Анисим
Кронгауз

Аквариум

 
В приресторанном холле за стеклом 
Плыла ты, как в аквариуме рыба. 
И плащ переливался серебром, 
Как чешуя. 
Ты, кажется, курила.
 

В зеленоватом кубе из стекла, 
Довольная собою и работой, 
Ты, кажется, кого-нибудь ждала, 
«Кого-нибудь» ждала, а не «кого-то».

Кого-нибудь... Возможно, и меня, 
Спешившего в автобус иностранца, 
Ждала ты, с наслаждением дымя, 
Застывшая без робости и страха.

И не пыталась скрыть, что всё равно 
Вокруг кого, как жимолость, обвиться: 
Холодное зеркальное окно 
Не отражало даже любопытства.

Дым выдохнула в сторону мою 
И ногу не убрала: «Не заденьте!» 
Манила, усмехаясь: «Не маню!» 
Но так глядела, словно не за деньги.

И, заглянув в глаза твои, в глаза твои,
Я захлебнулся серою прохладой, 
Я ощутил в гортани вкус струи 
Холодной, свежей, чуть солоноватой.

Разрядом промелькнул в моём мозгу, 
Короче чем десятая секунды, 
Мираж, который вспомнить не смогу, 
Но и забыть который будет трудно.

...Как будто жизнь не кончилась моя 
И впереди достаточно досуга –
Мне предстоят награды бытия 
И эта равнодушная подруга…

Плащ чешуёю тело облегал. 
Она осталась за зеркальной дверью, 
Неуловима, словно облака, 
Естественна, как рыбы и деревья.

Душа мираж прекрасный унесла: 
...Природная естественность изгиба, 
Серебряная с сигаретой рыба 
В зеленоватом кубе из стекла...

* * *

Бегу, бегу по этажам

На самый на десятый...

– Стихотворенья?

Это жаль,–

Сказали мне с досадой,–

Напрасно выглядишь, поэт,

Заносчиво и гордо,

У нас вперёд на десять лет

Поэзии – по горло!

Но я в ответ:

— Имею плюс,–

Бросаю вызов явно,–

Издаться я не тороплюсь,

Читайте,

Вот заявка.

И в ней не шутка,

Не обман,

Не поза

И не мода:

«ВКЛЮЧИТЕ МОЮ КНИГУ В ПЛАН

ДВУХТЫСЯЧНОГО ГОДА».

(Там у меня читатель есть.

Не мог я не признаться,

Что для меня большая честь

В двухтысячном издаться.)

У них от сердца отлегло,

И я горжусь – добился!

Не так уж это далеко,

Хоть и не так уж близко...

Близость

В древности, сочтёшь ты это странным,

С колоколом гулким караванным,

Как пустыня жёлт и нелюдим,

Отправлялся в путь я мальчуганом,

Добирался до тебя седым.

Пережив десяток поколений,

В тундре мхом подкармливал оленей

И снега растапливал огнём.

Начинал дорогу в день весенний,

Настигал тебя осенним днём.

Но прошли века открытий дельных,

Понеслись в просторах беспредельных

Верстовые столбики гурьбой.

Погрузившись в поезд в понедельник,

Я в субботу был перед тобой.

В наши дни любовная истома –

Пустяки. Разлука незнакома

Стала современникам ракет.

Захочу: позавтракаю дома,

А к тебе поспею на обед.

Кораблей космических паренье!

Нам Луна – соседнее селенье,

Млечный путь – районная река.

Только ты, как в первый день творенья,

Непреодолимо далека.

Бумажные кресты

Как любила девочка меня,

Семнадцатилетняя,

С косичками,

Встреченного среди бела дня

В час военный

С мирными привычками.

К отправленью эшелон готов.

Зрение фиксирует невольное:

У вокзала церковь

Без крестов,

Все в крестах бумажных

Окна школьные.

В галерее Рембрандта

Как старомоден здесь Христос

Рембрандта в золочённой раме.

И сколько поколений слёз

Текли под этими гвоздями.

И вот у этих же гвоздей

Стоят,

Чуть-чуть нетерпеливо,

Девчонка в мини

И над ней

Огромный малый долгогривый.

Они торопятся.

И всё ж

На шее каждого, как знамя,

На крохотном кресте

Христос,

Распятый теми же гвоздями.

Видение

Старик проснулся ночью тёмной

И позабыл,

Что он – старик.

И небосвод ночной огромный

Светлее сделался на миг.

Плыла роса по мелкотравью.

Бледнели звёзды в полутьме.

И сон перемешался с явью

В непробудившемся уме.

Увидев, как заря стирает

Остатки млечной полосы,

Он позабыл, что умирает,

Что до конца не дни – часы.

Смотря перед собою прямо

В неосвещённое окно,

Беззубым ртом позвал он:

«Мама»,

Хоть с ней расстался так давно.

Воспоминанием задетый,

Удушья он не ощущал.

Как в раннем детстве,

Луч рассвета

Начало жизни предвещал.

На миг окрасило виденье

Переплетённый явью сон.

И не придумать пробужденья

Ненужней,

Чем увидел он.

Власть

Я не о той, 
Которую имеет 
Девушка с розовыми ногами, 
С икрами, розовыми от морозца.
Увижу – и сразу душа немеет, 
Едва она явится у колодца, 
Девушка с розовыми ногами, 
Как на раннем восходе солнце, 
Как ещё не раздутое небо-пламя, –
Девушка с розовыми ногами, 
С икрами, розовыми от морозца!

Я не о той, 
Которую имеет 
Мартовское молодое солнце 
Над осугробленными дворами:
Сугробы разделит,
Лёд перемелет,
Всё переменит, чего коснётся.
Я не о власти его над нами,
Мартовского молодого солнца
С бахромой развевающимися лучами.
Я не о власти тепла и света,
Ума и страсти, –
Я не про это.
Я о напасти.

Я не о власти солнца над снегом
И не о власти юной любови –
А человека над человеком, –
Власти жестокой смерти и крови.
Власть –
Односложно жуткое олово,
Если глядит из ствола свинцово.
Из ствола смотрит власть:
Ствол вместо рта,
Стволы вместо глаз,
Из чугуна уста.
А без ствола
Властью она навряд ли б была.
Власть!
Можно всласть 
Повторять это слово, 
Если это души твоей часть.
Оно всегда будет ново,
Едва появится у колодца
Девушка с розовыми ногами,
С икрами, розовыми от морозца,
Как мартовское молодое солнце
Над осугробленными дворами.

* * *

Вода прохладная синела,

Как будто на вечерний луг

Сушиться расстелили небо

Меж бронзовых стволов...

И вдруг:

Три низколобых,

Три чубатых,

Три перевёрнутых в реке

И нож –

Единственный,

Щербатый

В татуированной руке.

Глаза у глаз остановились

И ноги замерли у ног.

Негромко трое матерились,

Но громче их кричал клинок.

«...Швырнуть часы, пиджак и шапку! –

Тужить о тряпках не привык,

Отдать и большее не жалко,

Чтоб жить,

Чтоб длился этот миг –

Вода прохладная синела,

Как будто на вечерний луг

Сушиться положили небо

Меж бронзовых стволов...»

И вдруг,

Когда уже почти покорно

Немного опускаю взгляд,

Я вижу:

Грязных пальцев корни,

Сжимая рукоять,

Дрожат!

Ещё свирепо матерятся,

Поддерживая грозный вид.

Но понимаю:

Всё в порядке –

Они кричат,

Клинок молчит.

Как омерзительно-жестоки

И нож и руки в якорях.

Но у любого зла в истоке –

Услужливый

И подлый страх.

И не робея взглядов грозных,

Ударов ножевых сквозных,

Прошёл,

Как будто бы сквозь воздух,

Я беспрепятственно сквозь них.

Вода прохладная синела,

Как будто на вечерний луг

Сушиться расстелили небо

Меж бронзовых стволов...

Возраст

Я восклицаю:

«Как я стар!»

И вспоминаю жажду, голод,

Которые я испытал

Последний раз, когда был молод.

И настоящий полдня жар,

Знобящий холодок рассвета…

И восклицая: «Как я стар!»,

Я верю в это, верю в это.

Хотя, сквозь годы напрямик

Пройдя

И поглядев обратно,

Когда-нибудь и этот миг

Я вспомню с завистью понятной:

Себя, припавшего к рулю

И мчащийся навстречу город…

И с верой в то, что говорю,

Воскликну я:

«Как был я молод!»

* * *

Вопрос простейший из простых,

Банальный, как ириска:

«Скажите, что такое стих?» –

Ответа ждёт записка.

Не знаю.

По-моему, стих – это стон

При операции без наркоза,–

Сможешь стерпеть,

Не вырвется он,

Будет

Молчание или проза.

Челюсти стиснув,

Молчать изволь,

Покоя общего не наруша.

Не знаю.

По-моему, стих – это боль,

Вырвавшаяся наружу.

Бывает, когда ни наган, ни петля

Не принесут спасенья поэту.

По-моему, стих – это для

Тех, у которых выхода нету.

Наверное, я горожу чепуху

И как на записку ответить не ведаю...

Но только от нечего делать к стиху

Сам не прибегну

И вам не советую.

* * *

Я бессмертен, пока я не умер.

А. Тарковский

Все умирают.

Только я живу,

За новыми забыв о старых ранах.

Вот развернул «Вечернюю Москву»,

Опять в глазах рябит

От чёрных рамок.

Ещё не стар,

А на своём веку

Я пережил друзей не меньше сотни.

Уверовал,

Что больше всех могу,

Что из особо прочной ткани соткан.

Товарищи,

Убитые во рву,

Единственные объяснить могли вы:

Как получилось, что один – живу,

Хоть ближе остальных

Был к центру взрыва?

Причудами взрывной волны спасён,

В пыли –

Таким остался я на снимке.

Я стал неуязвимым с тех времён

И для болезни,

И для анонимки.

Секундной стрелки наблюдаю бег.

Как к своему бессмертию привыкнуть?

Ведь было больше случаев погибнуть,

Чем выжить

В мой неполный полувек.

Хотя и тот,

Кто в ров упал,

Не дожил,

Навек уткнулся головой в траву,

Пробормотал почти беззвучно тоже:

«Все умирают.

Только я живу...»

* * *

Вспоминаю о будущем. 
Но и былое не стёрлось.
Сторож вспомнился – будочник, –
Я, его взявший за горло.

Ночь четвёртую маяться 
В телячьей теплушке жутко –
Сапоги не снимаются. 
Пустим на нары будку!

Напрягается левая. 
Мокрый, будто в жарищу.
Что же это я делаю: 
Правой беру топорище.

Где характер рассудочный, 
Литинститут, 
Семинары?..
Я убью тебя, будочник, 
Чтоб смастерить себе нары.

На стоянке двухсуточной 
В полкилометре от станции
Я убью тебя, будочник, 
Чтобы хоть ночь отоспаться.

Прошлое, понимаете, 
Вдруг поросло лебедою.
Мой колун, 
Словно маятник, 
Над головой седою.

Он озирается, суд ища: 
«Будку руби! 
Ваша сила!»
Тут я вспомнил о будущем. 
Впрочем, не так это было.

Веки задёргались потные. 
Мчался зрачок по орбите.
Просто он плюхнулся под ноги. 
Просто он крикнул: 
– Берите!

Просто, убийцей не будучи, 
Шёл я откосом поросшим...
Но вспоминайте о будущем. 
Это важней, 
Чем о прошлом.

Горе

Немало в жизни мне досталось

Болезней, голода, обид.

И не однажды мне казалось,

Что я доволько жизнью бит.

Не раз я мысленно прощался

С родными на пороге бед.

Не раз оттуда возвращался,

Откуда и возврата нет.

Но вот сижу я перед горем.

Лицом к лицу.

Один.

Без слов.

Перед огромным жутким морем

Без берегов и островов.

И как ни заплывёшь далёко,

Нет суши. Лишь гудит простор.

И кажется такою лёгкой

Вся жизнь моя

До этих пор.

Две веры

Я хотел обратить тебя в веру другую

Или сам обратиться в твою.

Но опять и опять по тебе я тоскую,

Как по дому тоскуют в бою.

До чего твоя вера легка и красива!

Как растение –

Солнцем жива.

Трав пушистых ковры расстелила Россия

И сплела облаков кружева.

А у веры моей – ни красы и ни славы.

Но порою, не ведая сам,

Это я

Поднимаю поникшие травы

И движенье даю облакам.

Пусть моя тебе кажется

Грубой и серой

Рядом с верой,

Что сердцу милей,

Всё равно не смирюсь

С твоей лёгкою верой –

Это было бы смертью моей!

Две грозы

Распрямлюсь перед небесной бездной,

Тёмный небосвод переверну.

Пусть грозятся грохотом железным

Две грозы, что сходятся в одну.

Две грозы,

Две молнии,

Два грома

С севера и с юга – с двух сторон.

Тополя щебечущая крона

Накреняется на мой балкон.

Я стою, дрожа от нетерпенья.

Я боюсь, что тучи мчатся вкось.

Я хочу,

Чтобы сопротивленье

Белых молний

Лишь на мне сошлось.

Никому в полвека не потрафил,

Не пропел ничей чужой мотив.

Пусть меня

В зенит взметнёт, как факел,

Грозовой струёю подхватив.

* * *

Дом шёл на снос.
Не рушился,
Не падал –
Разваливался балкам вопреки.
И сразу,
Точно вороны на падаль,
За мусором сошлись грузовики.
Пока они площадку расчищали, 
Развалины разглядывал народ. 
А дом как змей –
Он умирал частями: 
Отрубят хвост, 
А голова живёт.

Жестоко кирпичи разворотило. 
Но возле уцелевшего угла 
Прорабом пощажённая квартира 
До первой смены завтрашней жила.

Не замечая кранов над собою 
И тяжести чугунного ковша,
На старенькие пёстрые обои 
Последнею осёдлостью дыша,

Порогом проскрипевшая беспечно,
Когда хозяин двери затворил,
Она в ту ночь
Была и вправду вечна
Среди повисших в пустоте перил.

Она была,
            Как рыба от остроги,
Защищена
            От смерти,
                        От руин,
От надвигающейся катастрофы
Спасительным неведеньем своим.

* * *

Жене

Грустит дурнушка: «Мне ль надеяться,

Что я кому-нибудь понравлюсь!»

Но женщины на свете делятся

Не на дурнушек и красавиц.

Другая шутит: «Я не девица,

Я – Лето, даже не в июне…»

Но женщины на свете делятся

Не на стареющих и юных.

Вздыхает Золушка: «Что делается!

Бал в драгоценностях несметных!»

Но женщины на свете делятся

Не на богатых и на бедных.

Любовь?.. Казалось бы, безделица!

Но – годы мимо, годы мимо.

Все женщины на свете делятся

На нелюбимых и любимых.

От счастья расцветёшь, как деревце

В год засухи от струй дождливых.

Все женщины на свете делятся

На несчастливых и счастливых.

Пока живу,

Хотя на нежности

Меня ни разу не ловили,

Ты не изменишь принадлежности

К второй – счастливой половине.

Записка на двери

Памяти В. Львова

Была привычка у соседа

Записку вешать на двери:

«Уехал.

Через час приеду», –

И не вернуться до зари.

Собою занят постоянно

Ещё был каждый в те года.

Его наивного обмана

Не замечали мы тогда.

И, верно следуя привычке,

Идя за тридевять земель,

Листок повесил он на спичке,

Воткнув её в дверную щель.

Записку вывесив в передней,

Пожав нам руки горячо,

Он так,

Как в этот раз последний,

Нас не обманывал ещё.

Его соседи с Малой Бронной,

Где век недлинный прожил он,

Не стали верить похоронной,

Что бросил в ящик почтальон.

Другой жилец записку эту

Сорвал и поселился тут.

…«Уехал.

Через час приеду»…

А годы всё идут, идут.

Зеркало

Торопятся года.

Уходит память.

И не пойму: три года ли, три дня

Глаза отца под сизыми бровями,

Прищурясь, не глядели на меня?

Отцы и дети –

Древние сраженья!

Наш спор и по сегодня не затих.

Но как мне трудно принимать решенья

Без грустных,

Без «неправых» глаз твоих!

И вдруг сегодня, обжигая память,

Необратимость смерти устраня,

Глаза отца под сизыми бровями

Из зеркала

Взглянули на меня.

* * *

Как горькие вести приходят,

Так мимо ворот и сеней

В деревню на тряской подводе

Приехало восемь семей.

Ещё в исступленьи

недолгом

Лишь месяц гремела война,

Здесь люди пока ещё толком

Не знали, какая она.

С каким-то весёлым задором

Спешили на фронт мужики,

Садясь на ходу на платформы,

Бросая вперёд сундучки.

Но в утро июльское это,

Впервые до боли ясна,

По улице их к сельсовету

Прошла за подводой война.

Старуха в большой капелюхе

Как девочка в шапке отца,

А девочка взглядом старухи

Глядит на узоры крыльца.

Рассказывать здесь их заставят,

Как пламя вставало стеной.

Но что ещё можно добавить

К котомке за детской спиной?!

* * *

Какая вкрадчивость, товарищ,

В словах, в твоей повадке всей:

«Ты что, Анисим, затеваешь,

А стоит ли дразнить гусей?»

Невозмутимый, осторожный,

Невидим, как земная ось,

Или точней – сосуд порожний,

Просматривавшийся насквозь.

Неуязвимая осанка

До блеска выбритых седин...

Но как же мог ты против танка

Когда-то выскочить один?..

* * *

Какая синь,

Какая нега

У мотобота на корме

Полудремотно и нелепо

Взлетать и падать на волне,–

Где пена, словно комья снега,–

Раскинув руки,

На спине,

И видеть мало:

Только небо,

Но этого довольно мне,

Покуда сквозь ресницы, слепо,

Сквозила синева извне,

Отчётливей, чем быль и небыль,

Неуловима, как во сне,

Та синь,

Где я и был и не был,

Такая ж, как в моей стране,

А солнце на луче, что стебель,

Стоит подсолнухом в окне,

И облако, как белый лебедь,

Полощется в голубизне.

* * *

Когда последним напряженьем воли
Исчерпано терпение моё, 
От быстро растекающейся боли 
Единственная гавань: 
Забытьё.

Но, перепутав забытья границу,        
Нырну в небытие...
И в тот момент
Пойму,
Что не сумею возвратиться
К той боли,
Без которой жизни нет.

* * *

Когда человек умирает,

А глаза ещё не закрыты,

Заполняет глазницы небо,

Как будто следы копыта;

Когда ещё чудо-спасенье

Возможно –

Уколом в сердце,

Когда ещё не успел он

В свой лучший костюм одеться;

Когда в последней постели

Ещё он живых дороже,

Ещё с пергаментом древним

Кожа его не схожа;

Когда от прикосновенья

Не вздрогнете –

Льдом не стал он

И выглядит

Не усопшим,

А просто чуть-чуть усталым;

Ещё не скрестились пальцы,

Ещё не сложены руки –

Одни глаза стекленеют

Без живой человечьей муки.

* * *

Кукушка куковала за стеной. 
Кукушка издевалась надо мной. 
А нужно ли так много куковать 
И птичьей ложью истину скрывать?

Врачи и те мне правду говорят, 
А ты кукуешь сорок раз подряд. 
«Ку-ку, ку-ку,– так сорок раз,– ку-ку»,
А боль не унимается в боку.

Раскрыл я ставни.
Захотелось мне
Увидеть лес в некрашеном окне
В закатном непогашенном огне,
Где, может, скачет, листьями шурша,
Лесная лгунья –
Добрая душа.

Но там, где свет закатный не потух, 
Большим бичом размахивал пастух: 
Как рыжую корову на стерне,
Он солнце бил 
По огненной спине.

Он был веснушчат и широк в кости, 
Не стукнуло ему и двадцати. 
И понял я: 
Кукушка в тишине 
Пророчит долголетие 
Не мне.

* * *

Лебеди сегодня пролетели,

Словно перелёт их начался,

Кругосветный путь

Не в три недели,

А по расписанью –

В три часа.

Скапливалась

Облачность густая,

Угрожали грозы из засад.

«Тридцать штук»,

А не лебяжья стая,

В ящиках

Летели в Зоосад.

Все по накладной,

По курсу прямо,

Шеи вскинув –

Хоть переломи,

При погрузке

Взвешены до грамма,

До рубля оценены людьми.

Что за изменения в природе:

Крылья занимая у людей,

Лебеди летят на самолёте...

Или крыльев нет у лебедей?

Магнитофонная лента

Лопнула магнитофонная лента,

Слово порвалось посредине.

Склеить ленту – дело момента,

Но слова не станет, чуть ленту сдвинешь.

Знал я слова сложнее и проще,

В сердечной сумке носил с собою,

Но никогда ещё так –

На ощупь

Не ощущал под рукой живое.

Лента, наверное, обветшала,

Хотя была не в блюзах и вальсах.

Слово,

Которое всё решало,

Гибнет в моих неуклюжих пальцах.

* * *

Меня отвергла

Прямо, грубо

Девчонка с нашего двора,

Презрительно скривила губы,

Смеявшиеся мне вчера.

Я испытал подобье жара,

Мне очи застелила мгла:

Огромнее земного шара

Любовь мальчишечья была.

Я был к самоубийству близок.

И может,

Грянула б гроза,

Когда б карандаша огрызок

Мне не попался на глаза.

Строча дрожащею рукою,

Огрызок поднося к губе,

Ему доверил я

Такое,

В чём не признался б и себе.

Ещё к неловким строчкам тенью

Не прикоснулось ремесло.

Но первое стихотворенье

Мальчишку от беды спасло.

* * *

Меня учили:

Поле боя –

Равнина с выжженной травой,

Над головою голубое,

Зелёное под головой,

Солдат, уснувший неудобно

(У брови точка на виске),

И дробный стук

В накат окопный,

И крови строчка на песке.

Но обернулось поле боя

Палатой,

Койкой угловой,

Где белое над головою

И белое под головой,

Где ни обстрела,

Ни металла,

Ни перекрёстного огня,

Где смерть

Все ночи коротала

Сиделкой около меня.

Часы бывали:

Даже воздух

(Бензин и пыль невпроворот)

Без боя,

Без бактерий грозных

Не уступал мне кислород.

И понял я,

Что поле это

Не впереди,

Не позади,

Не в стороне за речкой где-то –

В моём мозгу,

В моей груди.

И понял я,

Что поле боя –

Весь круг земной,

Весь мир живой,

Над головою голубое,

Зелёное под головой.

Минута

Вот сейчас повисла минута

На часовом волоске,

И упала. И сгладилась, будто

След на сухом песке.

Ей обратно не возвратиться.

Ей песчинкой в веках кружить.

Это жизни моей частица,

Я её не оставил жить.

Я убил её зимним полднем,

Избалован обильем дней.

Я ничем её не наполнил,

Не оставил память по ней.

Века маленький промежуток!

Я тебя сохранить не смог.

Строят памятники минутам –

Кто из камня, а кто из строк,

На станках из дерева точат,

Ищут в нитях таёжных троп,

В облака – поднимает летчик,

На земле – растит хлебороб.

Да и сам я пришёл маршрутом,

Где мгновенья равны годам.

Вот

     ещё

           повисла минута…

Я её не отдам!

Мой Байрон

Ни шага я не делал без усилья –

Мне подпирали плечи костыли:

Над мостовою выгнутые крылья

Меня с вороньим креном понесли.

Я догонял ровесников ночами,

Чтобы утрами отставать от всех,

Размахивая крыльями-плечами

И у здоровых вызывая смех.

Но моё детство оставалось детством –

С пиратами,

С поскрипываньем рей.

Я ересью считал, коль не злодейством,

Мысль, что родиться мог без костылей.

От жизни убегал я к разным книгам.

Прочёл я в хрестоматии простой

О лорде, одиноком и великом,

Чья хромота считалась красотой.

Четырнадцати лет,

Почти у цели,

Сломал я о колено костыли.

И утюги шли в дело, и гантели,

И, как у лорда, мускулы росли.

Па-де-Кале не находя в России,

Я покорил здесь шесть речных стихий

И сочинил веселые такие

О жутком одиночестве стихи.

Однажды показать

«Чего мы стоим»,

Мне захотел вожак мальчишьих орд.

Но занялся я с ним не мордобоем,

А в подбородок засветил, как лорд.

Я голосом ломающимся, звонким

Читал на вечеринках, горд и мал,

И был уверен:

Нравится девчонкам,

Что я немного, как и лорд, хромал.

Да, был я комсомольцем, а не лордом,

Но, не как все, я Байрона любил,

Не просто увлекался Чайльд-Гарольдом –

Сам Байроном

я в восемнадцать был.

Мужчины

Крепчайшие сияли зубы,

Над головами стлался дым –

Мужчины хохотали грубо

Над остроумием мужским.

Утраивало хохот эхо,

Утих костей азартный стук –

Мужчины лопались от смеха,

Не видя никого вокруг.

Мужчины хохотали зычно,

Объединившись вкруг стола.

«Ах, как смеются неприлично!» –

Плечом девчонка повела.

И, стиснув пальцами перила,

Не поднимая гордых глаз,

Она как будто говорила:

«Ах, как я ненавижу вас!»

Она не ведала, что эти

Рты хохотавших дикарей

Слова нежнейшие на свете

Когда-нибудь прошепчут ей.

* * *

Мы все себе кажемся больше

И великодушней, чем есть.

И все мы бессмертны (о, боже!)

И падки при этом на лесть.

Мы в школе учили склоненья,

Чтоб вскоре от дома вдали

От голода или раненья

Склоняться до самой земли.

Нам свадебный блеск был неведом:

Взамен подвенечных цветов,

Дарили мы нашим невестам

Тушёнку из скудных пайков.

А если задумают встречу

Моих одногодков-ребят,

Немного придёт их на вечер –

Курганы построятся в ряд.

Куда приезжают туристы,

Где нынче рекламы зажглись,

Изранены и неказисты,

Ребята шагали без виз.

В местечке каком-нибудь Польши

Погибнуть считали за честь.

Мы все себе кажемся больше, –

А может быть, меньше,

Чем есть.

* * *

Не будите её так рано,

Солнца огненные лучи!

Снится девушке, как ни странно,

Ранним утром луна в ночи.

И любовь, что пришла нежданно,

Незнакомая, в первый раз.

Не будите её так рано,

Не тревожьте её сейчас.

На глазах паренька туманна

От смущения пелена.

Не будите её так рано,

Слишком поздно легла она.

На лицо её луч ложится

И касается чёрных кос,

Только лунная ночь ей снится,

Холодок предрассветных рос.

И любовь, что пришла нежданно,

Незнакомая, в первый раз.

Не будите её так рано,

Не тревожьте её сейчас.

* * *

Не та –

Болванка полуторатонная,

Пробившая насквозь машинный зал,

Дремавшая в подвале рыбой сонною,–

Взрыватель не сработал, отказал.

Не та,

Что оглушила свистом яростным,

Но жизнь мою нащупать не смогла

И дымом многоцветным, многоярусным

Рассветный небосклон заволокла.

Совсем другая...

Не дрожало здание.

И сердце длинный свист не обволок.

Та самая –

Прямого попадания.

Стена упала.

Рухнул потолок.

Но вот сижу я в доме восстановленном,

Живу я, словно не было её,

На празднество явился,

Как условлено.

Ликует поколенье не моё.

С такой несокрушимостью беспечною

С такой неистребимой красотой

И лёгкостью такою безупречною,

Что память перед нею –

Звук пустой.

Мой холмик не засыпало позёмкою

И двадцать лет –

Короче, чем строка.

И вот:

Бокалом с золотой каёмкою

В браслете золотом блестит рука.

Но, не оповещая нас заранее,

Уже летит,

Срывая туч края,

Та самая –

Прямого попадания,

Как говорили на войне,

Моя.

Красивы парни.

Девушки пленительны.

Вино приятно зубы холодит.

И вдруг мой крик нелепый:

«Будьте бдительны!

Прямого попадания летит».

* * *

Нет ничего тяжелее

Собственных решений:

Они –

Отправляли в траншеи

И гнали вперёд

Из траншей.

Они созревали трудно.

Но тех,

Кого раньше не кончили,

Внезапно бросали грудью

На пулемётную очередь.

Можно бежать от приказа,

Прививкой –

Спастись от проказы.

От собственного решения

Нет никакого спасения.

Какие бы пули ни жалили,

Они,

За семью печатями,

Не подлежащий обжалованью

Приговор окончательный.

Собственные решения,

Словно самосожжения.

От зависти мы немели

К тем,

Что не знали лишений,

Поскольку они не имели

Чёртовых этих решений.

Жить бы до самой смерти,–

Жизнь и так

Непроста ведь,–

Так нет:

Мы на этом свете

Желаем свой след оставить.

Подлечимся – голодаем,

По-прежнему холодаем,

И адову нашу долю

По привычке считаем раем.

Потом становимся тленом,

Прахом, собственной тенью,

Но выполним непременно

Собственные решенья.

Делаем всё, что нужно,–

Вернее, что в наших силах.

И продолжаем службу

В братских больших могилах.

Все злобы века, наверно,

На нас

Без пощады вымещены.

Но все пути человека

Костями нашими

Вымощены.

* * *

Никто бы не поверил,

Если б все

В ту ночь со мной не увидали сами

В «ничейной» опустелой полосе

Квартиру, населённую жильцами.

Под выбитым окошком кошка спит.

Старуха козьей ножкою сопит.

Старик священнодействует в квартире

Над сапогом кирзовым дотемна.

В прокуренном ещё бытует мире

Оштукатуренная тишина.

В кроватке дремлют дети,

Не приемля

Пожарища мерцающего суть.

Снаряды, сотрясающие землю,

Нисколько не мешают им уснуть.

Хотя в стекле отсвечивает пламя,

В квартире удивительный покой.

Лишь женщина с безумными глазами

Не властна над смертельною тоской.

* * *

Новый город,

Новый воздух,

Новый свет.

Неужели здесь бомбёжек даже нет,

Интересно,

Здесь какие снятся сны –

За пять тысяч километров от войны?

Сон недолог,

А бессонница длинна,

Неужели

Третьи сутки тишина?

Неужели

В электричестве вокзал –

Целый век я

Светлых окон не видал.

Пропусков не проверяют по ночам –

Целый век я

Ночью встречных не встречал.

Вот бессонница напала на беду –

По привычке я ночной тревоги жду.

Город спит.

Уже росинка на плече.

Сон окутал

Каждый угол,

Каждый дом.

Только я

Да часовой на каланче

Всё не спим,

Сквозь ночь глядим,

Чего-то ждём…

Носилки

Ох, как я от боли устал!

Никак не расстанемся с нею.

Носилки. Толпа. Тротуар...

Глазеют. Глазеют. Глазеют.

А мне ещё нет и восьми.

Болезнь. Неразлучны мы с нею.

Но что же они, чёрт возьми?

Глазеют. Глазеют. Глазеют.

Не плачу, хоть горько, что я

Бессилен с обидою всею

Спросить их, зачем тут стоят…

Глазеют. Глазеют. Глазеют.

Разглядывал я их с земли.

Позёмкой меня заносило.

И с детской обидой взросли

Недетская жёсткость и сила.

Пересадка души

Вот и пересаживают сердце

Запросто

От одного к другому.

Поклонюсь прогрессу я такому.

А душа?..

(О неосведомлённость)

Что же всё-таки «душа» такое?..

Слава Богу, к суеверьям склонность

Нас давно оставила в покое.

Девушка попала под колёса

Лакированного лимузина:

Над запястьем завертелась косо

Тормозов лишившаяся шина,

С неба бирюзового откоса

На шоссе обрушилась лавина.

Кровь текла по правой из обочин.

Вздрогнув, девушка утихла...

Впрочем,

Для неё всё кончилось на этом

Здесь – над окровавленным кюветом.

В это время в клинике стерильной,

Белой, как снега Килиманджаро,

Умирал старик,

Уже бессильный,

С сердцем, износившимся недаром.

Он дары земные взял с лихвою,

Нахлебался горя,

Видел счастье.

– Для чего же сердце мне другое?..–

Помолчал.

И дал кивком согласье.

Для него всё началось на этом

В клинике, слепящей белым светом.

За халат хирурга кто-то тронул:

– Всё в порядке, появился донор,

Девушка попала под колёса

Лакированного лимузина.–

Взвыла полицейская машина,

Взвыла санитарная машина –

Хор сирен ревел многоголосо.

И среди немыслимого воя

Сердце было поймано живое,

Не успевшее остановиться

Над кустов осенними кострами –

Словно зазевавшаяся птица

На бетонной ветке автострады.

Поймана силком. Покинув ветку,

Ту, где забывала все печали,

В стариковскую грудную клетку

Пересажена была врачами.

Только птица в ней не поместилась.

Испытал старик вторично муки:

Сердца и души несовместимость,

Неподвластную пока науке.

Песня

Как много открыто слепому:
Он может разглядывать тьму,
И стены тяжёлые дома
Смотреть
Не мешают ему.

Огромные зоркие руки.
В сверкающих кнопок глазки
Он может разглядывать звуки,
Как зрячие –
Красок мазки.

В мелодии яростной пляски
Он видит на синем снегу
Одни только
Чистые краски,
Что с детства засели в мозгу.

Он видит всю песню,
Как будто
Не песня она – полотно.
А мы только видим, как мутно
Затянуто пылью окно.

И, не рассмотрев из-за пыли 
Простор, что ему отворён, 
Невольно глаза мы прикрыли, 
Чтоб видеть так ясно, 
Как он.

Полировка дерева

Дерево полируют руками–

Никаких лаков и политур.

Чтоб оно спорило с зеркалами,

Опирайся на палку и полируй.

Лет через десять её рукояткой

Сам залюбуешься невзначай.

В блеске её,

В поверхности гладкой

Отобразится твоя печаль.

Дерево полируют руками.

Станет ладони твоей тепло

Рашпилем,

Шкуркою с коготками:

Сжимай чубук трубки,

Будет стекло.

Я был занозистым,

Вздорным малость,

Не знавшим,

Что слёзы есть и беда.

Но, видимо, жизнь на меня опиралась –

Отполировала хоть куда!

Пять баллов

Нет спасу от волны!

Нет спасу!

Сбивает с ног,

Камнями бьёт,

Всю малахитовую массу

Швыряет в уши, в ноздри, в рот.

Нет спасу!

Искажает лица,

Окрашивая в странный цвет.

Не убежать,

Не уклониться –

Нет спасу!

Просто спасу нет!

И вдруг пришло, другим на зависть,

Воспоминание ко мне.

Нашёл я,

Под волну бросаясь,

Спасенье от волны в волне.

* * *

Женщине

Родилась ты –

Все плясали,

Ты одна плакала.

Вышла замуж –

Все плясали,

Ты одна плакала.

Умерла –

Все горевали,

Ты одна не плакала.

Самый трудный день

«Ну и день!» –

Первоклассник, сын мой,

Впервой не бежит, идёт,

Взвалив на цыплячью спину

Ранец первых забот.

«Ну и день!» –

Альпинист промолвил

У поднебесных нив,

На виду у орлов и молний

Друга похоронив.

«Ну и день!» –

Старичок прошамкал,

Вдоль палаты пошёл,

Но, не справившись с третьим шагом,

Пал на холодный пол.

И когда наступил мой случай,

Я, как будто бы лень,

Про себя, неслышно, беззвучно

Произнёс:

«Ну и день!»

Современнику

Да неужели жизнь твоя во власти

Какой-нибудь горошинки свинца,

Какой-нибудь ошибки или страсти,

По-прежнему взрывающей сердца?

Да неужели жилка голубая

Однажды на виске или в груди,

Трепещущую кровь переливая,

Сожмётся –

И из жизни уходи?

Но в срок, тебе отпущенный,

Недлинный,

Пока гранит не тронули резцы,

Дворцы ты можешь превратить в руины

Или руины превратить в дворцы.

И можешь ты грибообразным взрывом

Вселенскую нарушить тишину –

Движением одним нетерпеливым

Разрушить землю

И создать луну.

Ошеломлён недолговечной властью,

Различные испробовав пути,

Ты можешь людям принести несчастье

Иль – что труднее – счастье принести.

Своим существованьем озабочен,

Ты часто забываешь в спешке дней,

Что жизнь твоя

Мгновения короче,

Что жизнь твоя столетия длинней.

Что вечен ты в работе сокровенной,

Что преходящ ты в алчности слепой

И так же мал

В сравненье со вселенной,

Как и она

В сравнении с тобой.

* * *

Строил дом человек,

Сомневался:

Долговечный ли выстроит дом?

Надрывался,

Из сил выбивался.

И – остался доволен трудом.

Чтоб железу и дереву ливень

Неопасен по осени был,

Дважды всё человек проолифил

И подкову на двери прибил.

И, сверкая счастливой подковой,

Пятьдесят или более лет

Дом стоит на пригорке, как новый…

Человека полвека уж нет.

Счастье

У меня мой друг искал участья:

– Не пойму я в жизни ничего,

Объясни мне – что такое счастье?

– Счастье?..

Ожидание его.

И тогда воскликнул друг со страстью:

– До конца тебя я не пойму,

Поясни же – что такое счастье?

– Счастье?

Приближение к нему.

– Это понимаю я отчасти,

Только ты о главном не забудь,

И точнее – что такое счастье?

– Что ж, точнее?..

Счастье – это путь.

Телефонная трубка

Если б я мог,

Если б я мог

Протянуть руку,

Протянуть руку

И взять телефонную трубку

Цвета кости слоновой

И сказать:

«Мне плохо. Помоги...

Не надо помогать. Просто пойми

Нутром, а не словом»,–

В телефонной трубке, как в бивне слоновом,

Такая бы появилась мощь,

И стала б она понимающей,

А может, и помогающей,

Как соломинка,

За которую хватается утопающий.

У станционной кассы

Названье станции конечной

Она должна вписать в билет,

Хоть станции такой, конечно,

На свете не было и нет.

Кассирше железнодорожной

Шепчу застенчиво чуть-чуть:

– Билет пробейте, если можно,

Куда-нибудь…

А очереди не до смеха –

Толкает в спину,

Торопя.

Но я кассирше:

– Мне уехать

Необходимо от себя,

Мне и дорога не помеха,

Мне больше ждать нельзя

Ни дня,

Мне нужно от себя уехать

Туда, где б не было меня…

Утро

Я хочу подмосковную избу,

Подожённую первым лучом.

Льда оконного синюю призму,

Прядь волос над округлым плечом.

Чтобы снег,

Пламенеющий ало,

Тронул отблеском холод стекла,

Чтобы веки ты приоткрывала,

А проснуться никак не могла.

Чтоб во сне позабыла,

Что рядом

Я всю ночь сторожил темноту,

Воровским,

Безнаказанным взглядом

Не пятная твою чистоту.

Чтоб очнулась от сладостной лени,

Удивлённая яркостью льда.

Чтобы вышли мы в тёмные сени,

Чтоб под нами скрипели ступени,

Ледяная бодрила вода.

Ничего от тебя мне не надо,

Только утро такое одно!

Скрип счастливый январского сада,

Золотое от солнца окно.

Хмель

Задрав зелёные головки,

Причудливый, как птичья трель,

До самой крыши по верёвке

Вверх вьётся хмель.

Карабкается по железу,

Ползёт к чердачному окну.

И я решил: «А ну, залезу –

Вниз поверну».

Я стебельки направил книзу,

Где подвязал,

Где втиснул в щель.

А утром глянул –

По карнизу

Вверх вьётся хмель.

Как ни ломай его,

Ни мучай,

Ни ущемляй его права,–

Проглядывает нрав живучий

Сквозь кружева.

И, миновав крыльцо,

Оконце,

Как ввинченная в небо дрель,

Подтягивая землю к солнцу,

Вверх вьётся хмель.

Холодное стекло

Что сделал я сегодня за день? 
Его не прожил задарма: 
Я не повесился, не запил
И даже не сошёл с ума.

Окаменелостью такою 
Не преградишь дорогу злу. 
Лицо я с каменной тоскою 
Прижал к холодному стеклу.

Над улицей стоял я долго, 
Как будто камень над рекой. 
Уверенный, что выше долга 
Не существует в день такой –

День безвозвратного прощанья 
С частицей самого себя... 
А я – как ялик без причала, 
Сейчас никто мне не судья!

Бывал я и к минуте жаден, 
А нынче к суткам охладел. 
Что сделал я сегодня за день? 
Немало: прожил целый день.

Цикл природы

Мы идём по саду белому,

По саду светло-розовому,

По саду палевому,

Мимо первых цветов:

Мимо прозрачных нарциссов

С белыми лепестками и жёлтой сердцевиной,

Отличающихся от ромашек

Породистостью и непрочностью,

Мимо нарциссов,

Похожих друг на друга, как люди,

Если к ним не приглядеться.

Мимо нераспустившихся тюльпанов,

Вот-вот готовых выстрелить

Жёлтыми и красными дюймовочками.

А сад написан размытой акварелью

Или полутонами пастели.

Но он необъяснимо ярок

Потому, что каждая его бледная завязь

Обещает яркие плоды.

Вдруг под обширною яблоней –

Чёрные шары,

Как гранаты-лимонки

Или обуглившиеся комки бумаги:

Это – старые яблоки,

Зимовавшие под снегом.

Их, не заметив, позабыли снять,

Или они осыпались до срока.

Из них не варили в медных тазах варенье.

Никто не надкусил их сочной мякоти.

Их век пролетел мимо –

Потерянное поколение!

Но стоп!

Они сейчас гниют

И, хотя ничего не совершили при жизни,

На равных участвуют

В вечном цикле природы,

Помогая родиться новым плодам,

В сочную мякоть которых

Вонзятся жадные зубы;

Помогая родиться новым плодам,

Которые будут

Золотисто кипеть в медных тазах.

* * *

Чайку убило прибоем 
У ноздреватых камней, 
Ветер с торжественным воем 
Круг совершает над ней.

И, без согласья, без спросу, 
Вот уже более дня 
Чайку мотает по скосу 
Так, как мотает меня.

Камешки береговые 
Сложены в лунки запруд. 
Мокрый песок, как живые, 
Мёртвые крылья метут.

Час раскаянья

Отражённых лучей ледок.

Пять утра.

Середина лета.

Обновляющий холодок.

Час раскаянья.

Час рассвета.

Укоризненный чей-то взгляд

Словно вижу.

И нелегко мне.

Перед кем-то я виноват.

Перед кем?

Я никак не вспомню.

Трепет капелек дождевых.

Необычность теней смещённых.

Неужели друзей своих

Я обидел, незащищённых?

О, рассветной минуты власть!

Неожиданные смещенья.

Захотелось в траву упасть,

У земли попросить прощенья.

Но светлеет ночная тень,

Расплывается звёздный полог.

Начинается новый день,

И раскаянья час недолог.

Человек

Он лежит на крайней койке

У простенка, где сестра,

Поступивший ночью только,

Не доживший до утра.

Неподвижный

Под казённой

С чёрным штампом простынёй,

Под палатною,

Белёной,

Облупившейся стеной.

Не успели от души с ним

Мы и пары слов сказать:

Кто он?

Кем он был при жизни –

Сорок пять минут назад?

Кто-то ропщет:

«Что такое –

Сорок пять уже минут

Из приёмного покоя

Санитары не идут?»

Вдруг каталка загремела:

«С этой койки забирать?»

И с нездешним звоном тело

Чуть задело

О кровать.

Через миг его покатят,

С головой прикрыв рядном.

И, соседи по палате,

Мы спокойнее вздохнём.

Но до ярости,

До боли

Захотелось,

Чтобы, встав,

Он в холодном коридоре

Покурил со мной в рукав.

Грубовато и беспечно

Над сестрицей подшутил,

А не так вот –

В бесконечность

На каталке укатил.

И замри, дождей паденье,

В воздухе повисни, снег,

Приостановись, теченье

Эшелонов, улиц, рек

Хоть на краткое мгновенье:

Это

умер

Человек.

Человек умирает не сразу

Бывает, повезёт человеку:

Он умирает мгновенно в прекрасном мире,

Отраженье его сохранив в зрачках.

Но обычно человек умирает не сразу.

Сперва все красавицы его юности

Становятся морщинистыми старухами,

Потом обесцвечивается небо

И повисает над всей землёю

Один запылившийся потолок.

Потом облетает листва с деревьев

И бессильно сваливается трава.

Потом изнашиваются книги

И по ночам стреляют обои,

Отрываясь от оседающих стен.

И телефон его умолкает

И на столе стоит, как надгробье.

Потом внезапно взрослеют дети,

Куда-то торопятся, убегают,

Его забывая в большой палате,

Где чужие,

Говорящие о болезнях люди

Больше всего боятся смерти.

А он,

Как в школе географическую карту,

Изучает стены палаты

В трещинах, напоминающих реки

С потёками мела сырого,

Застывшими, как Заполярье,

И пятнами, жёлтыми как пустыни.

Однажды к нему не приходят дети

В день, назначенный для свиданья.

И он понимает:

С этой минуты

Его на земле ничего не держит.

Разве что в форточке при закате

На облаке золотая каёмка,

Словно край развернувшейся самокрутки,

Ещё мерцающий и неровный,

Ещё не затоптанный, не погасший.

Сперва он глядит в окно вечерами

И боится уснуть до заката.

Потом у него не хватает терпенья,

И он ей желает скорее погаснуть,

Чтоб можно было уйти спокойно,

Без грусти, ни о чём не жалея,

Даже о неровной каёмке

В небе мерцающей самокрутки...

Но человек умирает не сразу.

* * *

Что со мною случилось?
Меня теперь не мучает голод.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы я начал барабанить
В двери булочной,
Закрывшейся
На пять минут раньше обычного.

Меня теперь не мучает жажда.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы я припал к мутной луже
И черпал,
Черпал горстями
Или засаленной пилоткой.

Меня уже не манит женщина. 
Ну не совсем, 
Но не настолько, 
Чтобы бежать за первой попавшейся юбкой,
Шепча:
«Вы не можете так уйти.
Только не уходите!
Адрес?..
Или телефон?..
Или хотя бы имя?..» 

Меня не захватывает работа.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы перепутать
День с ночью
И, разменяв зябким утром
Последний пятак,
Считать себя
Богатейшим на свете.

Надо мною не властна даже любовь.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы один твой холодный взгляд
Толкнул меня
Под колеса поезда.

Я перестал уделять внимание
Мордобою,
Выпивке,
Хвастовству
И потрясающим открытиям,
Которые делал прежде
Если не ежеминутно,
То ежедневно...

Что же со мной случилось, 
Что ты сделало со мною, Время? 
И Время ответило: 
«То же, что и со всеми».

Щит

Я рос, мечтая о краюхе,

Крупой пайковою хрустя,

Войны гражданской и разрухи

Туберкулёзное дитя.

Махорочные кольца плыли.

Солдаты стыли.

Хил и мал,

У их шинелей цвета пыли

Я цвет лица перенимал.

Бедой, болезнью неминучей

Подкошенный, упал бы я.

Но у меня был щит могучий,

Меня хранивший, –

Мать моя.

Я был за маленькой за нею

От бурь больших убережён.

И мир не знал щита прочнее

Ещё с гомеровских времён.

Но годы шли. И той «пылинки»,

Того меня в помине нет.

Я с жизнью в смертном поединке

Бессмертным стал за сорок лет.

Познал зенитные высоты,

И гул донецкой глубины,

И счастье высшее работы,

И горе высшее войны.

А мама вовсе поседела,

У глаз морщинки и у рта.

Я просмотрел, когда успела

Расстаться с нею красота.

Мы шли. И вдруг она отстала –

Устало ловит воздух ртом…

Теперь моя пора настала,

Настало время быть щитом.

Я б заслонил её собою

И на войне и от войны,

Я встал бы в душном пекле боя,

Но среди этой тишины,

Где с каждым годом взгляд тускнеет,

Глаза грустнее,

Тише речь,

Мне с каждым днём уже труднее

Её от времени беречь.

Она бросалась не робея,

Чтоб сына заслонить от зла…

Насколько всё же я слабее

Той, что меня уберегла.

* * *

Я верю в загробную жизнь:

Не верю в возможность разлуки.

Меня обовьют, словно жимолость,

Нежнейшие женские руки.

Размеренной речи струя

Запнётся на том же глаголе,

Хоть буду тогда в коленкоре –

Не в куртке нейлоновой я.

И каждое слово моё

Она повторит, как молитву.

Я верю в загробную битву,

В загробное то бытиё.

Я верю, что буду ей сниться,

И ночи не сплю потому,

Что с нею спешу объясниться

И верю свиданью тому.

Спешу заглянуть я вперёд,

Боюсь, что она не поверит:

Захлопнет обложку, как двери,

Строку не прочтёт и уйдёт.

* * *

Я влюбился в некрасивую.

Что мне делать,

Как мне быть,

Как себя заставить силою

Некрасивую забыть?

Я гляжу теперь без зависти

На удачливых друзей,

Потому что нет красавицы

Для меня её милей.

И на улице,

И в городе,

Во вселенной лучше нет.

Я показываю с гордостью

Всем друзьям её портрет...

А они ребята чуткие –

Не обидят, промолчат,

Но по их молчанью чувствую –

Лучше видели девчат!..

Иль посмотрят понимающе,

И во взгляде этом грусть,

Посочувствуют товарищи...

Ну, а я к тебе вернусь.

Сразу сердцу вновь поверю я –

По тебе одной лишь я

Красоту земную меряю,

Некрасивая моя...

* * *

Я жизнь свою изжил, извёл, истратил,
И если не случится умереть, 
Не знаю я существенных занятий,
Которыми бы мог заняться впредь.

Давно уж переплыты все Ламанши,
Романсы спеты, полюс покорён.
Я в тапочках растоптанных домашних
По комнатам слоняться обречён.

И если от рожденья до могилы
Я захочу трудиться, аки вол, –
Жизнь полюбить уже не хватит силы:
Я жизнь изжил, истратил и извёл.

* * *

Б. А. Бабочкину

Я засиделся за полночь с Чапаевым.

Что с человеком делают года!

Переменился он неузнаваемо:

Костюм изящен,

Голова седа.

Не узнаю комдива героической,

Того – в папахе, с шашкой на боку.

И по скуле (вот диво!) склеротической

Печаль подкралась к острому зрачку.

Он восхищён каналами Венеции,

Парижскими бульварами пленён.

Но мимолётно искорки простецкие

В глазах мужицких зажигает он.

У Яика оборвалась тропа его...

Но не пойму, комдив или актёр

В бессмертье после гибели Чапаева

Сухую руку с шашкою простёр?

Особою, чапаевской, походкою

Кто из двоих прошёлся вдоль полка.

Кто из двоих мальчишескою глоткою

«Чапаем» окрещён был на века?

Кто из двоих под чернокрылой буркою

Летел сквозь перестрелки и года,

Над кем из них,

Ожесточённо булькая,

Сомкнувшись, успокоилась вода?

Мир полон

Волшебством неисчерпаемым,

Той перестрелки гул давно затих.

Я засиделся за полночь с Чапаевым.

Но не пойму:

С которым из двоих?

* * *

Я ночью зов бросал в пустыню –
Никто не откликался мне,
Лишь отголосками пустыми
Дразнило эхо в тишине.

Но вспомнилось
Войны начало
(Потом к такому я привык):
От горя женщина кричала
В толпе.
Толпа не замечала,
Не слышала тот страшный крик.

Перрон окутывало дымом.
«У всех война.
Кричит?..
И пусть!»
Как все,
Тогда прошедший мимо,
Я не боюсь быть нелюдимым,
Я не боюсь быть нелюбимым, —
Быть неуслышанным боюсь.

Бегу на улицу, как отрок,
Всё начинаю вновь с азов:
Жду, затаив дыханье, Отклик –
Ведь эти строки только Зов.

* * *

Я стоял у окна,
И три шестиэтажных тополя
Тянулись к небу сучьями в темноте.
И вдруг один из трёх,
Крайний от моего окна,
Вспыхнул оранжевым пламенем...

Кто поджёг его:
Фары автомобиля,
Или пожар где-нибудь,
Или салют,
Или иллюминация,
Или просто за стеной моя жена
Нажала выключатель в кухне?..

У меня ведь теперь отдельная квартира, 
И, войдя в одну из её комнат, 
Можно поджечь любой из трёх 
Шестиэтажных тополей.

Вот он снова гаснет.
Я слышу щёлк выключателя
И шаги жены.
Я смотрю в темноту:
Благополучие и довольство
Плещутся у моих ног.
Я понимаю,
Что с этим борется четверть человечества,
А остальные три четверти
Стараются этого достичь.

Может быть, я слишком долго 
Ждал своих деревьев, 
Ждал своих окон. 
Но это так заманчиво: 
Одним движеньем пальца 
Поджигать и гасить 
Шестиэтажные тополя... 
И, словно слабый ток, 
Меня покалывает 

Что-то похожее на счастье.