беззастенчиво пышет трава
туча
краем проводит по круче
голова
покатилась монетой
за дорогу в канаву в сорняк
в тёплом прахе согдийского лета
отлежаться как старый медяк
на зрачках у меня
дыма вытекла струйка
из ладони огня
спирта синего выпиты фляги
и небес зеленеет вечерняя медь
и осталась одна только парню-рубахе
радость – семенем в ветре лететь
шевелящий могильников грядки.
И, сгорая в его лихорадке,
ты ждала на песке у палатки.
Наугад, оступаясь, пустыня брела,
нас осыпала звёзд голубая зола,
в ласке ветра дождём неожиданной дрожи
засмеялась от радости кожа...
Без зазора вложи меня снова в узор:
я – обломок, раздор...
там, где облаком бродит над гребнем Аллах.
Он растёт, занимается выпасом коз,
ждут его уже армия, свадьба, совхоз.
Но империя тихо уходит домой.
Рядом бой, и становится плохо с едой.
Он берёт у отца его старый рюкзак,
мать целует, и так покидает кишлак.
И до станции парня подвозит КАМАЗ
с перерывом в пути на ремонт и намаз.
Стаей юркой беспаспортных птиц
караван их проходит сквозь пару границ,
и в конце длинной лестницы рельсов и шпал
видит Кремль. Это значит – Казанский вокзал.
Видит город, который зачищен под нуль,
и его бьёт по почкам случайный патруль.
Он кирпичную кладку кладёт не спеша,
и хозяин не платит ему ни гроша.
И в Малаховке где-то он строит забор,
слышит ночью созвездий ликующий хор,
к продавщице ларька на свиданье спешит,
нож втыкает в него подмосковный фашист.
Он хрипит, но больница его не берёт,
он в ментовском «козле» на рассвете умрет.
Но зато в алычёвых хмельных небесах
уже ждут его Будда, Христос и Аллах.
В это время зачем объявились здесь мы
среди мёртвой травы, на ошмётках зимы?
Рушит берег, нам места оставив в обрез,
эта серая ширь от земли до небес.
Достает до костей, размывая песок...
Эта топь у плотины мне выстудит бок.
Оживающим цветом глаз пои допьяна,
чтоб дальнейшее – тишина.
Празднуй миг отступленья зимы.
Как лохматый цветок, выходи на холмы.
Ставни сомкнуты. Жар свирепеет
над горою. Сквозь щель,
зашипев, солнца жёлтые змеи
заползли к старику на постель.
Прямо в волны ныряет дорога,
и посыпались с кручи сады,
что же счастья сегодня так много
в распростёртом сиянье воды?..
Слышишь – степь пересохла до хруста,
ночь лежит на боку в будяках,
солнца с кровью отхаркнутый сгусток
в оседающий выплюнув прах.
А над морем в лохмотьях заката,
в хриплом пепле ворон
кривобокая белая хата
как горящий стоит Илион.
20-й год
дающими маху губами.
Глаза открывай, надевай кобуру,
вставай под червоное знамя.
Посёлок, где полк твой вставал на постой,
прощай, оставайся с покоем!
Короткий поход и по вечеру бой
в горящей степи над рекою.
Цветастый платок на груди запахни,
махни на прощанье рукою.
Ты тоже ей легкой рукою махни:
«Прощай. Запасайся мукою».
волн стекляные бусы
и белёсого солнца огонь
в иссыхающем теле медузы
ты по берегу сердце рассыпь
накорми острых чаек
чтоб смотреть как глубокая зыбь
пустоту укачает
по ладони ему нагадай
декабря ледяную мороку
а всё заново не обещай
это слишком жестоко
на просёлках ветра шевеля.
Одуванчиков жёлтая азия
табунами взошла на поля.
А стрижи каруселью вращают
небеса, ошалев от разбоя,
раскроив их от края до края,
сшив зеленое и голубое.
(1985)
глины сухарь в неба синем меду
мы обмакнули и облака клок
плыл точно райских цветов лепесток.
Я прижимался щекой к изразцу –
слово любви прошепчи пришлецу...
Выпьем! Покатится спирт по нутру,
будто качим на горячем ветру.
Или мелькнёт, точно яркий платок,
жизнь, что уходит, как русло в песок.