Андрей Лопухин

Андрей Лопухин

Четвёртое измерение № 29 (341) от 11 октября 2015 года

Потому что ворон

 

* * *

 

Андрею Козыреву

 

Поначалу солдаты не знают – как убивать,

поначалу солдаты не знают – как умирать,

поначалу солдаты не ведают – в лоб

как вонзается пуля, затем – в гроб

труп запихнут и крышку забьют,

потом закопают. Венки. Салют.

Речи о родине, мол, не зря

погибали сыны… Заря

прейдёт за зарёю, покуда, ах,

память о живших сотрётся в прах,

будто и не жили…

                                    Нежили их

мамы ужели ещё живых,

смачно сосущих мамин сосок –

от небытийности на волосок!..

 

* * *

 

Как пламя погасить в гульбе и дыме,

не отыскавши истину в воде?

Насущное ещё поди надыбай,

не копошась в кондовой ерунде.

 

Перемывая кости неолита,

исследователь чает отыскать,

что оказалось временем зарыто

и, может быть, откроется опять.

 

От синего экрана, от error'а

придётся прыгать в сторону и вспять…

Солдату от обеда до забора –

по льготным ценам Стикс переплывать.

 

Куда идти, откуда ждать подвоха,

гадать и бесполезно, и нельзя,

всё, что ни есть, ни хорошо, ни плохо

и рвётся жить, из дырочки сквозя.

 

Унылой мышкой в крохотной квартирке

превозмогая сумрачные дни,

пред жизни неразгаданною дыркой

благоговейно голову склони!

 

* * *

 

Мглой предзимнею упьюсь,

в ноября сиротство ринусь.

Лёгкий минус – это плюс,

хлад смертельный – это минус.

 

Сам с собой не разминусь,

на действительность надвинусь,

в пустоте укоренюсь,

в простоте пойду навынос.

 

В беззащитности немой

с ветром заодно завою,

стану деревом, самой

подмороженной травою,

 

бедной солью ноября,

потом дней заиндевелых,

дней, каким благодаря

слово стало делом.

 

* * *

 

Мечется ветер, прощается

с голой обидой берёз…

Оттепель… Тополь качается,

ждёт ли чего – не вопрос.

 

Мается воздух оттаявший

тьмой преждевременных бурь,

но потерпи, ведь ступаешь ты

прямо в родимую дурь.

 

Тонкий снежок превращается

в месиво грязных дорог,

в коих ужом подвизается

наших роптаний предлог.

 

Долу и дали изменчивой

клонит башку сухостой…

Кайся, божись и развенчивай,

только на месте не стой.

 

Перед порывом бурановым

каждый склоняется куст…

Быть ли ослом буридановым,

каждый решает пусть.

 

Нам ли, шальным и простуженным,

плакать по волосам?!

Нужен ли миру, не нужен он –

каждый решает сам.

 

* * *

 

Чтобы запомнить. Чтобы запомнить.

Геннадий Айги

 

Чтобы запомнить, на небо гляжу,

где, ясный пень, облака пробегают,

перемогая, понятно ежу,

то, что, как водится, перемогают.

 

Чтобы заполнить пустые мозги

или душонки дешёвой каверны,

передаю своей жизни бразды

лучшему, что существует, наверно:

 

зимнему холоду, голым полям,

что, осенённые заметью снежной,

выстудят мой человеческий хлам

бережно, нежно.

 

* * *

 

Снегири с рябиной дружбу

завели,

а намедни было вьюжно –

замели

всю округу огромадные

снега,

и решили красногрудые –

ага,

не пора ли не на смерть,

а на живот

приналечь, ведь смерть, поверьте,

нас не ждёт:

Север ждёт нас, край родимый,

ледяной…

Пой, снегирь, грызи рябину

и не ной!

 

* * *

 

В эпоху упадка империй

и библиотек

не каждый двуногий без перьев

уже человек.

 

Не всякая золотошвейка

совьёт канитель,

не всякая сука ищейка,

не всякий кобель.

 

Не всякому бравому Швейку

достанет войны,

не всякая Серая Шейка

дождётся весны.

 

Жены Пенелопы Итака

достойна ль своей?

Не всякая сука собака,

а муж – Одиссей.

 

Южный поход

 

Саман, увитый виноградом,

а не какой-то сруб,

достался мне, считай, что даром –

за тридцать в месяц руб.

 

И там я шёл к заветной цели,

отыскивал, терял –

и запропал в пурге, метели,

как Амундсен Руал.

 

Ворон

 

Ворон благородный иногда дремал,

ни земли, ни неба в голову не брал,

ничему не вторил, никогда не врал,

потому что ворон,

потому что вран.

 

Голые пространства он обозревал

широкоугольным взором, ничего

от земли и неба никогда не ждал,

нашей глупой жалки нету у него.

 

Ворон, умудрённый пустотой пустынь,

холодом, не ведал ни тоски, ни слов.

Меж землёй и небом нету середин,

говорить и верить – это для глупцов.

 

Неподкупный, чорный – смотрит озорно,

если уж подохнет – от случайных ран,

выпив поднебесья сладкое вино,

потому что ворон,

потому что вран.

 

* * *

 

Что-то хотела сказать,

но не сказала,

лишь посмотрела, как бы слова

подбирая, но

ничего не сказала,

а сказать ведь хотела,

и рот уже было открыла,

точнее, лишь полуоткрыла,

но нет, и закрыла опять

и опять, постояв и помявшись,

промолчала потерянно,

лишь посмотрела – если уж не просительно,

то вопросительно,

а если уж не вопросительно, то

слегка обескураженно, недоумённо,

но лишь слегка,

ну что ж, говорит,

я пошла, счастливо,

и ушла, ничего не сказала,

совсем ничего,

ничего не сказала –

ушла.

 

* * *

 

Я шёл, а славка над башкой

ославила меня,

крича мне с ветки: «Ты на кой

идёшь, башку клоня?

 

А ну-ка, распрями костяк,

прихорошись щеглом

и пой, ведь получает всяк

от жизни поделом!»

 

* * *

 

Ступай по тропке – путь длиннее вдвое,

а не лети по трассе кабаном:

забудешь поневоле о больном,

пока вихляешь рядышком с травою.

 

Чутьём живым, как лошади, ведомы,

взращённые деревнею родной,

куда б ни шли, убитые виной,

всегда идём к родному дому.

 

* * *

 

Афанасию Мамедову

 

Люблю я, тезу антитезой

накрыв, раскачивать столпы,

ленивоватою аскезой

вправлять заблудшие стопы,

 

чтоб, тренируя дух свой вялый

и уверяя – всё пучком, –

стоять обветренным дувалом

перед сухим солончаком.

 

* * *

 

Я тихо живу в комнатушке с одним окном

одной дверью и одним потолком.

 

На плечах моих всего одна голова.

Я способен на многое, но жив едва.

 

Я уважаю старую, многолетнюю пыль,

которую я бережно сторожил, копил,

 

сугробы ея стороной обходя,

как в тюрьме обескровленных доходяг.

 

У меня есть, небось, стол, какой-никакой стул.

Я заранее отвергаю любой посул.

 

У меня нет семьи и кровати – я сплю на полу,

на заветы вашего здравого смысла плюю.

 

Свой заброшенный угол медвежий ценю я за то,

что никому он не нужен, как и мне не нужен никто.

 

Я презираю толпу, власть, истеблишмент,

мне одинаково мерзок и поп, и мент.

 

У меня ничего нет, но зорок мой взгляд –

я не смотрю вперёд, я не гляжу назад.

 

Меня нигде нет, я не живу впрок.

Я не давал зарок, но произвёл нырок

 

туда, где уход означает приход

в пересохшее русло реки Ахеронт.

 

Штукатурка падает мне на лоб.

Мой дом – это мой гроб,

 

откуда я улыбаюсь вам,

как улыбаюсь птицам и деревам,

 

ибо душа, отчуждаемая от телес,

освобождается от энергоинформационных дез

 

и входит в природы девственный лес,

коего не догнали ни черепаха, ни Ахиллес.

 

* * *

 

…все человеческие несчастья имеют один корень:

неумение спокойно оставаться у себя в комнате.

Блез Паскаль «Мысли», 136(139)

 

Когда разгуляется дождик,

занудливой песне под стать,

то лучше всего и надёжней –

уютные книжки листать.

 

И днями листать, и ночами,

смиряя свой норов чуток,

поёживая плечами,

отхлёбывая чаёк.

 

* * *

 

Опять придачные собаки,

китайский мой велосипед

назначив поводом для драки,

за мною бросились вослед.

 

С нахрапом судорожным свора,

рассвирепев, гнала меня,

как нарушителя и вора,

в просторы вольные маня.

 

И я летел, крутя педали,

по буеракам мчал я так,

чтоб отыскать иные дали

и оторваться от собак.

 

Они в итоге подустали

и запропали за спиной,

чтоб я, давящий на педали,

взмывал над злобою земной!

 

* * *

 

Александру Павлову

 

Сбиратель роз, предательниц тоски,

тщету их невзначай изобличая,

укладывает в горку лепестки,

уколы от шипов не замечая.

 

Лелеет поросль молодую и котят

ужимки примечает краем глаза,

пока воспоминания хотят

его макнуть в глубины унитаза.

 

Вдыхая смерть за совесть, не за страх,

сбиратель лепестков проснулся насмерть

на афро-азиатских воздусях,

как голос в эпитафиях Lee Masters.

 

Растя детей, возделывая сад,

сбиратель проз поглядывает в оба,

как мотыльки безропотно летят

на свет без отпевания и гроба.

 

* * *

 

Природа – пробует она и так и сяк,

нахраписто, безумно, безнадёжно,

деталь её любая – не пустяк,

а функция того, что невозможно.

 

Количеством берёт, из бардака

высучивая космоса порядок,

вышучивая веру сорняка

размахиваньем тяпок между грядок.

 

* * *

 

Курила тонкую сигарету,

отставляя кокетливо руку,

демонстрируя тайно при этом

Овидия ветреную науку.

 

Спинку выгибала виолончельно,

волооко поглядывая лениво

в неведомое никуда в течение

моего падения с обрыва…

 

* * *

 

Увидел себя в витрине –

боже, чья это рожа?!

В этой игре старинной

молодость всё дороже.

 

Вянет изнанка линий

и подоплёка лона,

не догоняя прений

времени и облома…

 

Пишет Траяну Плиний —

камень слабей соломы…

Вянет изнанка линий

и подоплёка лона.

 

Гибнет театр в Никее,

трескается, проседает,

камень или, скорее,

почва там непростая –

 

влажная слишком… Слово

граждане дали в сердце

и заплатить готовы

десять мильонов сестерций.

 

Лишь бы жила арена

творчества и свободы,

хоть и подвержена тлену

всяческая порода.

 

Вянет изнанка линий

и подоплёка лона…

Пишет Траяну Плиний –

не устрашись облома…

 

* * *

 

Виктору Куллэ

 

Время иссохнет, и минет

суетных дней череда.

Letum non omnia finit* —

что-то останется, да.

 

Слов и обмолвок окрошка,

жизни неприбранный тыл –

кружка, любимая ложка,

тряпки и прочий утиль.

–––

*Вторая часть строки седьмой элегии четвёртой книги римского поэта Секста Проперция «sunt aliquid Manes letum non omnia finit», которую с латыни можно перевести следующим образом: «Маны (загробные духи. – А.Л.) некоторым образом существуют –смертью не всё завершается».