Андрей
Вознесенский

Антимиры

Живёт у нас сосед Букашкин,

в кальсонах цвета промокашки.

Но, как воздушные шары,

над ним горят

           Антимиры!

И в них магический, как демон,

Вселенной правит, возлежит

Антибукашкин, академик

и щупает Лоллобриджид.

Но грезятся Антибукашкину

виденья цвета промокашки.

Да здравствуют Антимиры!

Фантасты – посреди муры.

Без глупых не было бы умных,

оазисов – без Каракумов.

Нет женщин – есть антимужчины,

в лесах ревут антимашины.

Есть соль земли. Есть сор земли.

Но сохнет сокол без змеи.

Люблю я критиков моих.

На шее одного из них,

благоуханна и гола,

сияет антиголова!..

...Я сплю с окошками открытыми,

а где-то свищет звездопад,

и небоскребы сталактитами

на брюхе глобуса висят.

И подо мной вниз головой,

вонзившись вилкой в шар земной,

беспечный, милый мотылёк,

живёшь ты, мой антимирок!

Зачем среди ночной поры

встречаются антимиры?

Зачем они вдвоём сидят

и в телевизоры глядят?

Им не понять и пары фраз.

Их первый раз – последний раз!

Сидят, забывши про бонтон,

ведь будут мучиться потом!

И уши красные горят,

как будто бабочки сидят...

...Знакомый лектор мне вчера

сказал: «Антимиры? Мура!»

Я сплю, ворочаюсь спросонок,

наверно, прав научный хмырь.

Мой кот, как радиоприёмник,

зелёным глазом ловит мир.

1961

Баллада 41-го года

Партизанам Керченской каменоломни

Рояль вползал в каменоломню.

Его тащили на дрова

К замёрзшим чанам и половням.

Он ждал удара топора!

Он был без ножек, чёрный ящик,

Лежал на брюхе и гудел.

Он тяжёло дышал, как ящер,

В пещерном логове людей.

А пальцы вспухшие алели.

На левой – два, на правой – пять...

Он

    опускался

                   на колени,

Чтобы до клавишей достать.

Семь пальцев бывшего завклуба!

И, обмороженно-суха,

С них, как с разваренного клубня,

Дымясь, сползала шелуха.

Металась пламенем сполошным

Их красота, их божество...

И было величайшей ложью

Всё, что игралось до него!

Все отраженья люстр, колонны...

Во мне ревёт рояля сталь.

И я лежу в каменоломне.

И я огромен, как рояль.

Я отражаю штолен сажу.

Фигуры. Голод. Блеск костра.

И как коронного пассажа,

Я жду удара топора!

1960

* * *

В дни неслыханно болевые

быть без сердца – мечта.

Чемпионы лупили навылет –

ни черта!

Продырявленный, точно решёта,

утешаю ажиотаж:

«Поглазейте в меня, как в решётку, –

так шикарен пейзаж!»

Но неужто узнает ружьё,

где,

     привязано нитью болезненной,

бьёшься ты в миллиметре от лезвия,

ахиллесово

          сердце

                     моё!?

Осторожнее, милая, тише...

Нашумело меняя места,

Я ношусь по России –

                               как птица

отвлекает огонь от гнезда.

Всё болишь? Ночами пошаливаешь?

Ну и плюс!

Не касайтесь рукою шершавою –

я от судороги – валюсь.

Невозможно расправиться с нами.

Невозможнее – выносить.

Но ещё невозможней –

                                        вдруг снайпер

срежет

            нить!

1965

* * *

В человеческом организме

девяносто процентов воды,

как, наверное, в Паганини,

девяносто процентов любви.

Даже если – как исключение –

вас растаптывает толпа,

в человеческом

                     назначении –

девяносто процентов добра.

Девяносто процентов музыки,

даже если она беда,

так во мне,

                     несмотря на мусор,

девяносто процентов тебя.

Гойя

Я – Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворон,

                                                           слетая на

                                                           поле

                                                           нагое.

Я – Горе.

Я – голос

Войны, городов головни

                                        на снегу сорок первого года.

Я – Голод.

Я – горло

Повешенной бабы, чьё тело, как колокол,

                                                           било над

                                                           площадью

                                                           голой...

Я – Гойя!

О, грозди

Возмездья! Взвил залпом на Запад –

                                         я пепел незваного гостя!

И в мемориальное небо вбил крепкие звёзды –

Как гвозди.

Я – Гойя.

1959

 * * *

Есть русская интеллигенция.

Вы думали – нет? Есть.

Не масса индифферентная,

а совесть страны и честь.

Есть в Рихтере и Аверинцеве

земских врачей черты –

постольку интеллигенция,

постольку они честны.

«Нет пороков в своём отечестве».

Не уважаю лесть.

Есть пороки в моём отечестве,

зато и пророки есть.

Такие, как вне коррозии,

ноздрёй петербуржской вздет,

Николай Александрович Козырев –

небесный интеллигент.

Он не замечает карманников.

Явился он в мир стереть

второй закон термодинамики

и с ним тепловую смерть.

Когда он читает лекции,

над кафедрой, бритый весь –

он истой интеллигенции

указующий в небо перст.

Воюет с извечной дурью,

для подвига рождена,

отечественная литература –

отечественная война.

Какое призванье лестное

служить ей, отдавши честь:

«Есть, русская интеллигенция!

Есть!»

1967

Замерли

Заведи мне ладони за плечи,

обойми,

только губы дыхнут об мои,

только море за спинами плещет.

Наши спины, как лунные раковины,

что замкнулись за нами сейчас.

Мы заслушаемся, прислонясь.

Мы – как формула жизни двоякая.

На ветру мировых клоунад

заслоняем своими плечами

возникающее меж нами –

как ладонями пламя хранят.

Если правда, душа в каждой клеточке,

свои форточки отвори.

В моих порах стрижами заплещутся

души пойманные твои!

Всё становится тайное явным.

Неужели под свистопад,

разомкнувши объятья, завянем –

как раковины не гудят?

А пока нажимай, заваруха,

на скорлупы упругие спин!

Это нас погружает друг в друга.

Спим.

1965

Заповедь

Вечером, ночью, днём и с утра

благодарю, что не умер вчера.

Пулей противника сбита свеча.

Благодарю за священность обряда.

Враг по плечу – долгожданнее брата,

благодарю, что не умер вчера.

Благодарю, что не умер вчера

сад мой и домик со старой терраской,

был бы вчерашний, позавчерашний,

а поутру зацвела мушмула!

И никогда б в мою жизнь не вошла

ты, что зовёшься греховною силой –

чисто, как будто грехи отпустила,

дом застелила – да это ж волжба!

Я б не узнал, как ты утром свежа!

Стал бы будить тебя некий мужчина.

Это же умонепостижимо!

Благодарю, что не умер вчера.

Проигрыш чёрен. Подбита черта.

Нужно прочесть приговор, не ворча.

Нужно, как Брумель, начать с «ни черта».

Благодарю, что не умер вчера.

Существование – будто сестра,

не совершай мы волшебных ошибок.

Жизнь – это точно любимая, ибо

благодарю, что не умер вчера.

Ибо права не вражда, а волжба.

Может быть, завтра скажут: «Пора!»

Так нацарапай с улыбкой пера:

«Благодарю, что не умер вчера».

Ипатьевская баллада

Морганатическую фрамугу

выломал я из оконного круга,

чем сохранил её дни.

Дом ликвидировали без звука.

Боже, царя храни!

Этот скрипичный ключ деревянный,

свет заоконный, узор обманный,

видели те, кто расстрелян в упор.

Смой фонограмму, фата моргана!

У мальчугана заспанный взор…

– Дети! Как формула дома Романовых?

– HCL!

Боже, храни народ бывшей России!

Хлорные ливни нам отомстили.

Фрамуга впечаталась в серых зрачках

мальчика с вещей гемофилией.

Не остановишь кровь посейчас.

Морганатическую фрамугу

вставлю в окошко моей лачуги

и окаянные дни протяну

под этим взглядом, расширенным мукой

неба с впечатанною фрамугой.

Боже, храни страну.

Да, но какая разлита разлука

в формуле кислоты!

И утираешь тряпкою ты

дали округи в раме фрамуги

и вопрошающий взор высоты.

Исповедь

Ну что тебе надо ещё от меня?

Чугунна ограда. Улыбка темна.

Я музыка горя, ты музыка лада,

ты яблоко ада, да не про меня!

На всех континентах твои имена

прославил. Такие отгрохал лампады!

Ты музыка счастья, я нота разлада.

Ну что тебе надо ещё от меня?

Смеялась: «Ты ангел?» – я лгал, как змея.

Сказала: «Будь смел» – не вылазил из спален.

Сказала: «Будь первым» – я стал гениален,

ну что тебе надо ещё от меня?

Исчерпана плата до смертного дня.

Последний горит под твоим снегопадом.

Был музыкой чуда, стал музыкой яда,

ну что тебе надо ещё от меня?

Но и под лопатой спою, не виня:

«Пусть я удобренье для божьего сада,

ты – музыка чуда, но больше не надо!

Ты случай досады. Играй без меня».

И вздрогнули складни, как створки окна.

И вышла усталая и без наряда.

Сказала: «Люблю тебя. Больше нет сладу.

Ну что тебе надо ещё от меня?»

Купание в росе

На лугу меж двух озёр

вне обзора от шоссе,

как катается ковёр,

мы купаемся в росе.

Ледяные одуванчики

исхлеставши плечи все,

ароматом обдавайте!

Мы купаемся в росе.

Все грехи поискупали,

окрещённые в красе,

не в людских слезах – в купавиных,

брось врачей! Купнись в росе!

Принимай росные ванны!

Никакого ОР3.

Как шурупчик высоты,

дует шершень от шоссе

где тут ты? и где цветы?

он ворчит: «Ля вам шерше...»

Милые, нас не скосили!

Равны ёжику, осе,

мы купаемся в России,

мы купаемся в росе.

Полосатый, словно зебра –

ну и сервис! – след любви.

Ты в росе, в росе, в росевросевросевро – серва

ландыша не раздави!..

Как приятно на веранде

пить холодное «rosei»...

Вы купайтесь в бриллиантах!

Мы купаемся в росе.

* * *

В. Шкловскому

– Мама, кто там вверху, голенастенький –

руки в стороны – и парит?

– Знать, инструктор лечебной гимнастики.

Мир не может за ним повторить.

Мать

Я отменил материнские похороны.

Не воскресить тебя в эту эпоху.

Мама, прости эти сборы повторные.

Снегом осело, что было лицом.

Я тебя отнял у крематория

и положу тебя рядом с отцом.

Падают страшные комья весенние

Новодевичьего монастыря.

Спят Вознесенский и Вознесенская –

жизнью пронизанная земля.

То, что к тебе прикасалось, отныне

стало святыней.

В сквере скамейки, Ордынка за ними

стали святыней.

Стал над берёзой екатерининской

Свет материнский.

Что ты прошла по земле, Антонина?

По уши в ландыши влюблена,

Интеллигентка в косынке Рабкрина

и ермоловская спина!

В скрежет зубовной индустрии и примусов,

в мире, замешенном на крови,

ты была чистой любовью, без примеси,

лоб-одуванчик, полный любви.

Ты – незамеченная Россия,

ты охраняла очаг и порог,

беды и волосы молодые,

как в кулачок, зажимая в пучок.

Как ты там сможешь, как же ты сможешь

там без родни?

Носик смешливо больше не сморщишь

и никогда не поправишь мне воротник.

Будешь ночами будить анонимно.

Сам распахнётся ахматовский томик.

Что тебя мучает, Антонина,

Тоня?

В дождь ты стучишься. Ты не простудишься.

Я ощущаю присутствие в доме.

В тёмных стихиях ты наша заступница,

Тоня…

Рюмка стоит твоя после поминок

с корочкой хлебца на сорок дней.

Она испарилась наполовину.

Или ты вправду притронулась к ней?

Не попадает рифма на рифму,

но это последняя связь с тобой!

Оборвалась. Я стою у обрыва,

малая часть твоей жизни земной.

«Благодарю, что родила меня

и познакомила этим с собой,

с тайным присутствием идеала,

что приблизительно звали – любовь.

Благодарю, что мы жили бок о бок

в ужасе дня или радости дня,

робкой любовью приткнувшийся лобик –

лет через тысячу вспомни меня».

Я этих слов не сказал унизительно.

Кто прочитает это, скорей

матери ландыши принесете.

Поздно – моей, принесите – своей.

1983

Миллион роз

Жил-был художник один,

домик имел и холсты.

Но он актрису любил,

ту, что любила цветы.

Он тогда продал свой дом –

продал картины и кров, –

и на все деньги купил

целое море цветов.

Миллион, миллион, миллион алых роз

из окна видишь ты.

Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён –

                              и всерьёз! –

свою жизнь для тебя превратит в цветы.

Утром встаёшь у окна –

может, сошла ты с ума?

Как продолжение сна

площадь цветами полна.

Похолодеет душа –

что богач там чудит?

А за окном без гроша

бедный художник стоит.

Встреча была коротка.

В ночь её поезд увёз.

Но в её жизни была

песня безумия роз.

Прожил художник один.

Много он бед перенёс.

Но в его жизни была

целая площадь из роз.

1981

* * *

Мы от музыки проснулись.

Пол от зайчиков пятнист.

И щеки моей коснулись

тени крохотных ресниц.

Под навесом оргалита,

нажимая на педаль,

ангел Божий алгоритмы

нам с Тобою передал.

1990-е

На озере

Прибегала в мой быт холостой,

задувала свечу, как служанка.

Было бешено хорошо

и задуматься было ужасно!

Я проснусь и промолвлю: «Да здррра-

вствует бодрая температура!»

И на высохших после дождя

громких джинсах – налёт перламутра.

Спрыгну в сад и окно притворю,

чтобы бритва тебе не жужжала.

Шнур протянется

                     в спальню твою.

Дело близилось к сентябрю.

И задуматься было ужасно,

что свобода пуста, как труба,

что любовь – это самодержавье.

Моя шумная жизнь без тебя

не имеет уже содержанья.

Ощущение это прошло,

прошуршавши по саду ужами...

Несказаемо хорошо!

А задуматься — было ужасно.

* * *

На суде, в раю или в аду

скажет он, когда придут истцы:

«Я любил двух женщин как одну,

хоть они совсем не близнецы».

Всё равно, что скажут, всё равно...

Не дослушивая ответ,

он двустворчатое окно

застегнёт на чёрный шпингалет.

Напоили

Напоили.

Первый раз ты так пьяна,

на пари ли?

Виновата ли весна?

Пахнет ночью из окна

и полынью.

Пол – отвесный, как стена.

Напоили.

Меж партнёров и мадам

синеглазо

Бродит ангел вдрабадан,

семиклашка.

Её мутит. Как ей быть?

Хочет взрослою побыть.

Кто-то вытащил ей таз

из передней

и наяривает джаз,

как посредник:

«Всё на свете в первый раз,

не сейчас –

так через час,

интересней в первый раз,

чем в последний…»

Но чьи усталые глаза

стоят в углу,

как образа?

И не флиртуют, не манят –

Они отчаяньем кричат.

Что им мерещится в фигурке

Между танцующих фигур?

И, как помада на окурках,

на смятых пальцах

маникюр.

1967

* * *

Нас дурацкое счастье минует.

Нас минует печаль и беда.

Неужели настанет минута,

когда я не увижу тебя?

И не важно, что, брошенный в жижу

мирового слепого дождя,

больше я никого не увижу.

Страшно, что не увижу Тебя.

2000

* * *

Б. Ахмадулиной

Нас много. Нас может быть четверо.

Несёмся в машине как черти.

Оранжеволоса шофёрша.

И куртка по локоть – для форса.

Ах, Белка, лихач катастрофный,

нездешняя ангел на вид,

хорош твой фарфоровый профиль,

как белая лампа горит!

В аду в сковородки долдонят

и вышлют к воротам патруль,

когда на предельном спидометре

ты куришь, отбросивши руль.

Люблю, когда выжав педаль,

хрустально, как тексты в хорале,

ты скажешь: «Какая печаль!

права у меня отобрали...

Понимаешь, пришили превышение

        скорости в возбуждённом состоянии.

                  А шла я вроде нормально...»

Не порть себе, Белочка, печень.

Сержант нас, конечно, мудрей,

но нет твоей скорости певчей

в коробке его скоростей.

Обязанности поэта

не знать километроминут,

брать звуки со скоростью света,

как ангелы в небе поют.

За эти года световые

пускай мы исчезнем, лучась,

пусть некому приз получать.

Мы выжали скорость впервые.

Жми, Белка, божественный кореш!

И пусть не собрать нам костей.

Да здравствует певчая скорость,

убийственнейшая из скоростей!

Что нам впереди предначертано?

Нас мало. Нас, может быть, четверо.

Мы мчимся –

                       а ты божество!

И всё-таки нас большинство.

1964

* * *

Не возвращайтесь к былым возлюбленным,

былых возлюбленных на свете нет.

Есть дубликаты –

                              как домик убранный,

где они жили немного лет.

Вас лаем встретит собачка белая,

и расположенные на холме

две рощи – правая, а позже левая –

повторят лай про себя, во мгле.

Два эха в рощах живут раздельные,

как будто в стереоколонках двух,

всё, что ты сделала и что я сделаю,

они разносят по свету вслух.

А в доме эхо уронит чашку,

ложное эхо предложит чай,

ложное эхо оставит на ночь,

когда ей надо бы закричать:

«Не возвращайся ко мне, возлюбленный,

былых возлюбленных на свете нет,

две изумительные изюминки,

хоть и расправятся тебе в ответ...»

А завтра вечером, на поезд следуя,

вы в речку выбросите ключи,

и роща правая, и роща левая

вам вашим голосом прокричит:

«Не покидайте своих возлюбленных.

Былых возлюбленных на свете нет...»

Но вы не выслушаете совет.

 * * *

Не отрекусь

от каждой строчки прошлой – 

от самой безнадёжной и продрогшей

из актрисуль.

Не откажусь

от жизни торопливой,

от детских неоправданных трамплинов

и от кощунств.

Не отступлюсь –

«Ни шагу! Не она ль за нами?»

Наверное, с заблудшими, лгунами…

Мой каждый куст!

В мой страшный час,

Хотя и блядовая,

Поэзия меня не предавала,

Не отреклась.

Я жизнь мою

в исповедальне высказал.

Но на весь мир транслировалась исповедь.

Всё признаю.

Толпа кликуш

ждёт, хохоча, у двери:

«Кус, его, кус!»

Всё, что сказал, вздохнув, удостоверю.

Не отрекусь.

1975

Не покидай меня

Романс

Я в панике, что ты меня покинешь!

Сегодня. Не когда-нибудь…

Ни бабки, ни эфир паникадилищ

не смогут мне тебя вернуть.

Не кинь меня! Ты отвечаешь: «Да уж…»

Под мышками жжёт старая трава,

я чувствую, меня ты покидаешь.

Сила оставила твоя.

Ты обожаешь по-китайски!

Уток пекинских – птичий грипп – нема.

Я чувствую, меня ты покидаешь.

Не кинь меня.

Женщина, застенчивая, как Кинешма,

вдруг станешь киллером синема?

Ты всё равно когда-нибудь меня покинешь…

Не кинь меня!

Двустворчато окно киноманжетины.

И примула – как запонка окна.

«Таких, как я, не покидают женщины!»

Вдруг ты покинула меня?

Стыд архаичен, точно якобинец.

В кабинку автомата – толкотня.

Ты скажешь: «Финиш! Как тебя покинешь?»

Как ты останешься без меня?..

Ностальгия по настоящему

Я не знаю, как остальные,

но я чувствую жесточайшую

не по прошлому ностальгию –

ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к господу,

ну а доступ лишь к настоятелю –

так и я умоляю доступа

без посредников к настоящему.

Будто сделал я что-то чуждое,

или даже не я – другие.

Упаду на поляну – чувствую

по живой земле ностальгию.

Нас с тобой никто не расколет.

Но когда тебя обнимаю –

обнимаю с такой тоскою,

будто кто-то тебя отнимает.

Одиночества не искупит

в сад распахнутая столярка.

Я тоскую не по искусству,

задыхаюсь по настоящему.

Когда слышу тирады подленькие

оступившегося товарища,

я ищу не подобья – подлинника,

по нему грущу, настоящему.

Всё из пластика, даже рубища.

Надоело жить очерково.

Нас с тобою не будет в будущем,

а церковка...

И когда мне хохочет в рожу

идиотствующая мафия,

говорю: «Идиоты — в прошлом.

В настоящем рост понимания».

Хлещет чёрная вода из крана,

хлещет рыжая, настоявшаяся,

хлещет ржавая вода из крана.

Я дождусь – пойдёт настоящая.

Что прошло, то прошло. К лучшему.

Но прикусываю, как тайну,

ностальгию по настающему.

Что настанет. Да не застану.

1976

Оленёнок

1.

«Ольга, опомнись! Что с вами, Ольга?..»

Это блуждает в крови, как иголка…

Ну почему – призадумаюсь только –

передо мною судьба твоя Ольга?

Полуфранцуженка, полурусская,

с джазом простуженным туфелькой хрусткая

как несуразно в парижских альковых –

«Ольга» –

как мокрая ветка ольховая!

Что натворили когда-то родители!

В разных глазах породнили пронзительно

смутный витраж нотр-дамской розетки

с нашим Блаженным в разводах разэтаких.

Бродят, как город разора и оргий,

Ольга французская с русскою Ольгой.

2.

Что тебе снится, русская Ольга?

Около озера рощица, что ли…

Помню, ведро по ноге холодило –

хоть никогда в тех краях не бродила.

Может, в крови моей гены горят?

Некатолический вижу обряд,

а за калиточкой росно и колко…

Как вам живётся, французская Ольга?

«Как? О-ля-ля! Мой «Рено» – как игрушка,

плачу по-русски, смеюсь по-французски…

Я парижанка. Ночами люблю

слушать, щекою прижавшись к рулю».

Руки лежат, как в других государствах.

Правая бренди берёт, как лекарство,

Левая вправлена в псковский браслет,

а между ними – тысячи лет.

Горе застыло в зрачках удлинённых,

о, оленёнок,

Вмёрзший ногами на двух нелюдимых

И разъезжающихся

               льдинах!

3.

Я эту «Ольгу» читал на эстраде.

Утром звонок: «Экскюзе, бога ради!

Я полурусская… с именем Ольга…

Школьница… рыженькая вот только…»

Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?!

1963

Параболическая баллада

Судьба, как ракета летит по параболе

обычно – во мраке, и реже – по радуге.

Жил огненно-рыжий художник Гоген,

богема, а в прошлом торговый агент.

Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмарта,

Он дал кругаля через Яву с Суматрой!

Унёсся, забыв сумасшествие денег,

кудахтанье жён и дерьмо академий.

Он преодолел тяготенье земное.

Жрецы гоготали за кружкой пивною:

«Прямая – короче, парабола – круче,

не лучше ль скопировать райские кущи?»

А он уносился ракетой ревущей

сквозь ветер, скрывающий фалды и уши.

И в Лувр он попал не сквозь главный порог –

параболой гневно пробив потолок!

Идут к своим правдам, по-разному храбро,

червяк – через щель, человек – по параболе.

Жила-была девочка рядом в квартале.

Мы с нею учились, зачёты сдавали.

Куда ж я уехал! И чёрт меня нёс

меж грузных тбилисских двусмысленных звёзд.

Прости мне дурацкую эту параболу.

Простывшие плечики в чёрном парадном…

О, как ты звенела во мраке Вселенной

упруго и прямо – как прутик антенны!

А я всё лечу, приземляясь по ним –

земным и озябшим твоим позывным.

Как трудно даётся нам эта парабола!..

Сметая каноны, прогнозы, параграфы,

несутся искусство, любовь и история –

по параболической траектории!

В Сибирь уезжает он нынешней ночью.

……………………………………………………………………

А может быть, всё же прямая – короче?

1959

Первый снег

Над Академией,

осатанев,

грехопадением

падает снег.

Парками, скверами

счастье взвивалось.

Мы были первыми.

С нас начиналось –

рифмы, молитвы,

свист пулевой,

прыганья в лифты

вниз головой!

Сани, погони,

искры из глаз.

Все – эпигоны,

всё после нас…

С неба тяжёлого,

сном, чудодейством,

снегом на голову

валится детство,

Свалкою, волей,

шапкой с ушами,

шалостью, школой

непослушаньем.

Здесь мы встречаемся.

Мы однолетки.

Мы задыхаемся

в лестничной клетке.

Автомобилями

мчатся недели.

К чёрту фамилии!

Осточертели!

Разве Монтекки

и Капулетти

локоны, веки,

лепеты эти?

Тысячеустым

четверостишьем

чище искусства,

чуда почище.

1950-е

Песня

Мой моряк, мой супруг незаконный!

Я умоляю тебя и кляну –

сколько угодно целуй незнакомок.

Всех полюби. Но не надо одну.

Это несётся в моих телеграммах,

стоном пронзит за страною страну.

Сколько угодно гости в этих странах.

Все полюби. Но не надо одну.

Милый моряк, нагуляешься – свистни.

В сладком плену или идя ко дну,

сколько угодно шути своей жизнью!

Не погуби только нашу – одну.

Песня вечерняя

Ты молилась ли на ночь, береза?

Вы молились ли на ночь,

запрокинутые озера

Сенеж, Свитязь и Нарочь?

Вы молились ли на ночь, соборы

Покрова и Успенья?

Покурю у забора.

Надо, чтобы успели.

Ты молилась ли на ночь, осина?

Труд твой будет обильный.

Ты молилась, Россия?

Как тебя мы любили!

Плохой почерк

Портится почерк. Не разберёшь,

что накарябал.

Портится почерк. Стиль нехорош,

но не характер.

Солнце, напрягшись, как массажист,

дышит, как поршень.

У миллионов испорчена жизнь,

воздух испорчен.

Почки в порядке, но не понять

сердца каракуль.

Точно «Варяг» или буквочка «ять»,

тонет кораблик.

Я тороплюсь. Сквозь летящую дичь,

сквозь нескладуху –

Скоропись духа успеть бы постичь,

скоропись духа!

Бешенным веером по февралю

чиркнули сани.

Я загогулину эту люблю

чистописанья!

Скоропись духа гуляет здесь

вне школьных правил.

«Надежды нету – надежда есть»

(Апостол Павел).

Почерк исчез, как в туннеле свет.

Незримый Боже!

Чем тебя больше на свете нет –

тем тебя больше!

Портрет Хуциева

Марлен Мартыныч, Марлен Монтирович,

Арестовавыч Картиныч,

как лист сутулыч,

          как лист осеннич,

                    летишь, христовыч,

                              на свой чердак.

Тел в твоё время не арестовывали –

душе впаяли четвертак!

Все годы лучшие твои схватили –

не самого тебя, слава Господи.

Убили душу лишь, Марлен Мотивыч,

и расшакалили в Госкино.

Топтал ботиныч асфальт Державы,

а в заточённой твоей душе

сидели Слуцкий и Окуджава,

зал нестудентов теперь уже.

Душа с Распутиным срока навёртывала

(с Григорь Ефимычем) – за годом год…

Она вернулась, от пыток мёртвая,

и нас с тобою не узнаёт.

Бродило тело меж нас, не плакало,

Нематерьяльное, как вина.

Ведь, по свидетельству Андрея Плахова,

фильм закрыли из-за меня.

И что тут выправишь?

          И что тут вычленишь?

Как всё постичь?

Мерлин Мартинивич, Политехничевич,

Нечечевичевич,

ты всех простишь.

Последняя электричка

Мальчики с финками, девочки с фиксами.

Две контролёрши заснувшими сфинксами.

Я еду в этом тамбуре,

спасаясь от жары.

Кругом гудят, как в таборе,

гитары и воры.

И как-то получилось,

что я читал стихи

между теней плечистых,

окурков, шелухи.

У них свои ремёсла.

А я читаю им,

как девочка примёрзла

к окошкам ледяным.

На чёрта им девчонка

и рифм ассортимент?

Таким, как эта, – с чёлкой

и пудрой в сантиметр?!

Стоишь – черты спитые,

на блузке видит взгляд

всю дактилоскопию

малаховских ребят.

Чего ж ты плачешь бурно,

и, вся от слёз светла,

мне шепчешь нецензурно –

чистейшие слова?..

И вдруг из электрички,

ошеломив вагон,

ты чище Беатриче,

сбегаешь на перрон!

1959

* * *

Прими, Господь, поэта улиц

и со Святыми упокой

за соколиную сутулость,

нахохленную над струной.

Прощай, Булат. Политехнический.

И те, кто рядышком сидят.

Твой хрипловатый катехизис –

нам как пароль. Прости, Булат...

Он жил, как жить должны артисты.

По-христиански опочил.

Стихами, в бытность атеистом,

Те6е он, Господи, служил.

1997

Прощание с Политехническим

Большой аудитории  посвящаю

В Политехнический!

В Политехнический!

По снегу фары шипят яичницей.

Милиционеры свистят панически.

Кому там хнычется?!

В Политехнический!

Ура, студенческая шарага!

А ну, шарахни

По совмещанам свои затрещины!

Как нам мещане мешали встретиться!

Ура вам, дура

в серьгах-будильниках!

Ваш рот, как дуло,

разинут бдительно.

Ваш стул трещит от перегрева.

Умойтесь! Туалет – налево.

Ура, галёрка! Как шашлыки,

дымятся джемперы, пиджаки.

Тысячерукий, как бог языческий,

Твоё Величество –

Политехнический!

Ура, эстрада! Но гасят бра.

И что-то траурно звучит «ура».

Двенадцать скоро. Пора уматывать.

Как ваши лица струятся матово!

В них проступает, как сквозь экраны,

все ваши радости, досады, раны.

Вы, третья с краю,

с копной на лбу.

я вас не знаю.

Я вас – люблю!

Чему смеётесь? Над чем всплакнёте?

И что черкнёте, косясь, в блокнотик?

Что с вами, синий свитерок?

В глазах тревожный ветерок…

Придут другие – ещё лиричнее,

Но это будут не вы –

Другие.

Мои ботинки черны, как гири.

Мы расстаёмся, Политехнический!

Нам жить не долго. Суть не в овациях,

мы растворяемся в людских количествах

в твоих просторах,

Политехнический.

Невыносимо нам расставаться.

Ты на кого-то меня сменяешь,

Но, понимаешь,

Пообещай мне, не быть чудовищем,

Забудь со стоящим!

Ты ворожи ему, храни разиню.

Политехнический –

моя Россия! –

ты очень бережен и добр, как Бог.

лишь Маяковского не уберёг…

Поэты падают,

дают финты

меж сплетен, патоки

и суеты.

но где б я ни был – в земле, на Ганге, –

ко мне прислушивается магически

гудящей раковиною гиганта

большое ухо

Политехнического!

1962

 * * *

Пусть другие ваши рейтинги

обсуждают широко.

В самом страшном из столетий

нам с тобою – хорошо.

Хорошо, что нашей паре

по хую всё, ангел мой.

Хорошо, что мы совпали

не с эпохой, а с Тобой.

* * *

Пусть наше дело давно труба,

пускай вы прошли по нашим трупам,

пускай вы живы, нас истребя,

вы были – трупы, мы были – трубы!

Средь исторической немоты

какой божественною остудой

в нас прорыдала труба Судьбы!

Вы были – трусы, мы были – трубы!

Вы стены строили от нас затем,

что ваши женщины от нас в отрубе,

но проходили мы сквозь толщу стен,

на то и трубы!

Мы трубадуры от слова «дуры».

Вы были правы, нас растоптавши.

Вы заселили все кубатуры.

Пространство – ваше. Но время – наше.

Разве признаетесь вы себе

в звуконепроницаемых срубах,

что вы завидуете трубе?

Живите, трупы. Зовите трубы!

1981

Ради тебя

Ради тебя надрываюсь на радио –

вдруг ты услышишь, на службу идя,

я в этой жизни живу Тебя ради.

ради Тебя.

Я тренажёры кручу Тебя ради,

на пустом месте педали крутя.

В жизни, похоже, я кем-то украден.

И надо мною кружат ястреба.

Между убийцами выбор и пройдами.

Не ради «зелени» и тряпья,

не для народа я пел, не для Родины –

ради Тебя, ради Тебя.

Точно на диске для радиолы

дактилоскопическая резьба –

без твоих пальчиков мне одиноко!

Приди ради Бога, ради Тебя.

Не в Петербурге, не в Ленинграде –

в небе над Невским мы жили с тобой.

Третий глаз в лоб мне ввинтишь Тебя ради

антикокардой. Это любовь.

В моих фантазиях мало доблести,

жизнь виртуальную торопя,

я отучаю тебя от комплексов ради

Тебя, ради Тебя.

Пусть пародийны мои парадигмы.

Но завтра сбудется трепотня.

Если умру я, повторно роди меня –

роди ради Бога, ради Тебя.

Реквием

Возложите на море венки.

Есть такой человечий обычай –

в память воинов в море погибших,

возлагают на море венки.

Здесь, ныряя, нашли рыбаки

десять тысяч стоящих скелетов,

ни имён, ни причин не поведав,

запрокинувших головы к свету,

они тянутся к нам глубоки.

Возложите на море венки.

Чуть качаются на позвонках,

кандалами прикованы к кладбищу,

безымянные страшные ландыши.

Возложите на море венки.

На одном, как ведро сапоги,

На другом – на груди амулетка.

Вдовам их не помогут звонки.

Затопили их вместо расстрела,

души их, покидавшие тело,

по воде оставляли круги.

Возложите на море венки

под свирель, барабан и сирены.

Из жасмина, из роз, из сирени

возложите на море венки.

Возложите на землю венки.

В ней лежат молодые мужчины.

Из сирени, из роз, из жасмина

возложите живые венки.

Заплетите земные цветы

над землёю сгоревшим пилотам.

С ними пили вы перед полётом,

Возложите на небо венки.

Пусть стоят они в небе, видны,

презирая закон притяженья,

говоря поколеньям пришедшим:

«Кто живой – возложите венки»

Возложите на Время венки,

в этом вечном огне мы сгорели.

Из жасмина, из белой сирени

на огонь возложите венки.

И на ложь возложите венки.

мы в ней гибнем, товарищ, с тобою.

Возложите венки на Свободу.

Пусть живёт. Возложите венки.

1975

Романс

Запомни этот миг. И молодой шиповник.

И на Твоём плече прививку от него.

Я – вечный Твой поэт и вечный Твой любовник.

И – больше ничего.

Запомни этот мир, пока Ты можешь помнить,

а через тыщу лет и более того,

Ты вскрикнешь, и в Тебя царапнется шиповник...

И – больше ничего.

Роща

Не трожь человека, деревце,

костра в нём не разводи.

И так в нём такое делается

Боже, не приведи!

Не бей человека, птица,

ещё не открыт отстрел.

Круги твои –

ниже,

         тише.

Неведомое – острей.

Неопытен друг двуногий.

Вы, белка и колонок,

снимите силки с дороги,

чтоб душу не наколол.

Не браконьерствуй, прошлое.

Он в этом не виноват.

Не надо, вольная рощица,

к домам его ревновать.

Такая стоишь тенистая,

с начёсами до бровей

травили его, освистывали,

ты-то хоть не убей!

Отдай ему в воскресение

все ягоды и грибы,

пожалуй ему спасение,

спасением погуби.

1968

Русско-американский романс

И в моей стране, и в твоей стране

до рассвета спят – и не спиной к спине.

И одна луна, золота вдвойне,

И в моей стране, и в твоей стране.

И в одной цене, – ни за что, за так,

для тебя восход, для меня – закат.

И предутренний холодок в окне

не в твоей вине, не в моей вине.

И в твоём вранье, и в моём вранье

есть любовь и боль по родной стране.

Идиотов бы поубрать вдвойне –

и в твоей стране, и в моей стране.

1977

Сага

Ты меня на рассвете разбудишь,

проводить необутая выйдешь.

Ты меня никогда не забудешь.

Ты меня никогда не увидишь.

Заслонивши тебя от простуды,

я подумаю: «Боже всевышний!

Я тебя никогда не забуду.

Я тебя никогда не увижу».

Эту воду в мурашках запруды,

это Адмиралтейство и Биржу

я уже никогда не забуду

и уже никогда не увижу.

Не мигают, слезятся от ветра

безнадежные карие вишни.

Возвращаться – плохая примета.

Я тебя никогда не увижу.

Даже если на землю вернёмся

мы вторично, согласно Гафизу,

мы, конечно, с тобой разминёмся.

Я тебя никогда не увижу.

И окажется так минимальным

наше непониманье с тобою

перед будущим непониманьем

двух живых с пустотой неживою.

И качнётся бессмысленной высью

пара фраз, залетевших отсюда:

«Я тебя никогда не забуду.

Я тебя никогда не увижу».

Смерть

Кончину чую. Но не знаю часа.

Плоть ищет утешенья в кутеже.

Жизнь плоти опостылела душе.

Душа зовёт отчаянную чашу!

Мир заблудился в непролазной чаще

Средь ядовитых гадов и ужей.

Как черви, лезут сплетни из ушей.

И истина сегодня – гость редчайший.

Устал я ждать. Я верить устаю.

Когда ж взойдёт, Господь, что Ты посеял?

Нас в срамоте застанет смерти час.

Нам не постигнуть истину Твою.

Нам даже в смерти не найти спасенья.

И отвернутся ангелы от нас.

1975

Смерть Шукшина

Хоронила Москва Шукшина,

хоронила художника, то есть

хоронила страна мужика

и активную совесть.

Он лежал под цветами на треть,

недоступный отныне.

Он свою удивлённую смерть

предсказал всенародно в картине.

В каждом городе он лежал

на отвесных российских простынках.

Называлось не кинозал –

просто каждый пришёл и простился.

Он сегодняшним дням – как двойник.

Когда зябко курил он чинарик,

так же зябла, подняв воротник,

вся страна в поездах и на нарах.

Он хозяйственно понимал

край как дом – где берёзы и хвойники.

Занавесить бы чёрным Байкал,

словно зеркало в доме покойника.

1975

Сон

Мы снова встретились,

и нас везла машина грузовая.

Влюбились мы – в который раз.

Но ты меня не узнавала.

Ты привезла меня домой.

Любила и любовь давала.

Мы годы прожили с тобой,

но ты меня не узнавала!

Старая песня

Пой, Георгий, прошлое болит.

На иконах – конская моча.

В янычары отняли мальца.

Он вернётся – родину спалит.

Мы с тобой, Георгий, держим стол.

А в глазах – столетия горят.

Братия насилуют сестёр.

И никто не знает, кто чей брат.

И никто не знает, кто чей сын,

материнский вырезав живот.

Под какой из вражеских личин

раненая родина зовёт?

Если я, положим, янычар,

не свои ль сжигаем алтари?

Где чужие – можем различать,

но не понимаешь, где свои.

Вырванные груди волоча,

остолбеневая от любви,

мама, отшатнись от палача.

Мама! У него глаза – твои.

1968

Стихи, написанные в клинике

Пешим ковбоем пишу по обоям.

В рифмах мой дом.

Когда Тебе плохо – плохо обоим –

двое в одном.

Мы вне общественного участья.

Век проживём.

Только вдвоём причащаемся счастьем,

только вдвоём.

Не помяну Тебя в пошлых диспутах

и в интервью.

Всех продаю. Твоё Имя единственное

не оскверню.

Мысль изречённая, ставшая ложью,

сгубит себя.

Имя Твоё холодит, точно ложечка

из серебра.

Так существуем, не потакаемы

сточной толпой.

Но ты – такая.

И я такой.

Разве поймёт зарубежная клиника

наш живой стих –

эти каракули, стенную клинопись,

стих для двоих?!

Жалко не жизни – проститься с про-

странством,

взятым внаём.

Страшно – придётся с Тобою

расстаться,

быть не вдвоём.

Сволочью ль стану, волком ли стану –

пусть брешут псы.

Наша любовь – оглашённая тайна.

Не для попсы.

Тарковский на воротах

Стоит белый свитер в воротах,

Тринадцатилетний Андрей.

Бей, урка дворовый,

Бей урка дворовый,

бутцей ворованной,
по белому свитеру

бей –

По интеллигентской породе!

В одни ворота игра.

За то, что напялился белой вороной

в мазутную грязь двора.

Бей белые свитера!

Мазила!

За то, что мазила, бей!

Пускай простирает Джульетта Мазина.

Сдай свитер

в абстрактный музей.

Бей, детство двора,

за домашнюю рвотину,

что с детства твой свет погорел,

за то, что ты знаешь

широкую родину

по ласкам блатных лагерей.

             Бей щёткой, бей пыром,

             бей хором, бей миром

             всех «хоров» и «отлов» зубрил,

             бей по непонятному ориентиру.

             Не гол – человека забил,

             за то, что дороги в стране развезло,

             что в пьяном зачат грехе,

             что мяч ожидая,

             вратарь назло

             стоит к тебе буквой «х».

            С великой темью смешон поединок.

            Но белое пятнышко,

            муть,

            бросается в ноги,

            с усталых ботинок

            всю грязь принимая на грудь.

Передо мной блеснуло азартной фиксой потное лицо Шки.

Дело шло к финалу.

            Подошвы двор вытер

            о белый свитер

            – Андрюха! Борьба за тебя.

            – Ты был к нам жестокий,

            не стал шестёркой,

            не дал нам забить себя.

            Да вы же убьёте его, суки!

            Темнеет, темнеет окрест.

            И бывшие белые ноги и руки

            Летят, как андреевский крест.

Да они и правда убьют его! Я переглянулся с корешом – тот понимает меня,

и мы выбиваем мяч на проезжую часть переулка, под грузовики.

Мячик испускает дух. Совсем стемнело.

Когда уходил он,

зажавши кашель,

двор понял, какой он больной.

Он шёл,

обернувшись к темени нашей

незапятнанной белой спиной.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Андрюша, в Париже ты вспомнишь ту жижу

в поспешной могиле чужой.

Ты вспомнишь не урок – Щипок-переулок.

А вдруг прилетишь домой?

Прости, если поздно. Лежи, если рано.

Не знаем твоих тревог.

Пока ж над страной трепещут экраны,

как распятый

твой свитерок.

Теряю голос

1.

Голос теряю. Теперь нет про нас

Гостелерадио.

Врач мой испуган. Ликует Парнас –

голос теряю.

Люди не слышат заветнейших строк,

просят, садисты!

Голос, как вор на заслуженный срок,

садится.

В праве на голос отказано мне.

Бьют по колёсам,

Чтоб хоть один в голосистой стране

был безголосым.

Воет стыдоба. Взрывается кейс.

Я – телеящик

с хором критиков и критикесс,

слух потерявших.

Веру наивную не верну.

Жизнь раскололась.

Ржёт вся страна, потеряв страну.

Я ж – только голос…

Разве вернуть с мировых сквозняков

холодом арники

Голос, украденный тьмой

Лужников и холлом Карнеги?!

Мной терапевтов замучена рать.

Жру карамели.

Вам повезло. Вам не страшно терять.

Вы не имели.

В бюро находок длится делёж

острых сокровищ.

Где ты потерянное найдёшь?

Там же, где совесть.

Для миллионов я стал тишиной

материальной.

Я свою душу – единственный мой

голос теряю.

2.

Все мы простуженные теперь.

Сбивши портьеры,

свищет в мозгах наших ветер потерь!

Время потери.

Хватит, товарищ, ныть, идиот!

Вытащи кодак.

Ты потеряешь – кто-то найдёт.

Время находок.

Где кандидат потерял голоса?

В компре кассеты?

Жизнь моя – белая полоса

Ещё не выпущенной газеты.

Го, горе!

P you

м м

ос те ю!

3.

…Ради Тебя, ради в тёмном ряду

Белого платья,

руки безмолвные разведу

жестом распятья.

И остроумный новосёл –

кейс из винила –

скажет: «Артист! Сам руками развёл.

Мол, извинился».

Не для музыкальных частот,

не на весь глобус,

новый мой голос беззвучно поёт –

внутренний голос.

Жест бессловесный, безмолвный мой крик

слышат не уши.

У кого есть они – напрямик

слушают души.

2002

Тишины

Тишины хочу, тишины…

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины…

       Чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая, словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни.

Тишины…

Звуки будто отключены.

Чем назвать твои брови с отливом?

Понимание – молчаливо.

Тишины.

Звук запаздывает за светом.

Слишком часто мы рты разеваем.

Настоящее – неназываемо.

Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,

С впечатленьями, голосами.

Для неё музыкально касанье,

как для слуха – поёт соловей.

Как живётся вам там, болтуны,

На низинах московских, аральских?

Горлопаны, не наорались?

Тишины…

Мы в другое погружены.

В ход природ неисповедимый,

и по едкому запаху дыма

мы поймём, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипает приварок.

Они курят, как тени, тихи.

И из псов, как из зажигалок,

Светят тихие языки.

1964

Тоска

Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,

забреду ли в вечернюю деревушку –

будто душу высасывают насосом,

будто тянет вытяжка или вьюшка,

будто что-то случилось или случится –

ниже горла высасывает ключицы.

Или ноет какая вина запущенная?

Или женщину мучил – и вот наказанье?

Сложишь песню – отпустит, а дальше – пуще.

Показали дорогу, да путь заказали.

Точно тайный горб на груди таскаю –

тоска такая!

Я забыл, какие у тебя волосы,

я забыл, какое твое дыханье,

подари мне прощенье,

коли виновен,

а простивши – опять одари виною...

1967

* * *

Ты поставила лучшие годы,

я – талант.

Нас с тобой секунданты угодливо

Развели. Ты – лихой дуэлянт!

Получив твою меткую ярость,

пошатнусь и скажу, как актёр,

что я с бабами не стреляюсь,

из-за бабы – другой разговор.

Из-за той, что вбегала в июле,

что возлюбленной называл,

что сейчас соловьиною пулей

убиваешь во мне наповал!

1972

Фестиваль молодёжи

Пляска затылков,

блузок, грудей –

это в Бутырках

бреют блядей.

Амбивалентно

добро и зло –

может, и Лермонтова

наголо?

Пей вверхтормашками,

влей депрессант,

чтоб нового «Сашку»

не смог написать…

Волос – под ноль.

Воля – под ноль.

Больше не выйдешь

под выходной!

Смех беспокоен,

снег бестолков.

Под «Метрополем»

дробь каблучков.

Точно косули,

зябко стоят –

Вешних сосулек

грешный отряд.

Фары по роже

хлещут, как жгут.

Их в Запорожье

матери ждут.

Их за бутылками

не разглядишь.

Бреют в бутырках

бедных блядищ.

Эх, бедовая

Судьба девчачья!

Снявши голову,

По волосам не плачут.

1956

 Фиалки

Ухаживали. Фаловали.

Тебе, едва глаза протру,

Фиалки – неба филиалы –

Я рвал и ставил поутру.

Они из чашки хорошели.

Стыдясь, на цыпочках, врастяг

К тебе протягивали шеи,

Как будто школьницы в гостях.

Одна, отпавшая от сверстниц,

В воде оплывшая по грудь

Свою отдать хотела свежесть

Кому-нибудь, кому-нибудь...

2008

Художник и модель

Ты кричишь, что я твой изувер,

и, от ненависти хорошея,

изгибаешь, как дерзкая зверь,

голубой позвоночник и шею.

Недостойную фразу твою

не стерплю, побледнею от вздору.

Но тебя я боготворю.

И тебе стать другой не позволю.

Эй, послушай! Покуда я жив,

жив покуда,

будет люд тебе в храмах служить,

на тебя молясь, на паскуду.

1973

Эпистола с эпиграфом

Была у меня девочка –

как белая тарелочка.

Очи – как очко.

 Не разбей её. 

Ю. Любимов

Вы мне читаете, притворщик,

свои стихи в порядке бреда.

Вы режиссёр, Юрий Петрович.

Но я люблю Вас как поэта.

Когда актёры, грим оттёрши,

выходят истину поведав,

вы – божьей милостью актёры,

Но я люблю Вас как поэта.

Тридцатилетнюю традицию

уже не назовёте модой.

Не сберегли мы наши лица.

Для драки требуются морды.

Таганка – кодло молодое!

Сегодня с дерзкою рассадой

Вы в нашем сумасшедшем доме

решились показать де Сада.

В психушке уровня карманников,

Содома нашего, позорища,

де Сад – единственный нормальный,

И с ним птенцы гнезда Петровича.

Сегодня, оперив полмира,

заправив бензобак петролем,

Вы придуряетесь под Лира,

Но Вы поэт, Юрий Петрович.

Сквозь нас столетье просвистело.

Ещё не раз встряхнёте Вы

нас лебединой песней – белой

двукрылой Вашей головы…

То чувство страшно растерять.

Но не дождутся, чтобы где-то

во мне зарезали Театр,

а в Вас угробили Поэта.

1999

* * *

Николаю Караченцову

Юбка твоя с вентиляцией*,

как с форточкою окно.

Бабка с глазами рачьими

крутит веретено.

За что нас судьба карает

«Юноной» с «Авосью»? За

харизматизм характера

и выпученные глаза?

За патлы его густые?

За то, что разрешено

Караченцову дегустировать

Папского замка вино?

Карачатся папарацци,

Бледные, как Махно:

«Поправится ли Караченцов?!»

Остальное – дерьмо…

Устал он от наших рацио,

Ледяной, как кипяток.

Одни надежды телячьи

На Божие толокно.

Карачаровские яйца,

Карачаровское молоко.

Караченцов поправляется!

Караченцов – молоток!

Март (?) 2010 

---

*Одно из последних стихотворений Поэта,

опубликованное 2 июня 2010 года газетой

«Московский комсомолец».

* * *

Я тебя очень… Мы фразу не кончим.

Губы на ощупь. Ты меня очень…

Точно замочки, дырочки в мочках.

Сердца комочек чмокает очень.

Чмо нас замочит. Город нам – отчим.

Но ты меня очень, и я тебя очень…

Лето ли осень, всё фразу не кончим:

«Я тебя очень…»

1999

* * *

Я – двоюродная жена.

У тебя – жена родная!

Я сейчас тебе нужна.

Я тебя не осуждаю.

У тебя и сын и сад.

Ты, обняв меня за шею,

поглядишь на циферблат –

даже пикнуть не посмею.

Поезжай ради Христа,

где вы снятые в обнимку.

Двоюродная сестра,

застели ему простынку!

Я от жалости забьюсь.

Я куплю билет на поезд.

В фотографию вопьюсь.

И запрячу бритву в пояс.