и копьём ударяет о щит.

Парле франсе

памяти Любы Шелег

Меня зовёт простое ремесло –

гончарный круг и трубка стеклодува.

Я выдыхаю в мягкое стекло

изгиб крыла и закругленье клюва.

Передо мной картонный реквизит,

сухие ветки в куче декораций,

и Бог со мной во сне не говорит,

и пудель не приходит повидаться.

Бессонница – матёрый птицелов –

установила новые порядки.

Три парки – Вера, Надя и Любовь –

сказали – баста! – и ушли на б***ки.

И всё же я должник, а не истец,

тасуется палёная колода,

когда пасьянс сойдётся наконец –

наступит братство, равенство, свобода.

Короче,

несказанно повезёт,

я стану мировым лауреатом,

мне Бэримор овсянки принесёт,

и я в печать подам стихи без мата.

Рукоплесканий хлынет водопад,

с галёрки умилённо всхлипнут – «Браво!»,

воздев тимпаны, несколько менад

посмертно утвердят земную славу.

Седьмые небеса во всей красе –

ко мне спешат заблудшие трамваи,

и спрашивает Бог: «Парле Франсе»?

но по-французски я не понимаю.

Уже приподнимаются в райке,

и ноздри раздувая, ждут скандала.

Устало повернусь на каблуке,

и выйду к Белорусскому вокзалу.

Прощай, Москва, неоновый фантом!

Целую в губы, кланяйся Арбату,

давай отложим встречу на потом,

когда я стану сильной и богатой.

Я принесу огромные цветы,

заплачу, засмеюсь – одновременно,

и может быть, мне улыбнёшься ты,

пускай хоть так – лениво и надменно.

По стойке хлопну, выдайте билет

хорошему расейскому поэту,

и если возражений больше нет,

то я без сожаления уеду!

Рулеткой застрекочет колесо,

и выпадет семёрочка на красном.

Я ставила на эту цифру – всё,

и эта цифра больше не опасна!

Не страшен ни успех, ни крах, ни прах,

и нет преград, и жизнь – сама награда!

И Люба Шелег в шубе нараспах

зайдёт в моё купе и сядет рядом.

Я закажу шампанское со льдом!

Я постелю под ноги покрывало!

Мы с ней на покрывале поплывём,

куда-нибудь, куда она мечтала.

В Париж, конечно, мы плывём в Париж!

Парле франсе – она вполне свободно,

и если снизу ты не разглядишь

как мы летим, то – как тебе угодно!

Мы кисти погружаем в синеву!

Там звёзды так, что можно снять рукою,

и положить, как дичку, на траву,

или тянуть на нитке за собою.

Глиняные звонят колокола,

стеклянные танцуют херувимы,

и всё вокруг из глины и стекла,

из мягкого стекла и влажной глины.

Мне одиноко, Любочка, скажу,

на всю Москву ни друга, ни полдруга,

по кругу, Люба, в комнате хожу,

как цирковые лошади, по кругу.

* * *

Потеря речи чавканье и хруст

прости меня что я не златоуст

Помилуешь ли Господи скота

Я вся твоя до кончика хвоста

..............................................

Я вижу сны эпохи неолит

обсасываю косточки молитв

ищу коренья высекаю пламя

Отец мой Камень

Ты ночью заполняешь всё собой

и словно дичь перегоняешь звёзды

и только человек один живой

был мною создан

……………………………

Молитва перекатана веками

как гладкий камень волнами реки

и хоть бы раз канону вопреки

Тебя простыми вызвала словами

как могут дети или старики

взойти на холм и крикнуть

помоги

* * *

Рвётся там, где было тонко,

невозможно удержать.

Я отматываю плёнку,

продолжаю продолжать.

Год приходит и уходит,

все грехи совершены,

как всегда, стоит на взводе

балерина тишины.

Все, не будет больше чуда,

не соединить края.

Часто снится почему-то

жизнь другая, не моя.

* * *

с верхней полки неба крадёт шаман

стаю птиц запихивает в карман

и уходит сквозь болевой порог

в двух мирах как призрак и поплавок

чёрный ворон плавает над тайгой

сердце разгоняется до такой

что частицы времени как смола

застывают в перьях его крыла

разрубает небо ночным крылом

и уходит сквозь временной пролом

и в воронку воронова зрачка

затекает призрачная тайга

с этих пор останется он в тайге

навсегда подвешен на волоске

жизнь и смерть обтекают его с боков

потому что видел он мир богов

Сибирский романс

Водка мутная, курево,

избяная Сибирь,

где с нечёсаной курвой

спит седой богатырь.

Дом брусчатый сосновый,

золотой абажур,

по утру  нездоровый

взгляд на спутанный шнур.

Скука душная тяжкая,

как медвежий кожан.

Жизнь прошла между ляжками

этой дуры, братан.

Ни кина, ни часовенки,

шевелится шуга.

Разве мы уголовники

всё тайга да тайга.

* * *

Только солнце склонит

над землею рога –

и на землю летит

золотая лузга.

На черемуху сыпет,

висит над водой.

Ходит в озере рыба

с дырявой губой.

Только луч просечёт

эту воду до дна –

в камыше промелькнёт

золотая спина.

Это слезы в ресницах,

что бляшки слюды.

Это снится

истертая линза воды.

Это боль по себе

расширяет зрачок.

Это ноет в губе

заржавевший крючок.

Холодный март

Все остыло, будто кстати

три недели снежной тьмы.

Жизнь идёт на автомате

и тепла не будет в марте –

живо чучело зимы.

Всё остыло, всё простыло,

будто время вспять пошло.

Дед Мороз сожрал ярилу,

и декабрьские белила

разукрасили стекло.

Снег, колючий беспорядок

вместо ласковых дождей –

только слабый отпечаток,

отражение, осадок

скрытой ярости моей.

* * *

Памяти дяди Лёни

Я помню это время плохо,

наверно, это был апрель,

когда костёл святого Роха

взвинтил свою виолончель.

Шли за поминками поминки,

песок перемежался льдом,

и шла я в траурной косынке

в огромном городе пустом.

Ты видишь, мужество иссякло

и сокрушилось на песке,

но я крепилась и не плакала,

держала губы на замке.

И если бы не этот жалобный

мотив, когда бы не мотив, –

я разве верить перестала бы,

так сразу руки опустив.