Интересно, когда человек, как цветок,
Не мигая глядит на зелёный восток –
В мельтешне ли, толпе ли, пустыне,
Словно в жилах его не кровища, а сок,
Будто кто-то ему указал на звезду:
Из неровного облака вынул.
И теперь он цветёт в поднебесном саду
А в густых золотых волосах волосах
Шебуршит, воскресает пшеница.
Интересно, что весь он – почти в небесах,
Стебелёчек и стрелка на Божьих часах,
Но ему – вместе с нами – висеть на весах
И, неспешные очи лилово разув,
Обмирая, вздыхая глубоко,
Он как будто готов сквозь росу и слезу
Посмотреть на неблизкого Бога.
И выходит во двор, где сияют кусты,
Полон солнца открытый его рот.
И ложится пыльца на власы и персты,
Словно в бурой воде еле-проблеск худого весла,
ты маячишь и брезжишь, как солнышко в бурой воде.
Погляди на меня. Я тебе молочко принесла.
где случаешься; снег утекает, который зимой.
Появись в полумгле, озаряя древесную дверь,
и фойе, и ещё коридоры, и воздух немой.
А пшеничные волосы, что ветерок ворошил?
А глаза голубые-такие-родные-твои?
Я бы всё записала – но кто это свет потушил?
А писать в темноте мне не выстачит мужества. И
ничего или плохо пишу. Значит – день допоём,
и живого тебя не укрою я в слове живом.
И недолгая память подышит на имя твоё,
В тех краях, где мы были с тобой,
слышен клёкот земли голубой,
слышен посвист растущего клёна.
И когда нас возьмут холода,
не заснёмся – вернёмся туда,
Если влажные сны торопить,
то любимой земли не испить.
Кровоточит, но светится ранка.
Там прилипчивый сахар песка
мне понятен, и глина близка.
Это нам, дуракам, подают
неумытых ботинок уют,
платья лёгкие, птичьи манишки,
и зелёновый щёкот травы,
и полуденный гул головы,
Я к тому завожу эту речь,
что уже не обнять, не сберечь
тех, кто райской напился водицы.
Но не будем, возлюбленный че,
друг у друга рыдать на плече,
Друг печальный, не нам ли пора
чёрный снег выметать со двора
и глотать не вершки, а коренья?
Чтобы что-то в нутро потекло,
обращая земное тепло
Всё случится, всё пройдет – потом.
Ты смотри мне вслед сто лет подряд.
Свет, гляди, зажёгся в доме том,
Знаешь ли виденья, помнишь ли
Те, что изнутри, а не извне?
Все они смыкаются. Или
Вот и мы в клокочущем клубке
Отыскали ниточку свою.
Ты молчишь – с одним концом в руке,
Но не забывай же: есть и Тот,
Кто за всю за вечность не иссяк –
Пальцами, горячими, как лёд,
Стало грустно – стало быть, светло
Забывать друг друга навсегда.
И растают «всем врагам назло»
Всё, над чем привыкли горевать,
Горевали дни, года, века.
Кто отныне будет задевать
Разве – в негативе сохранить
Облик твой? Оставить остывать.
Стала слишком тонкой эта нить,
Святая вода
И где оживает любая вещь,
С Тобой становясь – одним.
И вижу: источник
И крест над ним,
Но вечер-овчар превратился в ночь,
А ночь охладила дух.
И смотрит её неуёмный глаз
На тёмно-зелёный туман, на нас,
На заговорённый луг.
А луг – это глина Твоей щеки,
Щетина её – спорыш.
А мак да цикорий – цветки-щенки,
Мой ветер оправлен Твоей травой,
Весёлой травой Твоей.
Брожу словно телепень дрожжевой
С бескровной, бескровленной головой,
Твержу новоявленный облик Твой.
И снова – в колодце с водой живой,
Я словно в колодце с водой живой,
Ведома оранжевой и живой,
Ко мне потянулась рука реки,
И это – Твоя рука.
В ней рыбы летят
И в воду глядят,
Ты – дальняя длань и длинный поход,
А я – это камень, особый, тот,
Что нет, не утонет. Поток несёт
Меня – сквозь пылюку несметных вод.
Так синий цикория трёп – несёт
Твоя нескончаемая рука.
Опомнюсь: источник
И крест над ним,
И выше – летит звезда.
Опомнюсь – остыну,
И мир – постыл,
И он – зеленее льда.
К моим неумытым немым щекам
Прилеплена лютня льда.
И я б не оттаяла никогда,
Но тёплой святая была вода,
Сочиняются хокку – печальней мазурок Шопена,
Начиняется музыка мухами и комарьём.
И доселе не смыта морская – та самая – пена,
Открываю глаза – и вихрастое солнце вижу;
Закрываю глаза – и не вижу его, увы:
Что за власть мне дана! Что за право ниспослано свыше!
Мед течёт по губам, по усам, в рот не попадает,
По расщелинам щёк растекается – как мумиё.
Солнца нету, и хлипкое небо взахлёб рыдает.
…И летело – рваное, ветреное, почти
что дымок. Не моя нирвана, не мой дымок.
Я увидела облако. Ты этим облаком был.
Или тело забыл, или всё на земле забыл.
Белый-белый, как водится, серенький с голубым,
проливной, как водица, такой у него был цвет,
а размер – мой любимый, анапест (почти с тебя).
Я смотрела на облако, выглядела глаза,
* * *
Неизбежная шутка, безжизненная, – как йод
Обжигает губы обветренные. Пускай.
А сорока-воровка пуговицы клюёт
На сорочке моей синенькой, новенькой.
Но твоё свято-место – пусто. Я жду и жду,
И чернею. И стану чёрная – до зари.
И тупые остроты всегда у меня в ходу.
Освети мою душу пыльную, озари,
Я уже не могу без шуточки, без тычка.
В перепачканных пальцах лопается стекло.
Что ж, тепло тебе, девица-ласточка-весточка?
Что ж, тепло тебе, красная, горькая?
Ты войдёшь – серьёзный, внимательный, тёплый, с тёп-
лыми крыльями, призрачный, не отворяя дверь.
И тебя не достанет ничтожный, напрасный стёб –
Зверь бессмысленный и беспощадный, ничейный зверь.
Ты один не подвластен вранью, воронью, трепне,
Мотыльки и цветки расцветают в твоём окне.
Не печёт, но печётся словечко твоё обо мне,
Ты войдёшь, серьёзный, молчащий – в себе, в снегу,
И меня не дразнит, меня не смешит уже
Твой во всём перехлёст – потому что я так не смогу:
В голове моей плавают – словно бы в лодке, пироге –
Мысли грустные, да: у тебя (хоть пока и не видишь)
Ноги длинные выросли – к длинной-предолгой дороге.
От тебя уходила рыба с серебряными боками
И вода колебалась и виделась синей и странной,
От тебя и земля уплывала в стране чужестранной.
Да и нету страны твоей, родины, твёрдой-претвёрдой, как камень,
Так куда ты, зачем ты летишь, но скорей, но лети, мой
Тростниковый и хладный (как сон твой), почти недвижимый,
Недопитый (как чай твой), но спи, молодой, но лежи, мой
Неукрытый… И бабочка мысли со лба полетела,
И вода вечерела реки, и чернела, чернея.
Я гляжу на дорогу твою, а она всё длиннее.
Я пою, но всё тише, всё тише, всё тише и тише.
©Анна Минакова, 2000-2007.
© 45-я параллель, 2007.