Андрей
Козырев

* * *

Я разбил над землёй
в сиреневый этот вечер
свой невидимый сад –
тропинки, арки, аллеи;

осколки снов и надежд,
паденья, метанья, взлёты,
сиянье белых одежд,
следы на песке дороги;

фигуры из давних снов,
случайные взгляды из дали,
где тень Твоя восстаёт
в день третий над тихим миром;

сиреневый горизонт,
зелень сходящихся тропок –
невидимый сад надежд
под небом обетованным.

Особенно изысканный жираф

Так требует сердце – печальные песни слагать.
Ты хочешь печали, тебя утомила жара…
Послушай: далёко-далёко в сибирских снегах
Сферический бродит жираф.

Изысканный, мудрый, бессильный сферический бог,
Дитя порождённых поэтами чудных планет,
Летит над тайгою на тонких соломинках ног
В кубическом небе, окрашенном в розовый цвет.

Он ходит по вымершим сёлам, сгоревшим лесам,
Он слушает звоны ушедших под воду церквей.
Он строит незримый подвижный бесформенный храм
Из звуков висящих на тучах бесплотных цепей.

Дитя воспалённого скукой хмельного ума,
Он слыхом не слыхивал в жизни о зле и добре.
Я знаю, что чувствует масляно-жирная тьма,
Когда на закате он прячется в чёрной дыре.

Блуждая в пустых коридорах зеркальных небес,
То делаясь запахом, то притворяясь грозой,
Он нам предвещает возможность жестоких чудес,
Молчанием нам говорит, что былое грядёт.

Бывает так сладко печальные песни слагать,
Когда в тонких венах звенит золотая жара…
Послушай: далёко-далёко в загробных снегах
Сферический бродит жираф.

Скелет в шкафу

В моём шкафу уже десяток лет
(Хоть это в наше время непрактично)
Живёт один весёленький скелет –
Изысканный и аристократичный.

Он иногда выходит поболтать,
Когда в квартире нет родни с друзьями,
Попить чайку, стишата почитать
И стариной тряхнуть – то бишь костями.

Мой друг скелет – известнейший поэт
Не золотого – каменного века,
И из его стихов за много лет
Сложилась целая библиотека.

Мы с ним беседуем о том, о сём,
Мы делимся увиденными снами
И иногда такую чушь несём,
Что весело богам следить за нами.

А боги смирно, словно паучки,
Сидят в его костях, не замечая,
Как прыгают на черепе очки,
Как пляшет в тонких пальцах чашка чая.

Как это важно, если ты поэт,
Не знающий в работе утомленья,
Чтоб хоть один весёленький скелет
Жил у тебя в шкафу – для вдохновенья.

Пустота
Мантра

Нет на свете ни черта.
Все в природе – пустота.
Пустота стоит в окне.
Небо светится во мне.

Пустота в реке течёт,
в сквере городском растёт.
Пустота в шкафу висит,
пустота в тарелке спит.

Пустота творит меня
из сияющего дня.
Я леплю из пустоты
пустотелые мечты.

Я пустой тебя пустую
с упоением целую,
понимая: в этот час
пустота играет в нас.

Ничего на свете нет.
Есть лишь пустота и свет.
Есть сиянье пустоты,
суть которой – Я и Ты.

Хмурое утро

Стандартный неприкаянный рассвет
Встаёт по расписанью, без примет,
Не обещает счастья и не просит.
И хочется проснуться навсегда,
Во двор промозглый выйти из себя
И крикнуть в наступающую осень –

Так крикнуть, чтоб над хлябью без границ
В ветвях металась путаница птиц
И небо птичьей смутой было смято.
В глухой простор лить слёзы в три ручья,
Тысячеглавым криком воронья
Врываясь в обезжиренную слякоть:

 – Прости меня, Ваятель снов, прости,
Творец осенней серой пестроты.
Я сломан, я почти достиг предела.
Я глупо втянут в грязную игру,
Я выпит, как глоток воды в жару.
Душа моя, сего ли восхотела?

Крик прорастает в сумрачный простор,
И бесконечным делается двор,
Колодец, врытый в небо грозовое,
И видит в серой склоке облаков
Туман былых и будущих веков,
И приближенье новых ледников,
И жаждет бури, и не ждёт покоя.

И, улетая, видит двор, меня,
Мир, ожидающий осеннего огня,
В безвольных тучах спутанные нервы,
И за чертой последнею, вдали –
Теченье рек, морей, тайги, земли,
Впадающих в конечном счёте в небо.

* * *

Безразличный, бескровный, бессмысленный свет,
Пышный траур осеннего дня –
Как веленье и зов, как приказ и завет
Для людей, для тебя, для меня.

Так, наверно, предписано Божьей рукой –
Привечать расставанье людей
Серым пристальным небом, свинцовой рекой
И молчаньем пустых площадей.

Но, движения времени не торопя,
Я смотрю в безразличную высь –
Отпускаю тебя, провожаю тебя
И предчувствую новую жизнь.

И пустеет ведущая к дому тропа,
И тревожно гудят поезда.
Провожаю тебя, отпускаю тебя
Навсегда, навсегда, навсегда.

Ты предчувствуешь всё, не поняв ничего,
Но – предчувствиям наперекор –
Отпущаеши ныне раба твоего
В безразличный, бескровный простор.

Но, пусть небо отравлено в нашем аду,
Боль в груди молчаливо терпя,
Я дышу этим небом, надеюсь и жду –
Для тебя, для тебя, для тебя.

И ответит Господь на призыв и мольбу
Тусклым светом осеннего дня,
Обещая возврат и иную судьбу
Для меня, для меня, для меня.

* * *

Снова ветер свищет в чистом поле
на широкой воле,
но о том, как много в этом боли,
не учили в школе.

Скоро лето всё размечет в клочья,
грохоча-пророча.
Никого и ни о чём не спросит,
обратится в осень.

По картине, по планете нашей
снова кисть запляшет:
пятна, всплески – жёлтым, алым, белым –
яростно и смело.

Я стою среди равнины голой,
нищий, злой, весёлый,
и смотрю в глаза пустого неба
мстительно и слепо.

Надо мной кружится в небе ясном
солнце, словно ястреб.
Смотрит зорким, смотрит ярым оком
далеко-далёко.

«Вы о чём, пророки и предтечи,
нам толкали речи?
И кому помалу-понемногу
выстлали дорогу?

На крестах и на кострах кричали,
верили-искали.
Но не понял, что за бог вас создал,
ни один апостол.

Скоро осень облачится новым
траурным покровом,
беспощадно и неотвратимо
обратится в зиму.

Что ты пригорюнился, что плачешь,
рыцарь неудачи?
Не ищи побед, не бойся боя,
рыцарь непокоя.

Не один ты на Руси не воин,
так что будь спокоен –
и тебе найдётся в чистом поле
и земли, и воли».

Я один в пустой степи маячу,
рыцарь неудачи.
От небес путей своих не скрою,
рыцарь непокоя.

Не сдаюсь, не плачу, стиснув зубы,
огрызаюсь грубо
и гляжу безвыходно и слепо
в каменное небо.

Ничто

Улица не шелохнётся,
В небе – тихая луна.
Где-то шёпот раздаётся.
Высь воздушная темна.
Всё на свете непреложно,
Тихо, мирно и несложно,
Нами небо занято…
Вдруг – над нами раздробилось,
Разыгралось, раскатилось,
Зашумело, заискрилось
Многоликое Ничто.

Топчут ноги, брызжет хохот,
Но не видно ничего.
На пустой дороге – топот,
Сердце живо и мертво…
Обло, дико и стозевно,
И не нежно, и не гневно,
Чем-то высшим занято,
Многоруко, многоного,
По семи земным дорогам
Скачет гулкое Ничто.

Кличет, мается и ранит,
Рвёт сердца, дробит мечты,
Манит, тянет и буянит
Пустота средь пустоты…
Ложь – прельстительная сила,
Жизнь полна, как решето.
Много нам судьба дарила,
Да не то, не то, не то!

Снова – тихая дорога…
Где-то огоньки горят,
Плачут, ждут, тревожат бога,
Всё о чем-то говорят…
Ночь тиха. Не дышит ветер.
Ни за что мы не в ответе.
И прожить бы лет так сто…
Что за чудо – тишь на свете,
Только слышно, как к планете
Приближается Ничто.

Жуткая колыбельная

Шёпот, робкое дыханье,
трепет ручейка,
сбитой птицы трепыханье
и прыжок хорька,
рёв, дрожанье, копошенье
хищного зверья,
топот, писк, гниенье, тленье
и заря, заря!…

Голод, нищие деревни,
ветхие дома,
пьяный смех в сырой харчевне,
серость, грязь и тьма,
разорённые жилища,
слякоть пустыря,
и любовь на пепелище,
и заря, заря.

Холод брошенной постели,
тусклый луч свечи,
пробуждение без цели,
тихий плач в ночи,
кровь-руда из вскрытой жилы,
пролитая зря,
прах, распад, кресты, могилы –
и заря, заря!…

Спи, мой мальчик, тихо, сладко,
это всё – твоё:
ночь, свеча, перо, тетрадка,
бомба и ружьё.
Всё достанется вам, детям:
дом, кабак и храм…
Как ты разберёшься с этим –
догадайся сам.