Андрей
Моисеев

* * *

…А на Крещение стало тепло,

Холодом больше не тянет из сенцев.

В храме задумчиво хмурит чело

Батюшка новенький – Виктор (Смоленцев).

«От семинарии скоро уж год, –

Думает батюшка перед обедней, –

Если едино – что поп, что приход,

Значит, в округе я поп не последний!

Оберегает покуда Господь

От искушений, соблазнов, приманок.

Только тревожит мятежную плоть

Многообразие форм прихожанок.

Вот наваждение – эти тела,

Эти налитые пухлые губы,

Эта футболочка – ну и дела! –

Из-под распахнутой старенькой шубы…»

Батюшка в сторону смотрит с тоской.

Сердце истерзано внутренней битвой.

Чем он изгонит соблазн бесовской?

Прорубью жаркой? Постом и молитвой?

Ночью он греет пустую постель,

Снов без видений у Господа просит –

Бабы в селе зачинают детей,

Новорождённых крестить ему носят.

Батюшка, батюшка! Что тебя ждёт?
Что за вершинами лет – неизвестно.
Блуда ли тайного горестный мёд,
Белой горячки ли чёрная бездна?..

Полно! Сегодня Крещение, и

Новенький батюшка Виктор (Смоленцев),

Синие очи потупив свои,

Крестит, и крестит, и крестит младенцев…

Украинское барокко

На стыке путей, идущих от запада и с востока,

Стараньями древних зодчих и каменных мастеров

Однажды взметнулось в небо украинское барокко,

Догматы средневековья решительно поборов.

Невиданные доселе – лазурные, золотые –

Торжественно плыли храмы, ловя восхищённый взгляд,

И так это было сочно, что даже сама София,

Забыв о своих сединах, решила сменить наряд.

Но время неумолимо, беспамятно и жестоко –

Не выждав и двух столетий, оно принесло беду.

И взорванное, сползало украинское барокко

В кирпичную пыль, в руины, в забвенье и лебеду.

Вы только на миг представьте: ещё полыхает синий,

Ещё пламенеет белый, покуда дымит бикфорд,

Но радость уже сменилась трагизмом барочных линий,

Беззвучно воздетых к небу, как будто немой аккорд.

Какое барокко, если господствует тирания,

И мир, набирая скорость, срывается под откос!

…На гибель сестёр и братьев нарядная мать-София

Смотрела, не вытирая своих золочёных слёз…

И всё-таки злу досталось не так уж и много срока,

Не так уж и много срока – один человечий век.

Возводится на руинах украинское барокко,

Его золотые главы, как прежде, взмывают вверх.

Пускай говорят «Подделка!» свидетели мрачной драмы –

Их право – не верить сказкам,

и все же повременим:

Когда-нибудь снова будут намолены эти храмы,

Авось отнесётся Время не столь беспощадно к ним.

Изабелла

Вот и снова сентябрь уступил октябрю

шорох палой листвы, ледяную зарю –

новичок, принимайся за дело!

…Как последнюю радость, тебя я найду

в гомонящем базарном фруктовом ряду,

Изабелла.

Я возьму твою смуглую хрупкую кисть.

Отвлекись от базарных страстей, отрекись

от всего, что давно надоело!

Я хозяину выплачу выкуп любой

и тебя заберу, как невесту, с собой,

Изабелла.

Пусть молва проскрежещет вослед, как пила,

что базарною девкой ты прежде была,

благородных корней не имела –

только что мне молва, если страстью влеком,

твой божественный вкус я ловлю языком,

Изабелла.

Ни красотка Кишмиш, ни южанка Тайфи

не разбудят моей запоздалой любви,

но как будто подросток, несмело

я тебя постигаю движеньем руки,

и под пальцами ноют тугие соски,

Изабелла…

Из жизни трамваев

Когда тонкая позолота

Осеняла небесный край,

Открывались, скрипя, ворота,

Выезжал из депо трамвай.

Ах, красавец! Какой красавец!

Это ж можно с ума сойти!

Он летел, почти не касаясь

Кромок рельсового пути.

Лишь колёса тук-тук, а сверху,

Там где провод блестит тугой, –

Рвались искрами фейерверки

Над пантографною дугой.

Без стеснения и без торга,

Увидав своё божество,

Стрелки ахали от восторга,

Стрелки прыгали под него.

Но надежды их тут же меркли:

Хоть и был трамвай одинок,

Каждый раз возле тихой церкви

Раздавался его звонок.

Каждый раз отмечал он праздник,

Лишь покажутся купола,

И тихонько, как восьмиклассник,

Провожал её до угла.

Только сколько амур ни целься,

Выходило – наоборот:

Вновь и вновь уводили рельсы

Бедолагу за поворот.

Уводили, твердя: «Какая

Тут любовь – не смеши ворон!»

И вливался звонок трамвая

В колокольный медовый звон…

Рельсы, рельсы – стальные жала!

Хоть ты трижды влюблённым будь,

Но от рынка и до вокзала

Твой единственно верный путь…

На стекле нарастает льдинка,

За окошком метель метёт.

От вокзала – и вновь до рынка,

Ежедневно, из года в год…

Но однажды снега растают,

Солнце брызнет из-под колес,

И режимная жизнь пустая

Вдруг покатится под откос.

Не удержат его вожжами

Рельсы, улицы, провода.

Пассажиры и прихожане,

Берегитесь его тогда!

* * *

Пробило полночь. Метнулись тени,

И в царстве быта и бытия

Возникла фея ночных видений,

Моих смятений ворожея.

О как мы с нею порой парили

Над суматохой привычных дней!

О чем мы только ни говорили,

Каких стихов ни слагали с ней!

А нынче нет для меня трофея

Уже которую ночь подряд.

Застыли строчки. Устала фея

И виновато отводит взгляд.

Ну что ты, фея! Не надо, слышишь?

Не думай даже грустить о том.

И шепчет фея: «Ты всё напишешь,

Не обижайся. Прости. Потом».

Я обнимаю её за плечи,

Гляжу в глаза – но они пусты.

Стихи стихами, а кто излечит

Больную фею моей мечты?

…За занавесками чуть светлее.

Рассветной птицы донёсся свист.

К плечу прижавшись, уснула фея,

И сиротливо белеет лист.

* * *

Куда бы ни пошёл,

ты выйдешь к морю –

безбрежному бурлящему сосуду,

зелёному от водорослей донных,

блестящему под солнечным лучом,

где волны в бесконечном переборе

сбегают в никуда из ниоткуда,

а ты в их разговорах монотонных

привычно выступаешь толмачом.

Куда бы ни пошёл,

ты выйдешь к морю –

присядешь на нагретый солнцем камень,

в который раз увидишь в отдаленье

горизонталь меж небом и судьбой,

и волны, будто псы, друг другу вторя,

оближут твои ноги языками,

иная даже прыгнет на колени –

и отбежит,

и позовёт с собой.

Куда бы ни пошёл,

ты выйдешь к морю –

вдохнешь его неповторимый запах,

войдёшь в его распахнутое тело,

в раскрытые объятья упадёшь,

и станет оно пленом и тюрьмою,

тебя лаская в сильных нежных лапах,

как ни одна из женщин не умела –

от них ушёл,

от моря не уйдёшь.

И вот уже, счастливо и устало

качаясь в унисон с его дыханьем,

к его груди прижавшись головою,

ты тихо начинаешь свой рассказ

о листьях, что ложатся как попало,

о снегопаде медленном и раннем,

о жёлтых фонарях над мостовою,

что до рассвета не смыкают глаз.

И море будет слушать осторожно,

как ты его выслушивал ночами,

его тревоги, радости и горе

угадывая собственным чутьём.

Оно и не поймёт тебя, возможно,

но разве это важно, если море –

единственное средство от молчанья

на одиноком острове твоём?

* * *

Помахав прощально хвостом

Городу, родному до боли,

Поезд, прогремев под мостом,

Выезжает в снежное поле.

Он везёт меня в никуда

По стране пожизненно сонной.

Светит одиноко звезда,

Тянется пейзаж заоконный.

Путь – до половины – земной.

Что осталось перед ночлегом?

Жизнь моя лежит предо мной –

Белая равнина под снегом.

Что в ней было? Только мазки,

Яркие цветастые пряди.

Скоро побелеют виски,

Холодок проступит во взгляде.

Не сума ещё, не тюрьма,

Но душа дрожит с перепугу.

Жизнь по большей части – зима,

Как бы мы ни рыпались к югу.

Плюй или не плюй за плечо –

Не вернуть того, что имели.

Оттепели будут ещё,

Только вёсны все отшумели.

Вот и поле жизни моей

Поездом зачеркнуто косо…

Сердце бьётся глуше, ровней.

Весело молотят колеса.

* * *

Фотография первая: мальчик сажает деревце –

Непонятно, в каком году, но, видать, в апреле,

Потому что дымок от сжигаемых листьев стелется,

А листвы ещё нет, а скворцы уже прилетели.

Фотография два: почти ничего не сдвинулось,

И такая же кружит стайка скворцов беспечных,

Только выросло дерево, крона его раскинулась,

И подросток к нему приколачивает скворечник.

Вот ещё:

молодой человек с чемоданом кожаным.

Он на дерево смотрит – прощаться, наверно, вышел.

Он уйдёт по дорогам неведомым и нехоженым,

А скворечник-то с каждым годом всё выше, выше…

И ещё один кадр: отдыхает старик под деревом,

Вспоминает былое – выходит и так, и этак.

Ему кажется счастье то найденным, то потерянным,

Будто этот скворечник, что прячется в гуще веток.

Но когда его жизнь отпоёт, отзвенит монетками,

И последняя мысль промелькнёт, как всегда, нелепо –

Заполощется дерево листьями, вздрогнет ветками,

И как брызги, скворцы разлетятся до края неба.

* * *

Тема вечная и неизменная –

Исчерпать невозможно до дна:

Для чего эта ноша бесценная,

Эта жизнь – человеку дана?

Всё пустое в глазах Бесконечности –

Как ни важничай, как ни ершись,

Не осветит и толику Вечности

Фотовспышка с названием «жизнь».

Но прозреньем, сознание будящим,

Вдруг откроется:

каждый из нас –

Это мост между прошлым и будущим,

Переброшенный здесь и сейчас.

Так откуда берётся, откуда же

Ощущенье своей правоты –

То, с которым меж прошлым и будущим

Человек поджигает мосты?

* * *

Довольно одиссействовать! Итак,

ты, отразивший множество атак,

переменивший несколько Итак –

ты стал не победителем, а так…

Ты стал непобедителем, и вот

не бьёшься ни на смерть, ни на живот –

обычный незаметный садовод,

коптящий этот бледный небосвод,

пыхтящий над строкой, а между тем

ведь ты родился вовсе не затем,

чтобы пройти по жизни между тем,

возделывая клумбу хризантем.

Не вышло. Не сложилось. Ну так что ж?

Взгляни в окно, где всё одно и то ж,

успехи-неудачи подытожь –

и черновик спокойно уничтожь.

* * *

Меняется мир, ибо время – великая призма –

Смещает акценты, тасует свои номера.

Победу трубит осмотрительность над героизмом,

Расчёт над порывом, и ливень – над жаром костра.

Задуматься только: в масштабе истории много ль

Унёс за собою столетий зыбучий песок?

А как старомоден сжигающий рукопись Гоголь,

Нелеп Маяковский, пускающий пулю в висок!

Былые несчастья меняют людскую породу –

Архивная тишь нам милее, чем грозный набат:

Мы стелем соломку, с опаскою дуем на воду,

Семь раз отмеряем… и ножницы прячем назад.

Похоже, что мир с каждым часом всё больше вменяем,

И жить без оглядки давно никому не с руки.

Ошибки свои, неудачи свои отправляем

Не в печку, не в топку, а в папочку «черновики».

И всё-таки ветры по-прежнему рвут парусину,

Ложатся под ноги неровности новых дорог,

И где-нибудь Гоголь, как прежде, «очистит корзину»,

И кликом двойным Маяковский нажмёт на курок.